Время жить и время умирать
Пока советские литературоведы тратили свои силы на демонстрацию значения романа “Тихий Дон” для социалистического реализма, за рубежами СССР старались разглядеть в романе горькую правду о том, что скрывалось за фасадом официальной истории. При этом вскрывались не только нежелательные для властей факты политические, но возникало и немалое число вопросов к самому тексту романа.
Позволим себе привести пространную цитату из статьи Германа Ермолаева “Политическая правка “Тихого Дона””:
“<…> путаницу внесли в сюжет поправки, сделанные в датах извещения командира сотни о смерти Григория и письма Петра, сообщающего о том, что Григорий жив. В журнальном тексте 1928 года командир сотни в извещении от 19 августа 1914 года ст. ст. писал, что Григорий убит в ночь на 17 августа. Это не увязывалось с датами и содержанием двенадцатой, тринадцатой и двадцатой глав, из которых следует, что Григорий был ранен под местечком Каменка-Струмилова (у Шолохова: Каменка-Струмилово) 16 августа в полдень, вернулся в полк примерно 19 августа и спустя двое суток был вторично ранен и отправлен в Москву. При первой же возможности день смерти Григория в извещении командира был перенесен на 16 августа (хотя слова “в ночь на” остались), а дата написания извещения изменена на 18-е. При подготовке издания 1953 года было, наверное, обнаружено, что Григорий не мог быть ранен ни шестнадцатого, ни двадцать первого августа, потому что в одиннадцатой главе сообщается, что он, до своих ранений, нашел у убитого казака-добровольца дневник, обрывающийся на записи от 5 сентября. Чтобы отправить автора дневника на фронт как можно скорее и убить его еще до первого ранения Григория, пришлось бы основательно переработать содержание и датировку дневника, занимающего в романе двадцать пять страниц. Шолохов избрал более легкий путь. Он передвинул вперед на месяц даты в извещении командира сотни, так что с 1953 года извещение датируется 18 сентября и сотенный пишет, что Григорий был убит под Каменкой-Струмиловой в ночь на 16 сентября. Ровно на месяц вперед была передвинута и дата письма Петра, сообщавшего о ранении Григория. Но заставив командира сотни выдумать бой под Каменкой-Струмиловой в то время, когда она уже была глубоким тылом, Шолохов не сделал никаких поправок в своем повествовании о боях у этого местечка и о ранении Григория. <…> Шолоховская поправка не вяжется также с оставшимся в тексте заявлением, что в Москве, при прибытии туда раненого Григория, “чувствовалась осень”. Наступление осени в Москве было приурочено к ранению Григория 21 августа ст. ст., а не месяц спустя” [*1].
Г. С. Ермолаев совершенно прав: внесенные в текст изменения привели к полному абсурду. Заметил Ермолаев и то, что ситуация была абсурдной изначально (в журнальной публикации 1928 года) .
Но странной представляется не только хронология “Дневника”. Странен и сам “Дневник”. Зачем он? Ермолаев, и по сей день убежденный в авторстве Шолохова, таким вопросом не задается. Но у нас перед Шолоховым обязательств нет. Поэтому спросим еще раз: какая связь между “Дневником” (занимающим всю 11-ю главу 3-й части 1-й книги) и романом в целом?
Фабульно они почти не связаны: дневник случайно попадает в руки Григория Мелехова, который его даже не раскрыл, а “книжку передал в штабе писарям, и те, скопом перечитывая ее, посмеялись над чужой коротенькой жизнью и ее земными страстями”; автор “Дневника” встречался в Москве с Елизаветой Моховой – одностаничницей Мелехова, но сама Елизавета в последующем тексте романа появляется лишь один-единственный раз (глава 7-я части 4-ой), да и то в опосредованном виде – в размышлениях купца Мохова над ее письмом (“Чужая она мне. И я ей чужой. Грязная девка, имеет любовников... а маленькой была белокурой и родной... Боже мой! Как меняется все...”) [*]; что же касается автора “Дневника”, то ни он сам, ни дневник его никем и никогда более не упоминаются... Если же прибавить к этому хронологические неурядицы, то станет ясно, что с “Дневником” что-то не в порядке. Чужой он роману. И роман ему чужой.
