Чернов Андрей: Как сперли ворованный воздух
Хутор Татарниковский

ХУТОР ТАТАР<НИКОВ>СКИЙ

Текст «Тихого Дона» устроен так, что под живым стеклом самых простых слов может таится бездна.

Вот старик Мелехов отправляется уличать Аксинью в связи с Григорием:

«Пантелей Прокофьевич чертом попер в калитку. Аксинья стала, поджидая его. Вошли в курень. Чисто выметенный земляной пол присыпан красноватой супесью, в переднем углу на лавке вынутые из печи пироги. Из горницы пахнет слежалой одеждой и почему-то – анисовыми яблоками» (1, X, 54).

Начнем с конца абзаца. Почему яблоки анисовые? Очевидно, потому, что в первой редакции Аксинья звалась Анисьей. Почему пахнет именно яблоками? Да потому, что плод первородного греха на Руси ассоциировался с яблоком (а не с виноградом, как в средиземноморских странах). Слежалая одежда – это те ветхозаветные «одежды из шкур», которые даются Адаму и Еве при изгнания из рая. Вынутые из печи пироги – одновременно и символ брачного пира, и напоминание о человеческой телесности. Красноватая супесь, которой присыпан земляной пол куреня – эхо адамы, крошки той адамы (красной земли), из которой и слеплен Адам. Почему Пантелей Прокофьевич, стремящийся уличить Аксинью, чертом попер в калитку? Да потому, что перед нами пародия на ветхозаветный гнев Саваофа. Пародия, предупрежденная тем, что Аксинья встречает старика с порожним ведром (дурная примета), а у ног ее кот (непременный спутник классической ведьмы).

Шесть раз на первой страннице рукописи выведено «станица» и один раз «станичный майдан». Это про то, что в печатном тексте станет хутором Татарским, находящемся на правом высоком берегу Дона примерно в двадцати верстах от Вешенской (ниже по течению Дона) и в четырех верстах от «колена» реки за «Базками и Громковским хутором» (ТД: 2, X, 167).

Судя по упоминанию о меловом восьмисаженном обрыве (17 метров!) и выпущенной в печатном тексте географической привязке (Дон – с севера), описана не левобережная луговая Вешенская станица, а некая правобережная. (Напротив Вешенской на правом берегу Дона станиц нет.) При этом в сторону Вешенской повествователь смотрит именно с правого берега:

«Против станицы (Вешенской – А. Ч.) выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо…»

(При взгляде с вешенского берега Дон заворачивал бы влево.)

«На Дону, уже в сумерках, с протяжным, перекатистым стоном хряснул лед, и первая с шорохом вылезла из воды, сжатая массивом поломанного льда, крыга. Лед разом взломало на протяжении четырех верст, до первого от хутора колена. Пошел стор. Под мерные удары церковного колокола на Дону, сотрясая берега, крушились, сталкиваясь, ледяные поля. У колена, там, где Дон, избочившись, заворачивает влево, образовался затор. Гул и скрежет налезающих крыг доносило до хутора» (ТД: 2, XVI, 196).

Первое колено от хутора Мелеховых – это поворот Дона на север у хутора Калиниского. Значит, хутор в четырех верстах западнее Калининского (между Калининским и Громковским).

В романе хутор Мелеховых назван Татарским, а обитатели Татарского зовутся «татарцы».

В первой книге этого слова, впрочем, нет, а во второй оно мелькает лишь однажды (ТД: 4, VIII, 90). Зато в третьей встречается десять раз, а в четвертой – тринадцать. И все бы хорошо (дело на Дону, а, значит, речь вроде как про пограничный казачий хутор), когда б не упоминание в тексте о «сотне татарских казаков» (6, II, 20), «татарских казаках» (ТД: 6, XIII, 114), «татарской пехоте» (6, XXXII, 210; 6, XLVI, 293«татарских пластунах» (6, XLVI, 290; 6, LIX, 378), «сотне татарских пластунов» (6, LXIII, 413), «пешей сотне татарцев» (6, XLVI, 290; 6, LVI, 358; 6, LVI, 363).

Но особенно комично: «Отряд татарских казаков под командой хорунжего Петра Мелехова…» (5, XXX, 386).

И как в этом контексте прикажете понимать фразу про казака с «татарским энергичным лицом» (6, VIII, 85) и слова «Молитвы от огня», где речь идет, в частности, о «татарском супостате» (3, VI, 278)?

При этом: Татарский конный полк – один из полков Кавказской туземной конной дивизии, сформированный из этнических азербайджанцев. 23 августа 1914 года его командиром был назначен генерал-лейтенант Пётр Александрович Половцов.

