Макаров А. Г., Макарова С. Э.: Цветок–Татарник. В поисках автора "Тихого Дона"
Часть третья. III. Светлый пророк. Родной край в сердце автора. Призыв на борьбу

III. Светлый пророк. Родной край в сердце автора. Призыв на борьбу

1. “Край родной” Ф. Д. Крюкова. 1918 год.

Слова о пророке произнесены нами не случайно. Тема пророчеств несколько раз встречается в тексте: в разговоре деда Гришаки с Григорием, в сцене убийства старого воина. И очень интересным представляется появление в тексте имени ветхозаветного пророка Иеремии. Эпоха, в которой жил и пророчествовал Иеремия, как-то перекликается с эпохой “Тихого Дона”: крушение страны, гибель и распыление народа, страдание, голод, мор. И даже судьба пророка, его безвестная гибель, находит себе параллель в смерти Ф. Д. Крюкова, могила которого сегодня неизвестна, а споры об его авторстве так и не завершены, хотя и прошло уже после его смерти более семи десятилетий. Не было ли у автора “Тихого Дона” какого-то предчувствия своей судьбы, когда он вписывал имя Иеремии в текст романа?

В 1918 г. в станице Усть-Медведицкой отмечали юбилей: 25 лет литературной деятельности Ф. Д. Крюкова. В его честь друзья выпустили небольшой сборник – “Родимый край”, который чудом уцелел и дошел до наших дней. В нем можно непосредственно почувствовать и атмосферу тех дней, и затаенные чувства и мысли русских интеллигентов, оказавшихся на краю общей гибели.

Но особенно ценны нам слова сборника, посвященные Федору Дмитриевичу. Ценны тем, что дают возможность взглянуть на писателя глазами современников, узнать, чем был Ф. Д. Крюков для тихого Дона в грозные годы лихолетий Смутного времени.

“В эти скорбные дни развала и безсилия России, Ф. Д. Крюков является одним из тех, пока немногих, кто всею своею жизнью и деятельностью служит делу собирания и объединения нашей разбитой и опозоренной родины. Он один из тех светлых пророков, которые заставляют верить измученное сердце, что наша матерь, Россия, скоро возстанет из тлена, по слову Господа и исполнится великого духа” .

В том же сборнике опубликовано стихотворение Ф. Д. Крюкова в прозе “Край родной”. Судьба стихотворения необычна. Написанное в дни смертельной опасности, впитавшее в себя самые сильные и задушевные чувства писателя, оно производило на современников незабываемое впечатление. На фронте его раздавали в полках для воодушевления казаков, идущих на прорыв красного фронта. В тылу стихотворение, включенное в обязательную школьную программу, читали гимназисты.

Сегодня возвращаются забытые тексты прошлого, снова звучат голоса людей, ушедших, казалось, навсегда в небытие. По иному воспринимается и сам роман. Явственней со страниц “Тихого Дона” проступает трагедия разрушенной и разоренной родины, щемящей болью откликается сердце читателя на встающую перед ним трагедию России.

И уже нельзя сегодня читать и изучать “Тихий Дон” отдельно от донской литературы тех лет, не выслушав участников, современников далеких событий. А первым историческим и литературным документом в этом ряду для понимания самого Ф. Д. Крюкова и той борьбы казачества за свою свободу, в которой он принял самое тесное участие, стоит вышедшее как бы прямо из любящего и исстрадавшегося сердца стихотворение “Край родной”.

На стихотворение это, как мы покажем ниже, следует обратить особое внимание – многие авторские чувства, мысли, интонации, настроения в “Тихом Доне” находят себе аналогию или как бы проистекают из этого небольшого по объему, но яркого и страстного произведения Федора Крюкова, родившегося в трагическую минуту лета восемнадцатого года.

