Во спасение Дона
Шолохов взял на себя смелость написать Сталину о том, как Дон втащили в новую беду — в репрессии! Луговой оставил о том времени мрачное свидетельство: «Крайкомовцы не забыли обиду на Шолохова и на меня за наши действия через их головы в годы известных перегибов. Они начали подсылать в район людей с заданием…»
Эти деяния «людей с заданием» подтверждены не только Луговым. Вскоре он уже не был главой района. Вместо него прислали некоего Капустина, верного прислужника крайкома.
Пять писем отправил Шолохов Сталину, когда окреп в мысли, что больше некому спасать Дон от репрессий. Эти письма являлись государственной тайной до 1993 года.
Одно из них — особое в биографии творца. Выделяется не только потому, что огромно — даже при книжной перепечатке 22 страницы. В нем нет никаких писательских эмоций — факты и только факты.
На письме дата — 16 февраля 1938 года. Но оно необходимо именно в этой главе, ибо ведет отсчет злодеяний именно с 1936-го, хотя упоминаются и предшествующие годы. Итак, Сталин читает о том, как начиналось преследование лучших партийцев и его, писателя:
«…После того, как в 1934 г. я рассказал Вам, т. Сталин, о положении в колхозах Северного Дона, о нежелании крайкома исправлять последствия допущенных в 1932–33 гг. перегибов, после решения ЦК об оказании помощи колхозам Северо-Донского округа, Меньшиков, Киселев и др. окончательно распоясались. Меньшиков установил систему подслушивания телефонных разговоров, происходивших между мной и Луговым, завел почти неприкрытую слежку за нами; вкупе с Киселевым и др. они стали на бюро РК открыто срывать любое хозяйственное или политическое предложение, исходившее от Лугового или меня. Работать стало невозможно… В крайком, в ЦК посыпались клеветнические заявления на Лугового, меня и других коммунистов, боровшихся с вражеским руководством крайкома. Не было ни одного бюро РК, где бы мы не сталкивались с прямым и скрытым противодействием».
Далее о том, что заставляло их первое время подчиняться: «Знали ли мы об этом? Безусловно знали. Знали и молчали потому, что были убеждены в том, что, если потребовать смены этих людей, пришлют таких же. В этом, после снятия Киселева и Меньшикова, мы имели возможность убедиться…»
Описал и то, как он и Луговой побывали в Ростове у первого партсекретаря, надеясь на сочувствие и помощь. Разговор получился бурный. Шолохов сказал партийному начальнику: «Я не преступник и жить под гласным надзором не хочу…» Ответ был наглым, оскорбительным: «Вторым секретарем пошлем к вам Цейтлина. Луговому не хватает политической грамотности, а Цейтлин — парень грамотный. И начальника НКВД пошлем стоящего. А все-таки посматривать мы за вами будем…»
«С 1936 г. дело пошло быстрее. Подвернулся случай рассчитаться с нами простым и безопасным делом — началось по краю выкорчевывание врагов…» Шолохов перечислил множество фамилий напрасно арестованных вёшенцев, одного из них выделил: «Красюков П. А, член бюро Вёшенского РК, мой товарищ, однажды уже сидевший в тюрьме…»
Сообщил Сталину и о положении своей семьи: «Тройка шеболдаевских (Шеболдаев — глава крайкома. — В. О.) порученцев, ведя беспринципную борьбу с нами, не брезговали ничем. Летом 1936 г. они стали посылать на мое имя и на имя моей жены гнусные анонимки, порочащие меня как коммуниста и человека. Как-то я сказал об этом, и Тимченко (начальник Вёшенского районного отделения НКВД. — В. О.), улыбаясь, предложил свои услуги, чтобы расследовать это дело и найти автора письмишек. Я отказался от его слуг, будучи твердо убежденным, что именно он является автором этих нечистоплотных произведений. Тимченко неоднократно заявлял мне, что на меня казачьи к-p (контрреволюционные. — В. О.) организации готовят покушение… Когда я, желая уточнить тимченковскую информацию, спросил у него, кто выслеживал меня и арестован ли он? — Тимченко, глазом не моргнув, ответил: — „Ничего подобного я вам не говорил. Вы меня не так поняли“. Отношения наши к тому времени настолько определились, что, когда Тимченко попросил сообщать ему, куда я еду, якобы для того, чтобы принимать какие-то меры охраны, я, смеясь, ответил поговоркой: „Избавь боже от таких друзей, а с врагами сам управлюсь“».