Светлана и Андрей Макаровы предположили, что хутор Мелеховых (в протографе первоначально была станица) у подлинного автора назывался не Татарским, а Татарниковским[5]. Эпиграфом к своей работе авторы взяли такой текст:

«…Куст “татарина” состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом его… (Лев Толстой. Хаджи-Мурат).

Для Льва Толстого пунцовый цветок «татарина» (татарника) – не просто цветок. Это символ человеческой несгибаемости:

«Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется “татарином” и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, – он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте, и бросил его. Какая, однако, энергия и сила жизни, – подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. – Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь».

Справка:

Татарник – название многих сорных колючих растений (Onopordon, Cirsium, Carcduus, Lappa и Xanlhium), чьи плоды цепляются за шкуры зверей и одежду людей. Другие имена – татарин, репейник, репей, репьяк, лопух, пустотел, бодяк, дедовник, волчец, осот, чертополох, мордвин, лапушник, чертополох. Считается, что татарник назван так за свою неприхотливость и умение жить в засушливых степях. У него крепкий колючий стебель, достигающий 2,5 м. высоты, колючие зубчатые по краю листья и красивые соцветия корзинки с нежными трубчатыми, лиловато-сиреневыми цветами, и нежным запахом. В народной медицине отвар татарника используют, в частности, для промывания ран.

... Может, пора наконец промыть крюковским татарником рану, которая была нанесена русской культуре еще в 1920-х, и возвратим «Тихий Дон» его автору?

Макаровы обратили внимание на строки из очерка другого русского писателя: «Необоримым Цветком-Татарником мыслю я и родное свое Казачество, не приникшее к пыли и праху придорожному, в безжизненном просторе распятой родины...» (. «Цветок-Татарник». – Донская речь, 12 / 25 ноября 1919 г.).

Итак, если в начальном тексте была станица, то Татарниковская, если хутор, то Татарников (или Татарниковский).

Логика развития текста свидетельствует, что московские исследователи правы. И не только потому, что азиатский акцент рода Мелеховых восходит вовсе не к татарам, а к туркам («по-уличному» их и зовут Турками)…

Шолохов не заметил, что в романе имя хутора появляется далеко не сразу.

Сначала речь о каком-то «Татарском кургане»:

«Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана» (ТД: 1, I, 10).

Потом следует весьма красноречивая и символическая сцена, в которой уже узнавший про измену жены Степан Астахов рубит плетью бутоны татарника:

«Степан шел возле брички, плетью сбивая пунцовые головки придорожного татарника» (ТД: 1, XIII, 62).

И вновь о кургане, названном тут почему-то :

«– Климовна! Надбеги, скажи Пантелею-турку, что ихние ребята возля Татаровского кургана вилами попоролись...» (ТД: 1, XVII, 84).

По логике опубликованного текста вроде бы должно быть «возле Татарского кургана», но переписчик, переименовав курган (вырыв имени дыру в три буквы), по недосмотру сохранил часть суффикса «ов»: Татар<НИК>овского. (Так черные археологи, снося дивинец кургана или сопки, обязательно пропустят какие-то артефакты.) Обратим внимание на то, что название хутора в романе еще не прозвучало. Выходит, курган назван по цветку, а хутор – по кургану.

И только много позже мы услышим такой диалог казака Федота Бодовскова и большевика с латышскими (по первым изданиям – немецкими) корнями, слесаря Иосифа Штокмана:

«– А с какого будете хутора?

– С Татарского.

Чужой человек достал из бокового кармана серебряный, с лодочкой на крышке, портсигар; угощая Федота папироской, продолжал расспросы:

– Большой ваш хутор?

– Спасибочко, покурил. Хутор-то наш? Здоровый хутор. Никак, дворов триста.

– Церковь есть?

– А как же, есть.

– Кузнецы есть?

– Ковали, то есть? Есть и ковали.

(ТД: 1, IV, 135–136).

Обратим внимание на прозвучавшую здесь же характеристику хутора. Вроде бы ничего особенного… Но вслушаемся: «Здоровый хутор. НИКак, дворОВ ТРисТА». Это анаграмма, а в ней как раз те фонемы, которые с корнем, как сорный цвет, цвет казачьей чести и непокоренности, вырвет Шолохов из имени мятежного хутора. Вырвет, не заметив, что аллитерационная организация этого фрагмента доведена автором до пластики если не скороговорки, то моностиха:

Хутор Татарниковский – никак дворов триста

Или:

Станица Татарниковская – никак дворов триста

Невинный на первый взгляд придорожный диалог казака Федота Бодовскова и Штокмана наполнен зарницами грядущего противоборства. Штокман, человек-шток, человек-древко, «враг народа», если вспомнить название пьесы Ибсена, из которой заимствована и сама фамилия Штокман, черный человек, носящий имя Сталина и отчество Троцкого (с 1918 года тот и другой грабят южнорусские области, останавливают белых и казаков под Царицыным, а потом начинают расказачивание), интересуется, велик ли хутор, есть ли церковь, кузница, слесарные мастерские…

За каждым вопросом – мощный мифологический, а, значит, и поэтический пласт семантического чернозема. Федот Бодовсков чувствует («Вам чего надо-то?»), что незнакомец чем-то опасен. Хотя вряд ли понимает, чем именно. Понимает автор романа: упоминание о том, что дворов в Татарниковской станице именно триста – это такая же знаковая цифра, какой был для русских монархистов трехсотлетний юбилей Дома Романовых.

По той же художественной логике и поросшие татарником седые курганы – не просто приметы степного пейзажа, а символы казачьей доблести и славы.

Татарник не часто упоминается в романе. Зато так:

«…волк вышел на чистое и, выгадав с сотню саженей, шибко шел под гору в суходол, сплошь залохматевший одичалой давнишней зарослью бурьяна и сухого татарника» (ТД: 2, XVII, 203).

Сравним у Крюкова в очерке «Шквал»:

«сплошной загон бурьяна или татарника».

– это те же библейские «крапива и репейник». Вот что говорит пророк Исаия там, где речь о суде над отпавшими от Бога народами и об участи земли, забывшей о Боге: «И зарастут дворцы ее колючими растениями, крапивою и репейником – твердыни ее…» (Исаия: гл. 34, стих 13).

Это единственное место во всей Библии, где крапива и репейник упомянуты вместе.

Но вернемся к фонетике: чтобы у читателя не возникло ощущение натяжки (мол, подумаешь, это случайность!), процитируем еще раз первое упоминание о Татарниковском кургане:

«Ребятишки… рассказывали, будто видели оНИ, Как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татар<НИКов>ского, ажНИК, кургана» (ТД: 1, I, 10).

названия). Это значит, что и в варианте «хутор Татарский» речь также идет о непокорном цветке. Но все-таки в «Тихом Доне» цветок дважды назван татарником, следовательно, расположенный волей автора «Тихого Дона» между хуторами Громковским и Калининским хутор должен был называться или Татарников (близ Ростова на Дону и сегодня есть хутор с созвучным именем – Татников), или, что, вероятней, – Татарниковский. Именно такие окончания имеют верхнедонские хутора, расположенные по берегам Дона близ Базковской и Вешенской: Меркуловский, Альшанский, Белгородский, Громковский, Калининский, Рыбинский, Рубежинский, Плешаковский, Еланский…Матвеевский. Хуторяне Татарниковского – татарниковцы. А потому и Петро Мелехов командовал не татарской, а татарниковской сотней.

Культ цветка-татарника начался у Крюкова еще до прочтения «Хаджи-Мурата», где цветок-татарин (так зовут его туляки) – символ земной, корневой крепости человеческого духа:

«Чуть маячили темные силуэты крупных сорных трав – татарника и белены» («Жажда». 1908).

«Застилал ли глаза пот, или это всегда так, но при всем усилии расчленить эту плотную массу, рассмотреть отдельные лица, угадать по движению губ, по выражению глаз зачинщиков и нарушителей он не видел ничего, кроме странной чешуи из голов, однообразной сети пятен телесного цвета, многих глаз, сцепивших его своими лучами отовсюду, и противно-мокрые, слипшиеся волосы. Точно сплошной загон бурьяна или татарника, сорной, густо пахнущей, волосатой травы. И казалась она то близко, – чувствовалось даже шумное, тяжелое, отдающее терпким потом дыхание ее, – то уходила вдаль и сливалась в сетчатый, подвижный узор, в котором бродило и скрывалось что-то враждебное и загадочное» («Шквал». 1909):

«татаринские хуторяне» из очерка "Мельком" (1914). Однако в последние месяцы жизни писателя в его прозе происходит второе явление татарника. И уже со ссылкой на Льва Толстого.

«Буйные заросли перепутанных не кошенных трав, изумрудные атавы, гигантский татарник». («После красных гостей». Июль 1919).