Когда читаешь это стихотворение Крюкова, то словно слышишь звенящую струну, тронутую и заигравшую в его сердце. Поток ее звуков плавно течет и... растекается по страницам “Тихого Дона”, где эти звуки, усиливаясь и набирая богатство и многообразие красок, продолжают звучать и трогать сердца читателей по прошествии многих и многих лет...

2. “Родимая степь под низким донским небом!”

При внимательном знакомстве с текстами Ф. Д. Крюкова обнаруживаются многочисленные параллели и аналогии между его произведениями, в том числе и его стихотворением в прозе “Край родной”, и “Тихим Доном”. Значительна тема родного края, любви и преданности ему.

Одно из немногих мест в “Тихом Доне”, где автор непосредственно выражает свое личное отношение к родному краю, восхищается его красотой и величием, испытывает трепетное чувство при виде курганов, олицетворяющих многовековую славу казачества в прошлом и являющихся как бы жизненным ориентиром в настоящем – лирическое отступление “степь родимая”.

И здесь из сравнения текстов “Тихого Дона” и стихотворения Ф. Д. Крюкова возникает единый образ родного края.

Еще один запоминающийся образ донской степи в “Тихом Доне”:

“Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром. Ветер упруго приминал его наплывая, шершавил, бугрил гнал то к югу, то к западу сизо-опаловые волны. Там, где пробегала текучая воздушная струя, ковыль молитвенно клонился и на седой его хребтине долго лежала чернеющая тропа...” (VI, 6, 352)

Так же выразительно и ярко встает образ степных просторов в эпизоде с Григорием, когда он возвращается в разрушенное красными Ягодное. Глядя на “яростно кипевшую” в степи жизнь, Григорий вспоминает свою жизнь, оглядывается на прошлое. Все: и плавное колыхание хлебов и зарослей конопли, и песни жаворонков, и шелест травы,– располагает его к таким размышлениям.

А если мы расширим круг исследуемых произведений Ф. Д. Крюкова, в частности, привлечем для сравнения два его ранних рассказа: “В родных местах” и “Счастье”, то увидим похожее, текстуально, образно и психологически, авторское восприятие у Крюкова.

Вот что происходит с героем раннего рассказа Крюкова – Ефимом, который предавался в Сибире мечтам о родине и озирал свою неугомонную жизнь на фоне мысленно воссозданной им донской степи с бездонным ярким небом, волнистым колыханием хлебов, со звонкими песнями жаворонка и стрекота кузнечиков, с синеватыми балками в переливающихся струях горячего воздуха.

Рассмотрим параллельно две пары отрывков.

зеленый простор степи, и бездонное голубое небо, и воздушные струи, колышущиеся хлеба и травы, и звенящие песни жаворонков в вышине… И главное – самого Федора Дмитриевича с героями Тихого Дона роднят те “цепкие и прочные нити”, которые прикреплены к “этому вот серому уголку и краю, где я родился и вырос”:

“Ты понимаешь, Евгений... Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек – всех люблю!..” (IV, 11, 210)

Читая эти строки, сразу встают в памяти слова Ф. Д. Крюкова, слова любви к своей донской земле – ведь тема любви к родному краю проходит красной нитью через все его творчество.

“Я любил Россию – всю целиком, великую, несуразную, богатую противоречиями, непостижимую... Могучую и безсильную... Я болел ее болью, радовался ее редкими радостями, гордился гордостью, горел ее жгучим стыдом. Но самые заветные, самые цепкие и прочные ее нити моего сердца были прикреплены к этому вот серому уголку, к краю, где я родился и вырос. Я так горд был ее прошлым, которое мне представлялось в романтическом освещении, вольнолюбивым и героическим, немножко идеализируя серое зипунное рыцарство старины, отгулявшее в истории шумный и головокружительный праздник, безалаберную и удалую вольницу и голытьбу... Я любил казака-землероба, повинного долгой воинской работе. Я издали угадывал родную фигуру в фуражке блином, в заплатанных шароварах с лампасами, в чириках, и благодушно смеялось мое сердце при звуках простодушной речи казацкой, трепетно отзывалось на тягучий мотив старинной казачьей песни”. (“Первые выборы” – “Русские Записки”, 1916, № 4)

Образ родного края для Крюкова понятие объемное и конкретное. Это и вся великая Россия, и колодезный журавец в родной его станице. Вольные степные просторы и гумно, покрытое соломой. Мудрый Тихий Дон и кресты родных могил. Все это вместе: большое и малое, значительное и второстепенное, красивое и слабое – составляет единый образ любимой им до самозабвения родины.

