Чернов Андрей: Как сперли ворованный воздух
В защиту М. А. Шолохова

В ЗАЩИТУ М. А. ШОЛОХОВА

Мы пишем по указке наших сердец,
а наши сердца принадлежат партии.

М. А. Шолохов

Рукопись «Тихого Дона» (1 и 2 кн.), приобретенная Институтом мировой литературы, – это чудо, явление, исключительно важное не только для шолоховедов, но и для всей отечественной литературы.

Феликс Кузнецов

В марте 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б) будущий Нобелевский лауреат Михаил Александрович Шолохов рассказал о своем творческом методе:

«В частях Красной Армии, под ее овеянными славой красными знаменами, будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем – нам этот японский обычай, ну... не к лицу. Чужие сумки соберем... потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится. Разгромив врагов, мы еще напишем книги о том, как мы этих врагов били. Книги эти послужат нашему народу… и т. д.»[1].

О том, что это была сумка с романом знаменитого в начале XX века казачьего писателя Федора Дмитриевича Крюкова, написана не одна сотня страниц.

Кто же прав? Медведева-Томашевская и Солженицын или Феликс Кузнецов, Лев Колодный и многие прочие официальные патриоты-шолоховеды?

Многие и сегодня считают, что Шолохов был скрытым антисоветчиком, тайно и искренне ненавидившим большевиков. (Такие представления популярны среди потомков русской, а особенно казачьей эмиграции.) У наивного этого взгляда своя предыстория.

18 ноября 1940 года на четвертом пленарном заседании Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства А. А. Фадеев говорил: «…в “Тихом Доне” есть только три фигуры большевиков – это Штокман, но это не настоящий большевик, а “христианский”. Вторая фигура – Бунчука. Это фигура «железобетонного» большевика, закованного в железо и бетон. И фигура Кошевого – но это подлец»[2].

На том же заседании ему вторил А. П. :

«Разрешите привести такой пример. У меня была встреча с Виртой, который приехал из Риги и рассказывал, что за границей было много рецензий по поводу этой книги. В рецензиях говорится: даже член большевистского парламента, которого считают личным другом Сталина, написал книгу, в которой привел к самому печальному концу героя; и даже он, этот человек, изобразил большевика в виде слабого, мстительного, жестокого человека. Конечно, не хотелось бы слышать это»[3].

Однако ни широкие читательские массы, ни члены комитета не читали «черновиков» и «беловиков» романа[4]. А вот каков в них «христианин-большевик» Штокман: «Штокман сверкнул хориными глазами по портфелю…» (2/27 «черновика» и 2/32 «беловика»)[5]. В опубликованном тексте это превратилось в «Штокман скользнул глазами по портфелю…» (2, VI, 147)[6].

В издание из авторских характеристик слесаря Штокмана допущено только: «строгая толпу лезвиями узко сведенных остреньких глаз» (2, V, 144)[7]. Впрочем, те же «хориные, с остринкой, глазки» и у Валета (5, XXII, 330), который в романе становится духовным клоном Штокмана.

Вот еще по печатному тексту: «В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал» (2, IX, 164).

Далее только в рукописи: «Положил личинку недовольства крепкий и живущой зародыш?» (2/31).

По изданию: «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии» (2, XVI, 195).

По рукописи: «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых словно заученных фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии» (2/64).

Фадеев не прав: Штокман не «христианский», но самый настоящий большевик. А не большевик, но истово православный – сам автор.

Обратим внимание и на такую малозаметную подробность: В четвертой главе седьмой части романа Наталья, жена Григория Мелехова, переболев тифом, выздоравливает «на второй день Троицы». Что это за датировка?

В следующий за Пятидесятницей (Троицей) понедельник совершается праздник в честь Святого Духа. Этот праздник был установлен Церковью «ради величия Пресвятаго и Животворящего Духа, яко един есть от Святыя и Живоначальныя Троицы».

Святой Дух – источник всякой жизни. То есть Наталья возвращается к жизни в Духов День. (Чего ни Шолохов, ни редакторы не поняли.) Перед нами текст глубоко верующего христианского писателя.

Зеев Бар-Селла верно указал, что фамилия Штокман заимствована из пьесы Ибсена «Враг народа». Московская прьемьера состоялась 24 октября (!) 1900 года. Мхатовский спектакль, в котором бунтаря-индивидуалиста Томаса Штокмана играл Станиславский, по цензурным соображениям и назывался «Доктор Штокман». В 1913 году в шестом томе петербургского полного собрания сочинений Леонида Андреева под заголовком «Диссонанс» был перепечатан его очерк об этой шумной премьере. (Первая публикация – московская газета «Курьер» от 29 октября 1900, № 300.)