«Достаточно ли крепки окажутся наши казацкие нервы в этой неравной борьбе «рукава с шубой», или пошатнутся они в какой-либо лавине испытаний – одно несомненно: органическая неспособность казачьей натуры приладить себя к атмосфере того социального опыта, который тов. Троцкому безвозбранно удалось проделать над Россией и который у нас на Дону напоролся на жизнестойкость и упорство цветка-“татарника”– кто не помнит прекрасной интродукции к “Хаджи-Мурату” Льва Толстого? <…> И как колючий, стойкий репей-татарник, растет и закаляется в тревогах и невзгодах боевой жизни будущий защитник Дона и матери России – босоногий, оборванный Панкратка, предпочитающий сидению в погребе с лягушками пыль станичной улицы и грохот канонады. <…>

И я вспоминаю прекрасный образ, который нашел великий писатель земли русской в «Хаджи-Мурате» для изображения жизнестойкой энергии и силы противодействия той девственной и глубокими корнями вошедшей в родимую землю человеческой породы, которая изумила и пленила его сердце беззаветной преданностью своей, – светок-татарник… Он один стоял среди взрытого, <вз>борожденного поля, черного и унылого, один, обрубленный, изломанный, вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. “Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял, – точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаза, но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братьев кругом его”...

Необоримым цветком-татарником мыслю я и родное свое казачество, не приникшее к пыли и праху придорожному в безжизненном просторе распятой родины, отстоявшее свое право на достойную жизнь и ныне восстановляющее единую Россию, великое отечество мое, прекрасное и нелепое, постыдно-досадное и невыразимо дорогое и близкое сердцу» («Цветок-татарник». Ноябрь 1919).

И практически теми же словами:

«Есть у великого писателя земли русской, у Льва Толстого, один великолепный образ жизнестойкой энергии и силы противодействия истреблению: цветок-татарник – в интродукции к повести “Хаджи-Мурат”. Среди черного, унылого, безжизненного поля стоял он один, обрубленный, изломанный, вымазанный грязью. “Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял – точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаза, но он все стоит, не сдается человеку, уничтожившему всех его братьев кругом него”.

цветком-татарником мыслится нам и родное казачество, и героическая Добровольческая армия, не приникшие к пыли и праху придорожному, когда по безжизненным просторам распятой родины покатилась колесница торжествующего смерда, созидавшего российско-филистимскую советскую республику» («Ответственность момента». Ноябрь–декабрь 1919).

«Тихом Доне»? Оказывается, что же самое. Еще раз перечитаем, но теперь уже подряд. Вот на первой же странице романа:

«С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане. Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гутарили про него по хутору чудно́е. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана кутал жену в зипун и на руках относил домой»

А вот Степан Астахов обдумывает измену своей жены и готовится к мести:

«Степан шел возле брички, плетью сбивая пунцовые головки придорожного татарника» (ТД: 1, XIII, 67).

Но татарник неистребим, как плодородие, как любовь и жажда жизни: «Быки шли охотно, и взбитая копытами пресная пыль на летнике подымалась и оседала на кустах придорожного татарника. Верхушки татарника с распустившимися малиновыми макушками пламенно сияли. Над ними кружились шмели» ).

Драка Григория и Петра происходит тоже «возля Татаровского кургана» (ТД: 1, XVII, 84).

В сухих зарослях татарника находят прибежище волк ТД: 2, XVII, 203«желто-бурая худая коза» с подростком-козленком (ТД: 5, XXII, 328).

Других упоминаний о татарнике в романе нет.

Продолжение этот сюжет получил после того, как москвич Савелий Рожков перевел в элекстронный вид один из забытых очерков Крюкова, вышедший в 1914 году в трех номерах «Русского Богатства» (№№ 7, 8, 9). Они свидетельствуют о том, что про непокорный хутор Татарский (он же Татаринский) написал не М. А. Шолохов, а автор того очерка. То есть Крюков.

Вот из № 8. Фрагмент страницы 202:

Давний, забытый, пророческий текст. Написан и опубликован летом 1914 года:

«– Леса у нас были огромаднейшие! – с гордостью воскликнул он: – ну наши отцы-деды прожили. Сосняк был – в три обхвата!.. Ничего не осталось... Вот эту березовую рощицу последнюю доедаем...

– А как же дальше?

– А дальше как Бог даст... – сказал он ясным и беззаботным голосом: – соломкой будем как-нибудь обходиться... А уж палки взять негде будет...
Помолчал и прибавил:

– На три года положили не пахать — может, зарастет. А если ничего не выйдет – под распах!

И опять полное удовлетворение, даже удовольствие прозвучало в его голосе.
Как-то сразу сдунуло мечтательное, тургеневское. Встала рядом голая современность: исчезающая красота земли, опустошение природы, младенческая беззаботность о завтрашнем дне, фатальный уклон в сторону самоограбления».

Так и вышло: 1914 + 3 = 1917

Это очерк Ф. Д. Крюкова («Мельком». «Русское Богатство», 1914, № 7, С. 279–307, № 8, С. 184–207, № 9, С. 162–180).