Такое же ощущение родины и у Григория Мелехова, когда он подъезжает к хутору, возвращаясь в “полузабытую прежнюю жизнь”.

Много общего имеется, многое объединяет Ф. Д. Крюкова и автора “Тихого Дона” и прежде всего глубокая и беззаветная любовь к родной земле...

3. “Седой старик в зипуне”.

За дедовский завет… за честь казачества…

“Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли..”

“Выстрел сорвал с крыши белый дымок инея. Григорий... увидел в окно, как в снегу, пятня его кровью, катается собака, в предсмертной яростной муке грызет простреленный бок и железную цепь...

– За что убил собаку? Помешала? – спросил Григорий, став на пороге...

– А тебе что? Жалко? А мне вот и на тебя патрон не жалко потратить. Хочешь? Становись!” (VI, 16, 379)

В таком облике приходят на казачью землю новые властители. Со злобой в сердце, разнузданностью в действиях, жестокие и безжалостные – поначалу вызывая удивление у казаков. В январе 1918 г. после бессудной расправы Подтелкова с пленными чернецовцами Григорий Мелехов уходит из рядов красных и возвращается в родную среду. Теперь, год спустя, красные приходят прямо к нему в дом. Григорий должен снова сделать свой выбор: смириться, подчиниться или подняться на защиту родной земли.

Его раздумья, поиск своего пути наиболее полно показаны в разговоре с Котляровым, представителем новой хуторской власти.

Григорий в действиях новой власти прежде всего отмечает обман рядового человека, казака. Многочисленные слова, обещания, посулы на деле оборачиваются еще большим неравенством.

“– Ты говоришь – равнять... Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а “Ванек” в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны, и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а когда укоренятся они – куда равенство денется?.. Нет! Привада одна!...” (VI, 20, 392)

Что же несет казакам новая власть по мнению Котлярова, назначенного этой властью главой хуторского ревкома. Идеи равенства и братства? Свободу? Права? Для Ивана Алексеевича последнее не вызывает сомнений. Возбужденный от недавнего общения с председателем станичного ревкома, который подал ему руку при встрече и знакомстве, он придает этому особое значение.

“– Мне руку, как ровне, дал, посадил”. (VI, 20, 391)

Вся сложность жизненных отношений упрощается, укладывается в представлении Котлярова в узкие, примитивные рамки. Для Григория же проблема новой власти видится много сложнее. Он пытается разобраться, трезво оценить обстановку, взвешивает все “за” и “против”. Ибо эта проблема для него не личная (как и при какой власти ему легче приспособиться), а общая – решается судьба его народа и родного края!

Итак, Григорий формулирует три главных вопроса казачьей жизни, которые служат для него мерой вещей и событий: – вопрос о земле. Казачество имело ее достаточно и не нуждается в ее переделе. – Вопрос о “воле” или, точнее, о личной свободе. Бывшие ограничения личной свободы казаков определялись опасением впасть в анархию и не были обременительными в повседневной жизни. – Вопрос о власти и, в частности, о самоуправлении казаков. При старом порядке вещей казаки имели возможность самим эффективно участвовать в местном управлении. “Атаманов сами выбирали.”