Но так было не всегда:
“24 августа. <…> Прошел первый санитарный поезд. На остановке из вагона выскочил молодой солдат. Повязка не лице. Разговорились. Ранило картечью. Доволен ужасно, что едва ли придется служить, – поврежден глаз. Смеется”.
Сравним с этой дневниковой записью отрывок из 21-й главы той же третьей части:
“Вагон мягко покачивает, перестук колес убаюкивающе сонлив, от фонаря до половины лавки легла желтая вязь света. Так хорошо вытянуться во весь рост и лежать разутым, дав волю ногам, две недели парившимся в сапогах, не чувствовать за собой никаких обязанностей, знать, что жизни твоей не грозит опасность, и смерть так далека. Особенно приятно вслушиваться в разнобоистый говор колес: ведь с каждым оборотом, с каждым рывком паровоза – все дальше фронт. <…> Тихую, умиротворенную радость нарушала боль, звеневшая в левом глазу. Она временами затихала и внезапно возвращалась, жгла глаз огнем, выжимала под повязкой невольные слезы. <…>
После долгих мытарств Григорий попал в санитарный поезд. Сутки лежал, наслаждаясь покоем”.
“Доволен ужасно, что едва ли придется служить...” ~ “Так хорошо <…> знать, что жизни твоей не грозит опасность, и смерть так далека. <…> с каждым рывком паровоза все дальше фронт”).
И уж совсем к месту оказывается хронология: Григорий Мелехов ранен 21 августа, а запись в дневнике датирована 24 числом; разница в три дня легко объяснима: автор дневника встречает раненного в глаз солдата 24 августа, но лишь 27-го – через три дня – попадает в свой полк.
узла (или целой фабульной линии), предполагавшего встречу автора дневника и Григория Мелехова на одной из станций 24 августа 1914 года.
В дальнейшем замысел меняется: Григорий находит дневник в кармане трупа; 24 августа из санитарного поезда на перрон выскакивает “молодой солдат”, а не казак; ранение в глаз получено от картечи, а не, как в случае Григория, – от разрыва авиабомбы. Остался последний шов – хронология.
Истинный автор романа знал эволюцию своего замысла, знал он и то, какой цели служила хронология. Вот только Шолохов почему-то 25 лет на хронологию внимания не обращал, а когда обратил – справиться с ней не смог.
Примечания
[*] Второе (и последнее) упоминание обнаруживается в самой ранней публикации 15-й главы 3-й книги (“На ” [Ростов н/Д.], 1930, № 6, с. 9) – рассказывает Дуняшка Мелехова:
“Дяденька Христан тоже не пошел отступать. Из нашево кутка почти никто не выступил. Купцы нонче тронулись. Мохов с женой и Лизаветой поехали на тройке. Двое саней с добром, гутарют бабы, повезли за ними. И почместер уехал. Поп Виссарий остался, а другой тоже уехал. Все начисто, гутарют, забрал, одну роялю оставил, на какой барышни ихние играли. С энтова краю казаки – кой-кто поехал. Авдеич-то Брех с сыном выехали к ветряку, да как заспорют, заругаются. За дорогу спорили, какой ехать на Обливы. Антипка отца-то кнутом вроде ударил, да бежка, а Авдеич за ним. Кони тем часом захватили и домой. Вернулся Авдеич, да с тем и остались. Смеются люди с них.
– Насобирала воз брехни, – заворчал старик, сам с удовольствием слушавший”.
– в анекдот. Причем попытка, предпринятая человеком, слабо ориентирующимся в тексте романа: имена двух хуторских священников – оо. Виссариона и Панкратия – слились в немыслимом гибриде “Виссарий”; мало того – свою забывчивость сочинитель не постеснялся компенсировать фантазией:
Поскольку идеологических претензий к данному пассажу возникнуть не могло, признать его неуместным заставил, видимо, немедленный результат комичной ссоры отца с сыном – расстрел Авдеича Брёха (Ивана Авдеевича Синилина) большевиками.
[*1] Ермолаев Г. Политическая правка “Тихого Дона”. = “Мосты” [Мюнхен], №15, 1970, с. 268–269.