Штокман, который по первым изданиям «Тихого Дона» происходит из немцев (позднее исправлено на «из латышей») – человек-шток, человек-древко, «враг народа», если вспомнить название пьесы Ибсена, из которой взята и сама фамилия Штокмана, черный человек, «аггел», как это сразу же определют хуторские казачки (то есть сатана), «чёртушка», «призрак», готовый, как полагают его ученики, вот-вот растворится в воздухе… Каждая деталь его облика и поведения – вплоть до «кривого узора», который он выпиливает перед арестом и серебряной пыльцы на его верстаке (Штокман изготовляет из полтинников обручальные кольца), – глубоко инфернальны.

К тому же носит он имя Сталина и отчество Троцкого (с 1918 года Сталин и Троцкий командуют усмирением и разграблением южнорусских областей, останавливают белых и казаков под Царицыным, а потом начинают расказачивание). И так же беспощаден к казакам. Он, а не Бунчук, – идеолог первых массовых расстрелов мирного населения.

Авторское неприятие большевиков и большевизма сквозит почти на каждой странице, где появляются люди «нового мира»: «». Далее по рукописи: «Голо остриженная, шишкастая, как дыня-зимовка голова его по змеиному вертелась на тонкой шее» (4/111). (Подчеркнуто в рукописи и в издании изъято.) Продолжение по изданию: «Он горячо призывал казаков не подчиняться душителю революции генералу Корнилову, говорил о гибельности войны с народом…» (ТД: 4, XVII, 167–168).

О балтийских матросах-большевиках, идущих через Дворцовую площадь агитировать казаков бросить позиции у Зимнего: «матросы… шли по двору с деланно-развязным видом» (4/118). Практически в таком виде это вошло и в издание.

Но вглядимся в портрет одного из них:

«– Мы вас будем сопровождать! Нечего, братишки, сомневаться, мы вам не враги, и петроградские пролетарии вам не враги, а враги вот эти... – Он ткнул отставленным большим пальцем в сторону дворца и улыбнулся, оголив плотные злые зубы» (ТД: 4, XIX, 178). Как ни странно, но в печать протекло и это: карикатура была принята за плакат.

Отношение к основателю марксизма в «черновике» просто издевательское:

«– Карл Маркс? – подсказал Штокман, ежась в улыбке.

– Во-во!.. Он самый Карла Маркс...» (2, IX, 163).

Но по рукописи: «…Карла Марс» (2/31).

(Переводя с языка народной этимологии на язык поговорки – мал, да удал, ведь это тот самый карла, который развязал в человечестве гражданскую войну.)

Единственный из большевиков, о ком в «черновиках» романа ни одного худого слова, это «железобенновый» (по определению Фадеева) Бунчук. Бывший казак Бунчук – большевик и дезертир, ставший идейным палачом. Он сам, еще в августовские дни 1917-го, расстрелял товарища, а после как член ревтрибунала сам еженощно командует «пли!», очищая землю от тех, кого он считает «нечистью». Наконец, и сам будет расстрелян теми, кто полагает, что нечисть, – это Бунчук и ему подобные. Не нами замечено, что линия Бунчука и его возлюбленной пулеметчицей Анной Погудко не пересекается с линиями героев «Тихого Дона», и может показаться, что это все вставные эпизоды, написанные рапповским пером литературного «негра». (Если это и не так, то все же надо полагать, что именно эта линия подверглась радикальной редактуре).

Добавим, что в отличие от Шолохова автор начального текста считает казаков особой российской национальностью. По изданию: «Свое, казачье, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло верх над большой человеческой правдой» (4, IV, 48). Однако в рукописи: «Свое, казачье, национальное, всосанное с материнским молоком…» (4/33)

По изданию: «…увязывает казачье с большевистским» (4, XII, 122).

По рукописи: «…увязывает национально-казачье с большевистским» (4/87).

В рукописи и этот , и попытка восприятия белого движения как движения для казачества национально-освободительного, вполне очевидны.

По изданию: «Час спустя Каледин, донской атаман, выступал перед затихшей аудиторией с «Декларацией двенадцати казачьих войск» (4, XIV, 136). Однако в рукописи: «…с исторической декларацией двенадцати казачьих войск» (4/94).

Никакой иронии в словах «историческая декларация» не звучит. Слышно лишь дыхание сочувствующего (и сочувствующего горячо) современника, уверенного, как и Каледин, что армия и казачьи войска должны спасти Россию от распада и большевизации.

митингов и собраний в армейских частях, дополнения декларации прав солдата декларацией обязанностей и восстановления единоначалия. Вывод из его речи: «…дисциплинарные права начальствующих лиц должны быть восстановлены... Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть поставлен предел. Россия должна быть единой…»[8].

Алексей Максимович Каледин застрелился в Новочеркасске 29 января (11 февраля) 1918 года. Значит, четвертая часть романа писалась в конце 1917-го.

В той же четвертой части романа символическое описание революции и большевистской контрреволюции дано через картину январской оттепели 1917 года: оттепель, трупный лед и трупный запах… А потом – морозный «», и только середина Дона, его стремя, еще не скована льдом.