Чувствуется, что рассуждения Григория вполне осмысленны. И причиной этому служит его крепкая связь с землей, глубокая укорененность в казачью жизнь. Ведь сам Григорий увлекался на фронте большевистскими идеями, но его “природа” и кровные узы с родной землей взяли верх:

“Ломала и его [Григория] усталость, нажитая на войне... Но, когда представлял себе, как будет к весне готовить бороны, арбы, плесть из краснотала ясли, а когда разденется и обсохнет земля, выедет в степь; держась наскучавшими по работе руками за чипиги, пойдет за плугом, ощущая его живое биение и толчки; представлял себе, как будет вдыхать сладкий дух молодой травы и поднятого лемехами чернозема... – теплело на душе... Мира и тишины хотелось... Все напоминало ему полузабытую прежнюю жизнь”. (V, 13, 274)

Такую же особенную тягу к земле отмечал у казаков и Ф. Д. Крюков.

“Горизонт революционных мечтаний в народных низах за излишним простором не гнался.

– Земля? Да будет у меня земля – стану я тут, около паровоза мазаться? Да сделай одолжение, ни одна собака на нашей работе не останется! От земли и в шахту, например, вряд ли охотники полезть найдутся!..”

В последствии эти чувства еще сильнее утвердятся в сознании Григория Мелехова. Невозможность мирно трудиться на донской земле, ее разорение и опустошение возбудят в нем резкое неприятие завоевателей. Попытка оторвать его от земли и приведет на путь непримиримой борьбы с большевиками.

“И помалу Григорий стал проникаться злобой к большевикам. Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли! Он видел: такое же чувство завладевает и остальными казаками... И каждый, глядя на неубранные валы пшеницы, на полегший под копытами нескошенный хлеб, на пустые гумна, вспоминал свои десятины, над которыми хрипели в непосильной работе бабы, и черствел сердцем, зверел. “Бьемся за нее, будто за любушку”, – думал Григорий”. (VI, 9, 362)

В романе четко вырисовываются две непримиримые политические линии различной ориентации. Одна из них выражает интересы казачества в целом, рассматривает приход красных как завоевание и насилие, покушение на свободу и жизнь. Другая линия представлена казаками, по тем или иным причинам порвавшими с казачьей средой, оторвавшимися от земли. Поэтому они так податливо и легко усвоили идеологические лозунги революционной пропаганды. Такие, как Иван Алексеевич и Кошевой восприняли новую власть как свою родную (“Вот она, наша власть, любушка! Все ровные!...” – говорит Иван Алексеевич) и легко и охотно шли на сотрудничество с ней.

А какой путь остается основной массе казачества?

Какой выбор делает Григорий Мелехов?..

“Во дни безвременья, в годину смутного развала и паденья духа, я ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной!.. Но все же верил, все же ждал: за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнет волну наш Дон седой... Вскипит, взволнуется и кликнет клич – клич чести и свободы...”

Так думал, надеялся и верил, верил и ждал весной памятного для Дона 1918 года Ф. Д. Крюков...

В конце февраля 1919-го года Григория Мелехова в хуторе Рыбном застает весть о начале Вешенского восстания. На улицах толпятся возбужденные казаки, обсуждая чрезвычайную новость. И вдруг перед казаками является гонец – седой старик в зипуне.

“... в конце улицы, упиравшейся в белый лобастый скат горы, показались двое верховых. Они скакали вдоль улицы, останавливаясь около каждой группы казаков, поворачивая лошадей, что-то кричали, махали руками. Григорий жадно ждал их приближения.

– Это не наши, не рыбинские... Гонцы откель-то, – всматриваясь, сказал казак и оборвал рассказ о взятии Вешенской. Двое, миновав соседний переулок, доскакали. Передний, старик в зипуне нараспашку, без шапки, с потным красным лицом и рассыпанными по лбу седыми кудрями, молодецки осадил лошадь; до отказа откидываясь назад, вытянул вперед правую руку.

– Что ж вы, казаки, стоите на проулках, как бабы?! – плачуще крикнул он. Злые слезы рвали его голос, волнение трясло багровые щеки.