Я полагал, что Крюков придумал «татаринских хуторян». Но все оказалось еще интересней. Московский филолог Михаил Михеев переслал мне письмо от Савелия Рожкова:

По вопросу о «татаринских хуторянах». Нашлись такие. Прежде я изучал маршрут путешествия по 10-верстной карте Стрельбицкого - там в интересующем нас месте ничего похожего нет. А на 3-верстной нашлось. У К так названы хуторяне, живущие близ д. Татариновой - то ли выселившиеся из неё, то ли поселившиеся на земле этой деревни. Стояла деревня как раз между Болховым и Кривцово. На советской генштаб. карте её кстати тоже нет, хотя соседние Кривцово и Баргиново еще существуют. Прочие упомянутые в очерке топонимы тоже нашлись. Выдуманных названий здесь кажется нет совсем, все максимально документально (хотя некоторые имена искажены или переданы не так, как на карте).

17-14 Орел - начало маршрута, на листе 13-14 - Калуга. (1, 2, 3, 4, 5).

Ниже даю краткую лоцию маршрута путешествия ялика "Энэс" от Орла до Калуги по р. Оке: Верх. и Ниж. Щекотихина и Костомарова – верх листа 17-14, чуть выше Орла. Плещеево, Касьяновка, Булановка – внизу листа 16-14. Ниже Булановки по течению, слева, впадает р. Неполодь. Еще ниже на левой же стороне Оки - Хрыки, и рядом с ним Паслово. С правой стороны, против Хрыков устье р. Оптухи (название дано на листе 17-14) и через нее - ж/д мост. Далее – выше по листу и вниз по течению – примерно посередине листа обозначена д. Харичкова (Чижи), где делали привал в полдень второго дня. У верхнего края листа, справа по реке, где в Оку впадает р. Зуша – Шашкино. По всей видимости это и есть крюк-ое - с. Спасское, оно же Сашкино. Кривцова (у К - Кривцово), где имение Лавровой – самый низ листа 15-14, слева по реке. А на листе 16-14, вверху слева, т. е. юго-западнее Кривцова – Болхов. Между ними на том же листе 16-14 – Багринова (ближе к Кривцово) а ближе к Болхову (вот они!) - Татаринова. Воронец – на листе 15-14, ниже Кривцова, с правой стороны реки, сразу за границей губернии, которая обозначена пунктиром. На листе 14-14, примерно в его середине, между Лихвином и Перемышлем – Андронова, Машковичи и монаст. Покровский Добрый. (Андропова нет и не должно быть, это я ошибся в расшифровке, а у К дважды упомянуто Андроново.) Лист 13-14, в левом нижнем углу, на левой стороне Оки, в устье Угры – Спаское (село Спас у К), а напротив, на правой стороне, по направлению к Калуге – Желыбина. Должно быть это и есть Шебалино. К, видимо, записал на слух название, которое услышал с другого берега реки, отсюда и искажение.

Итак, две вполне незаметные цитаты из этого никогда не переиздававшегося очерка оказались упоминанием о вполне реальном Татаринском хуторе. Правда, в первом случае эпитет почему-то взят в кавычки:

1. «Дальше! К „татаринским“ хуторянам – у тех, говорят, лучше, веселей, больше благоустройства и достатка» (№ 8, с. 202).

«Это – теперь, в медовый месяц молодой земельной эры. А что будете потом? Татаринские хуторяне поступают премудро, не заглядывая за темную грань будущего» (№ 8, с. 204).

Тема очерка – путешествие по Оке от Орла до Калуги на купленной по этому случаю и названной «Энэсом» лодке (НС, т. е. народные социалисты – политическая партия, одним из организаторов которой был Ф. Д. Крюков). Путешествовали втроем (двое старых друзей, один из которых прихватил и своего сына).
Цель поездки – хождение в народ и знакомство с жизнью реформируемой правительством деревни.

Что община? Как там ушедшие на отруба хуторяне? Эти, и еще более важные вопросы волнуют автора: «Кто обновит старые меха? когда? и как? Сохранится ли зерно здоровой, правильной жизни по-божьи? или погибнет? и станет человек человеку – кирпич?..»

«лучше, веселей, больше благоустройства и достатка» и «поступают премудро, не заглядывая за темную грань будущего».

Сопоставление с текстом «Тихого Дона» и толстовским «Хаджи-Муратом» показывает, что орловско-тульская деревня Татаринова и вышедшие из нее, чтобы поселиться поблизости татаринские хуторяне (единственные на всем протяжении Оки в Орловской, в Тульской и Калужской губерниях, кто сумел обустроить фермерское хозяйство), аукнулись сначала в «Тихом Доне», а потом в двух предсмертных очерках Федора Крюкова.