«…Когда ему (Красюкову. — В. О.) говорили, что он издохнет в тюрьме, — он отвечал: „И помирая буду говорить: да здравствует коммунистическая партия и советская власть! А вы, фашисты, смотрите и учитесь, как надо умирать честным коммунистам!“… „Вы хотите, чтобы я лгал?“ — „Давай ложь. От тебя и ложь запишем“»;
«…В тюрьмах Ростовской обл. арестованный не видит никого, кроме своих следователей. Просьбы арестованных разрешить написать заявление прокурору или нач. УНКВД грубо отклоняются. Написанное заявление на глазах у арестованного уничтожается, и арестованный с каждым днем все больше и больше убежден в том, что произвол следователя безграничен. Отсюда и оговоры других, и признание собственной вины, даже никогда не совершаемой…»
Нелегко дались писателю эти кровоточащие строки для Кремля.
«врагом народа» объявлен Борис Пильняк. Семь лет назад он не отказался защищать Шолохова от обвинений в плагиате, и в прошлом, 1935 году в своем романе «Созревание плодов» с добром отозвался о Шолохове, наряду с Маяковским, Пастернаком, Алексеем Толстым, Леоновым, Всеволодом Ивановым: «Писатели различных литературных и социальных истоков, делавшие литературу и не походившие друг на друга». Какой урок беспристрастия.
…Шолохов оказался под бдительнейшим «присмотром», как и его роман. Левицкая рассказала ему: «Как-то случайно встретилась я с Панферовым. „Вы дружите с Шолоховым — убедите его, чтобы он закончил „Т. Д.“ тем, что Григорий станет большевиком. Иначе „Т Д.“ не увидит света…“» Она не растерялась: «А если это не соответствует жизненной правде?» — «Все равно — так надо». Шолохов в ответ усмехнулся и сказал со своей упрямой убежденностью: «Вопреки всем проклятым братьям-писателям я кончу „Т. Д.“, как я считаю правильным».
Радоваться бы жизни, казалось. Первого января отменены карточки на хлеб и другие продукты. Детишкам ликование — разрешили праздновать Новый год и можно устраивать елки. Дон узнал, что для казачества объявлены послабки — можно смело произносить слово «казак», можно снова петь своеобычные казачьи песни, можно носить былую форму, фуражку и шаровары с лампасами. Мария Петровна вздохнула с облегчением: отменены ограничения — по причине непролетарско-атаманского происхождения — и для отца.
Жизненные горизонты станичника Шолохова все более расширяются. В одном из писем появилось: «Прошу Вас сообщить в Лондон, что меня очень интересуют отзывы англ. прессы на „Тих. Дон“. Еще прошу Вас срочно переслать мое письмо в Данию переводчице „Тих. Дона“ А. Чемеринской-Коп».
Множество паломников, и не только именитых, потянулись в Вёшки — имя Шолохова притягивало как магнит. Один, например, явился, чтобы Шолохов прочитал его «произведение». Он прочитал и сказал: «Нет таланта, не теряйте зря времени»… «А вы не правы, — ответил тот. — Моя жена — зубной врач, и она тоже кое-что понимает в литературе. Она мне говорила другое…»
«Это, знаете, пришел старик с Украины. Пешком пришел. Говорит, что пришел просто „тильки побачиты“, увидеть, значит. А еще сказал, что уже побывал в Ясной Поляне».