дыбошки, просила повод, чтобы опять пойти броским, звонким наметом, чтобы опять ветер заламывал ей уши, свистел в гриве, чтобы снова охала под точеными раковинами копыт гулкая выжженная морозами земля. Под тонкой кожей кобылицы играли и двигались каждая связка и жилка. Ходили на шее долевые валуны мускулов, дрожал просвечивающий розовый храп, а выпуклый рубиновый глаз, выворачивая кровяной белок, косился на хозяина требовательно и зло...” (VI, 28, 405–406)

Рвущаяся на свободу жизнь, с трудом сдерживаемая, прекрасная и непримиримая... Сдерживаемая, она волнуется и как бы рвется на простор... И на волне жизни в повествование врывается гонец, вестник – сам седой Дон, “зипунный рыцарь”, с призывом взяться за оружие...

На минуту оторвемся от этих звенящих, хватающих за сердце строк “Тихого Дона” и повторим еще раз задушевные слова “Края родного” – молитвы Федора Дмитриевича Крюкова:

“... взметнет волну наш Дон седой и кликнет клич – клич чести и свободы...

И взволновался Тихий Дон... Кипит волной, зовет на бой родимый Дон... ...кипит, волнуется, шумит седой наш Дон...”

И снова волнующие страницы “Тихого Дона”.

Колокольным набатом звучит взволнованный клич седого старца:

“– Что же вы стоите, сыны тихого Дона– еще раз крикнул старик, переводя глаза с Григория на остальных. – Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары, а вы лузгаете семечки и ходите на игрища? Ждете, покель вам арканом затянут глотку? Докуда же вы будете держаться за бабьи курпяки?.. Али вместо казачьей крови мужицкий квас у вас в жилах? Встаньте! Возьмитесь за оружию!.. На конь, казаки, покуда не поздно!” (VI, 28, 406)

За право на жизнь...

Наступил кульминационный момент в жизни Григория Мелехова. Все колебания, заблуждения, ошибки должны отойти в прошлое. Перед Мелеховым, также как и перед всем казачеством, открывается прямой жизненный путь: возврата к старым, исконным ценностям, искупление совершенных ошибок и предательств в смертельной борьбе, защищая родину.

Григорий Мелехов стоит перед выбором. И делает этот выбор в своем сердце. Прочные, неразрывные связи с родной донской землей, лишь на время ослабевшие, поколебленные, дают ему прочную основу жизни, в решающую минуту жизни, определяют его выбор, его путь.

“Григорий не дослушал, кинулся на баз. Из половни он на рысях вывел своего застоявшегося коня; до крови обрывая ногти, разрыл в кизеках седло и вылетел из ворот как бешенный.

– Пошел! Спаси Христос! – успел крикнуть он подходившему к воротам хозяину и, падая на переднюю луку, весь клонясь к конской шее, поднял по улице белый смерчевой жгут снежной пыли, охаживая коня по обе стороны плетью, пуская его во весь мах... Под стременами стремительно строчили конские копыта...” (VI, 28, 406)

Страстный призыв услышан...

“Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства. Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях... Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, у каждого своя правда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь. Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее... Биться с ними! Насмерть рвать у них из под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю... Проба сделана: пустили на войсковую землю полки вонючей Руси, пошли они как немцы по Польше, как казаки по Пруссии. Кровь и разорение покрыли степь. Испробовали? А теперь – за шашку!” (VI, 28; цит. по изд.: “Подъем”, 1930, № 6)

Кульминационное место “Тихого Дона”. Клубится снежная пыль под копытами его коня. Именно в эти минуты Григорий окончательно осознает цели борьбы, смысл своей жизни – слитой воедино с судьбой родного казачества! Словно бурный поток, долго копивший энергию, вырывается на простор, круша преграды на своем пути, мчится казачество на бой за родной край.