Путешествие Крюкова и его товарищей от Орла до Калуги имело место в конце мая 1914 года. Очерк «Мельком» пишется по горячим следам, и верстку автор правит уже в первые военные недели. Об этом говорит эпизод с дознанием, не шпионы ли наши путешественники:

«– Видите ли, я – староста. Ну, вот... сами знаете, небось читали в газетах, когда была война с Японией, как приезжали они в нашу землю планты снимать.

– Нет, мы – не японцы. Мы – австрийской короны...

„планты“ снимать нам нет надобности: мы купили готовые в магазине Главного Штаба. И развернули перед ним карту».

«Хаджи-Мурат» написан в 1904. Но его первая публикация тут: Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого / под ред. В. Г. Черткова. – Берлин: 1912. Т. 3.

Весной 1914 эта повесть только что прочитана, и не надо объяснять, почему в это время Крюков выдумал хутор с хаджи-муратским названием.

Толстовский символ человеческой несгибаемости, его «цветок-татарин», еще не стал казачьим «цветком-татарником». Но тут же, чуть ниже, на с. 207 читаем: «На четвертый день, к вечеру, достигли мы пределов Тульской губернии и ошвартовались у дер<евни> Воронца».

Тульская губерния для Крюкова, младшего современника и ученика Толстого, – это прежде всего Ясная Поляна (она как раз между Окой и Тулой). По Оке Крюков проплывает Лихвин (сегодняшний Чекалин). Это на 35 км восточнее Козельска («Как в кинематографе, торопливо и мимолетно проплыли перед нами маленькие уездные городки с звучными летописными именами») и на 77 км. западней Ясной Поляны. Напомню, что Толстой умер лишь три с половиной года назад.

«голубая пряжа июльских дней» разматывается вовсе не так, как обычно.

«Девятнадцатого июля вестовой полкового командира перед вечером успел шепнуть приятелю, казаку шестой сотни Мрыхину, дневалившему на конюшне:
–Война, дядя!» ().

19 июля – это по русскому стилю По европейскому календарю уже наступило 1 августа.

28 июля (15 по ст. стилю) Австро-Венгрия объявляет войну Сербии, а в первый день августа Германия – России. Эту войну современники поначалу воспринимали как Вторую Отечественную. Мирный, хозяйственный контекст убит самой действительностью, и на фоне грядущих сражений цитата из Толстого выглядит неуместной. Крюков, вычитывая корректуру в августе, изымает хаджи-муратскую реминисценцию из очерка. (К тому же образ несгибаемого цветка-татарина мог оказаться как нельзя кстати в случая трагического развития военный событий. Так в конце концов и оказалось, только уже в 19 году, под занавес другой войны, не империалистической, а гражданской).

Итак, благодаря редакторской спешке (эпизод вырезан, но два эха его остались) мы получили расписку от ФДК: да, хутор Татарский (Татаринский, Татарниковский) – это, его, писателя Ф. Д. Крюкова, творение. Впрочем, и «Тихий Дон» – тоже.

*    *    *

«Мельком» (1914) наполнен десятками словечек, полуцитат и реминисценций из ненаписанного еще «Тихого Дона».

Наиболее комичный случай (бог шельму метит!) произошел со словом стремя – ‘стремнина реки’, отсутствием которого у Крюкова шолоховед гордится, как собственной заслугой. Но Крюкова стремя встречается дважды, а вот Шолохов его явно увидел впервые в ТД: в «черновой рукописи» на первой же странице читаем «стрЯмя… Дона». См.:

http: //chernov-trezin.narod.ru/maroderSHOLOHOV-0.htm

*СТРЕМЯ

ДС)

Близкую к ТД параллель обнаружил С. Л. Рожков (чьей расшифровкой крюковского очерка мы воспользовались): «В одном месте едва не опрокинулись: попали на каменное заграждение, образовавшее порог. Быстрым потоком бросило нас на камень, повернуло лодку бортом поперек , и „Энэс“ едва не хлебнул водицы. Но... „упором“ выровнялись, снялись и благополучно вынеслись в безопасное русло» («Мельком», гл. 5. РБ, 1914, № 8. С. 171). Сравним: «Баркас царапнув кормою дно [скользнул] осел в воде и отошел от берега. подхватило его, понесло покачивая, норовя повернуть боком» (ТД, рук, 1 ред. С. 5).

По изданию: «Баркас, черканув кормою землю, осел в воде, оторвался от берега. Стремя понесло его, покачивая, норовя повернуть боком» ().
В ТД «стремя» как стремнина реки 5 раз в 1 книге, 2 раза во 2 (здесь же однажды и «воздушное стремя»), 4 раза в 3 книге. Добавим сюда же: «– Д-да… Ну однако идем. Вижу: гонит он меня прямым стремем в Лопуховку» («В гостях у товарища Миронова»).