Выпишем этот фрагмент целиком:

«Время заплетало дни, как ветер конскую гриву. Перед Рождеством внезапно наступила оттепель; сутки шел дождь, с обдонской горы по ерикам шалая неслась вода; на обнажившихся от снега мысах зазеленели прошлогодняя травка и мшистые плитняки мела; на Дону заедями пенились окраинцы, . . По Гетманскому шляху, по прошлогодним колеям пузырилась вода. Свежими обвалами зияли глинистые за хутором яры. Южный ветер нес с Чира томленые запахи травного тлена, и в полдни на горизонте уже маячили, как весной, голубые, нежнейшие тени. По хутору около бугров высыпанной у плетней золы стояли рябые лужины. На гумнах оттаивала у скирдов земля, колола в нос прохожего приторная сладость подопревшей соломы. Днями по карнизам куреней с соломенных сосульчатых крыш стекала дегтярная вода, надрывно чечекали на плетнях сороки, и, . Он раскидывал рогами плетни, терся о дубовую изъеденную червоточиной соху, мотал шелковистым подгрудком, копытил на базу рыхлый, напитанный талой водой снег.

На второй день Рождества взломало Дон. С мощным хрустом и скрежетом шел посредине стор. На берег, как сонные чудовищные рыбы, вылезали льдины. За Доном, понукаемые южным волнующим ветром, стремились в недвижном зыбком беге тополя.

Шшшшшууууууу... – плыл оттуда сиповатый, приглушенный гул.

́лчились на площади вороны, мимо мелеховского куреня прокатила Христонина свинья с клочком сена в пасти, и Пантелей Прокофьевич решил: “Прищемило весну, завтра саданет мороз”. Ночью ветер повернул с востока, легонький морозец кристальным ледком латал изорванные оттепелью лужины. К утру дул уже московский ветер, тяжко давил мороз. Вновь водворилась зима. Лишь посредине Дона, напоминая об оттепели, большими белыми листьями плыли шматочки льдин, да на бугре морозно дымилась обнаженная земля».

(–76).

Примеров резкого неприятия автором нового коммунистического порядка и новых хозяев Русской земли в романе не счесть – они и в речи героев, и в авторской речи.

Виктор Балан в статье «Шолохов и другие» пишет: «Сейчас ТД вполне “советское” произведение. Но сравнение его с первыми изданиями хорошо показывает, они несут четкие приметы белогвардейской фразеологии. Постепенно эти неприемлемые места самим Шолоховым или его редакторами изменены на “правильные” или нейтральные выражения».

Первым, впрочем, на это обратил внимание М. Т. Мезенцев в своем исследовании «Судьба романов» (1988). Сведем в таблицу некоторые из обнаруженных им примеров:

Если всё это писал Шолохов, то он и впрямь – скрытый враг советской власти, всей душой ненавидящий и маркситскую идею, и русских ее меченосцев – большевиков. Классовый враг, засланец из стана белых, контрреволюционер, который оказался столь хитер, что сумел провести Сталина, сумел более полувека морочить не только трех генеральных секретарей, но и все прогрессивное человечество.

Итак, в случае с Шолоховым приходится выбирать между Сциллой и Харибдой: или юный «продработник» присвоил чужую, доставшуюся ему на полях боев за мировую коммуну рукопись, и с помощью старших товарищей, как сумел, приспособил ее для нужд коммунистической революции, или даже имени Шолохова не должен поминать уважающий себя коммунист. Потому что рукописи Шолохова – это рукописи матерого и последовательного врага всего советского.

Паллиативы Феликса Кузнецова и Николая Скатова в конце концов привели к парадоксальной ситуации: ничуть не сочувствуя ни Шолохову, ни коммунистической идее, мы вынуждены защищать право Шолохова на его убеждения от медвежьих услуг двух его адвокатов, бывших директоров ИМЛИ и ИРЛИ. Их эффектный тезис (шолоховские рукописи «Тихого Дона» обнаружены, значит, «Тихий Дон» написан Шолоховым) при чтении рукописей оборачивается против их же подзащитного.

вынужден был признать: да, была трофейная сумка, а в ней брошенная на поле боя вражеская рукопись. И он, Шолохов, распорядился ею во славу партии большевиков и всего СССР.

С позиций сегоднящнего дня может показаться, что на XVIII съезде ВКП(б) молодой член ЦК выступал в не вполне адекватном виде – то ли расхвастался, то ли просто пьян.

На самом деле он защищался. Защищался весьма умело и впрок от будущих своих могильщиков Кузнецова и Скатова.

Еще в 1849 году декабрист Михал Фонвизин записал: «Кто-то ([9]) очень остроумно и верно представил в трех словах разницу между христианином иерусалимской церкви и нынешним коммунистом: первый говорил брату: все мое – твоевсе твое – мое». Поэтому согласимся не с Кузнецовым и Скатовым, а с самим Шолоховым: в эпоху экспроприации экспроприаторов он поступил как настоящий коммунист, то есть в соответствии с генеральной линией своей партии, которая в 1917-м провозгласила: «Грабь награбленное». А потому обвинения в двурушничестве должны быть с него сняты раз и навсегда. Доказывать, что Шолохов написал «Тихий Дон» – порочить имя идейного мародера.

Примечания