**БЕЗ НЕСТЕРА ДЕСЯТЕРО (в обоих случаях в брачном контексте)

«– Ошибаетесь, мамаша! Захочу – пойдут! Напрасно расстраиваетесь! Завтра к вам приду в гости – и вы примете...

– Нужен еще... черт-то... ...» («Мельком». 1914). –

«А у вагонов толпились казаки; глядя на них, покрякивали, перемигивались, нудились.

– Подвалило счастье Петру...

– Моя волчиха не приедет, отроилась.

– Там у ней без Нестера десятеро!

– Мелехов хучь бы своему взводу на ночужку бабу пожертвовал... На бедность на нашу... Кх-м!..

– Пойдемте, ребята! Кровью изойдешь, глядючи, как она к нему липнет!» (ТД: 4, IX, 98). По НКРЯ только в ТД, при этом в варианте «Без Нестора десятеро».
Поговорка весьма редкая. Чтобы понять ее красоту и "липучесть", над произнести вслух

со вторым мягким «е»: Нестер.

****ОБЛАКА/СОЛНЦЕ, КАК С ПОХМАЛЬЯ

«Серые неуклюжие тяжело клубились за крышами домов, над городским садом и за рекой. Грузно ворочались, лезли друг на друга, ползли вширь, рыхлые, мутные, словно с похмелья, бестолково толпились и, видимо, упорно не желали подчиниться требованиям порядка – разойтись. Тянуло от них свежим ветром, холодком и угрюмым намерением полить землю долгим, прочным „обложным“ дождем. Иной раз какой-нибудь синий дракон выпячивал нелепую зубчатую спину, разевал пасть и угрожающе тянулся к городу. Но вдруг останавливался, словно сконфузившись, свертывался и тонул в мутной пучине, похожей на далекий сосновый бор» («Мельком». 1914) – «Невеселое, как с похмелья, посматривало солнце» (ТД: 2, XXI, 234).

***ВЗМЕСИТЬ ГРЯЗЬ

«...грязь, которую взмесили в городе» («Мельком». 1914) – «где скотина взмесила осеннюю грязь» (ТД: 2, X, 173«взмесить» в ТД не употребляется, у Крюкова он также не обнаружен. В НКРЯ глагол «взмесить» и образованные от него причастные формы не найдены.

***ПОДСУЧИТЬ ШТАНЫ/РУКАВА

«бродили ребятишки, подсучив штаны» («Мельком». 1914); «О<тец> Иона подсучил рукава» («». 1912); «он подсучил шаровары» («В родных местах». 1903) – «подсучивая рукава» (ТД: 2, V, 142).

***РАСПРОСТЕРЛИ УЦЕЛЕВШИЕ ВЕТВИ БЕЗ СЛОВ ВЗЫВАЯ –

, БЕЗГОЛОСО ВЗЫВАЯ

«Корявые, обрубленные ветлы, израненные и в темных струпьях, , без слов взывая в белому вечернему небу…» («Мельком». 1914).
«На проулке осталась одна старуха. Она тоже было побежала, но то ли ноги подломились от страха, то ли споткнулась о кочку, только упала, да так и осталась лежать, бесстыже задрав тощие ноги, безголосо взывая:

– Ой, спасите, родимые! Ой, смертынька моя!

Спасать старуху никто не вернулся. А аэроплан, страшно рыча, с буревым ревом и свистом пронесся чуть повыше амбара…» ().

***СОЛНЦЕ, НЕБО И БЕЛЫЕ БАРАШКОВЫЕ ОБЛАКА

«Но было великолепное солнце. Были и – мелкие, круглые, белые барашки. Много-много, целое стадо» («Мельком». 1914); «Сквозь белые барашковые облачка небо, солнце изредка пряталось за них, но сейчас же опять выглядывало, ясное и радостное. Было не жарко, легко и весело» (Тут же). – «Тепло грело . Небо было по-летнему высоко и сине, и по-летнему шли на юг белые барашковые облака» (ТД: 6, XXXVI, 230«На востоке, за белесым зигзагом обдонских гор, в лиловеющем мареве уступом виднелась вершина Усть-Медведицкой горы. Смыкаясь с горизонтом, там, вдалеке, огромным волнистым покровом распростерлись над землей белые барашковые облака» (ТД: 6, XXXIX, 256).

***КЛОЧЬЯ ТУМАНА, КАК СРЕБРОТКАНЫЕ РИЗЫ – СЕРЕБРИСТАЯ ПАРЧА ТУМАНА

«Сияла речка золотом и сталью. Опрокинулись зеленые берега в ней. Сверкали клочья тумана, как сребротканые ризы...» («Мельком». 1914). – Июнь на Дону: «Темны июньские ночи на Дону. На аспидно-черном небе в томительном безмолвии вспыхивают золотые зарницы, падают звезды, отражаясь в текучей быстрине Дона. Со степи сухой и теплый ветер несет к жилью медвяные запахи цветущего чобора, а в займище пресно пахнет влажной травой, илом, сыростью, неумолчно кричат коростели, и прибрежный лес, как в сказке, весь покрыт » (ТД: 7, VIII, 62).

***РАЗНОМАСТНАЯ И РАЗНОВОЗРАСТНАЯ ЖИВОПИСНАЯ ТОЛПА

(в обоих случаях дело происходит на железнодорожном вокзале)

«На рельсах осталась разномастная, разновозрастная толпа. Все больше женщины и дети, изредка старики в дубленых тулупах…» («Около войны») – «Ждали поезда. Около вокзала топтались и дули на посиневшие пальцы музыканты военного оркестра. В карауле застыли разномастные и разновозрастные казаки низовских станиц. Рядом с седобородыми дедами стояли безусые юнцы, перемеженные чубатыми фронтовиками» (ТД: 6, XI, 109«За глубоким сухим оврагом, на зеленом пригорке, пестрела молодежь – девицы в ярких нарядах, разномастные ребятишки, подростки и парни в пиджаках, праздничных блузах и ярких рубахах. С пригорка открывался широкий и живописный вид: зеленый луг, извилистая зеркальная речка в изумрудной оправе, за речкой – великолепный белый дом в барской усадьбе, а за ним – в просеке рощи — тихо, торжественно румянела заря» («». 1914). По СРНГ первое употребление сходного клише: «Как сейчас вижу эту разношерстную и разномастную толпу добровольцев, состоявшую главным образом из отставных солдат» [ Черты из жизни Пепко (1894)].

***БЕЛАЯ КОЛОКОЛЬНЯ В ЗЕЛЕНОЙ ПЕНЕ/МАРЕВЕ САДОВ

«Белая колоколенка зеленой пены садов, зелено чернеет березовая роща слева, по-весеннему, по-майскому нарядная, свежая и радостная» («Мельком». 1914). – «Он живо вспомнил эту глухую, улегшуюся на отшибе от большого шляха станицу, с юга прикрытую ровнехоньким неокидным лугом, опоясанную капризными извивами Хопра. Тогда еще с гребня, от Еланской грани, верст за двенадцать, увидел он в низине, белый обглоданный мосол высокой колокольни» ().

***В ОКНЕ ОГОНЬ ВИСЯЧЕЙ (КЕРОСИНОВОЙ) ЛАМПОЧКИ (ВЗГЛЯД С УЛИЦЫ)

«В мутную синеву сумерек брызнули кое-где золотым светом огоньки и в маленькие можно было видеть детские головки вокруг стола, женские лица, а над ними закоптелую висячую лампочку» («Мельком». 1914). – «Поднимаясь на крыльцо, Григорий взглянул в окно. Тускло желтила кухню висячая лампа, в просвете стоял Петро, спиной к окну» (ТД: 2, X, 167); «Из хутора поднялся на косой бугор, оглянулся: в просвете окна последнего куреня желтел огонь висячей лампы» (ТД: 3, XXIV, 397).

***УМИРАЮЩАЯ/ВЯНУЩАЯ ЗАРЯ

«Перед глазами на фоне умирающей зари…» («Мельком». 1914) – «вечерами, когда вянут зори» ().

ПРОЧИЕ ПАРАЛЛЕЛИ ОЧЕРКА «МЕЛЬКОМ» (1914) И «ТИХОГО ДОНА»

КЛИШЕ:

бедствовать (чем-либо)
в сам-деле

«да рази мысленно?»
как горох из мешка
мудрая тишина
на чёрта нужен

не сало (поговорка: не сало – помял и отстало)
по ноздри (сверх меры)
помолчал в раздумье
«что за безобразие!»


НАРОДНАЯ ЛЕКСИКА:

антирес/антиресоваться
болезный
быстринка (место быстрого течения реки)

голос (аргумент)
грань (граница)
должон
жадоба (жадность)

зажмуркой
запрёг
ивняк
изволок (отлогий склон холма)

ляскать (зря болтать; лязгать)
молодайка
наймает – наймаешь
наружи (наруже)

околпаченный/околпачивать
оттедова
первобытный (природный)
перебыть (провести, пережить)

подсучить штаны/рукава
потекёт
пройтить
румянеть

стремя (стремнина реки, в обоих случаях разворачивающая лодку боком)
сурьезно
сушник (хворост)
уйтить

церква
шельмец

Июнь 2007 – январь 2011