Сопоставим и сравним чувства Григория в минуту порыва, итоги его мучительных раздумий с заветными словами стихотворения Федора Дмитриевича “Край родной”, стихотворения, которое воодушевляло защитников Дона, придавало им силы, поднимало на борьбу:

“И взволновался Тихий Дон... пыль, ржут кони, блещут пики... То край родной возстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол...

Кипит волной, зовет на бой родимый Дон... За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон – родимый край”. Сделаем еще одно необходимое сравнение.

“Когда волна красных подвинулась на Дон, – писал в своем некрологе С. Сватиков, – Федор Дмитриевич покинул парламентскую работу и пошел в ряды войск... Ф. Д. не пожелал остаться в тылу: “... никто не должен упрекать нас в том, что мы только звали на бой, а сами остаемся в тылу”, – говорил он”.

Одновременно с сообщением об уходе на фронт в составе Усть-Медведицкой боевой дружины в “Донских ведомостях” появилась прозвучавшая осенью 1919 г. пламенным обращением редакционная статья Ф. Д. Крюкова, в которой Федор Дмитриевич попытался прямо и открыто ответить на ключевой и злободневный вопрос – за что мы воюем?

“Но если спросят нас с “того” берега, за что мы воюем, – мы попросту, по человечески скажем им, врагам нашим, но и нашим братьям, связанным с нами узами единого языка и истории, и единой горестной судьбы: мы воюем за свой родной край, за целость его, за бытие казачества, за право жить тем бытовым укладом, который унаследовали мы от славных своих предков и которому все – от генерала до рядового казака – мы одинаково преданы всем сердцем. За честь родины мы бьемся, имя которой Ленин и Троцкий опозорили, которую они предали и продали, на место которой поставили “весь мир”, а в сущности – шайку международных проходимцев жидовского происхождения.

За родину... В ней для нас самое дорогое, заветное и святое: и политая трудовым потом родная нива, и родительские могилки, колокольный звон родной церкви, старая дедовская песня и плачь матери, провожающей родимого сынка на службу родному краю, кизечный дымок наших куреней и каждая тропинка в своей леваде... Все убогое и бедное в родине – многоценнее нам тех самохвальных заявлений о коммунистическом рае для всего мира, которое протрубили вы раньше и от которых дошли до паскудного истукана под фальшивой кличкой – “Ленин”.

За родину мы бьемся. За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою” .

В едином строю бойцов, защитников родной Донской земли, стоят русский писатель Федор Крюков и донской казак, герой “Тихого Дона”, Григорий Мелехов!

4. В едином строю…

Созвучность творчества Ф. Крюкова и “Тихого Дона”

О многом говорит сопоставление произведений Крюкова последнего периода его жизни (1917–1919 гг.), в основном очерков и публицистики, с содержанием той части “Тихого Дона”, которая непосредственно относится ко времени начала революционных событий в России и развертывания гражданской войны.

В своих очерках “Новое” (лето 1917 г.) и “В углу” (зима 1918 г.) Ф. Д. Крюков ярко и с документальной точностью изобразил характерные черты нового, наступившего после февральского переворота, времени. И оказывается, что в тех немногих фрагментах и эпизодах четвертой и пятой части, посвященных в романе описанию этого же периода времени, мы встречаемся с образами, ситуациями, фразами – как бы непосредственно сошедшими с крюковских страниц.

“Тихом Доне” почти никак не отражена жизнь хутора Татарского в 1917 году, она как бы выпала (или удалена?) из повествования – тем замечательнее, что вся сцена объявления в хуторе вести о произошедшем свержении царя в точности воспроизводит аналогичный эпизод из очерка Ф. Крюкова “Новое”.

Зимой 1917/18 гг. на Дон возвращаются казаки-фронтовики. Прототипы многих образов “нового” солдата революционного времени, воплощенные в романе в таких персонажах как Валет, Максимка Грязнов, мы находим у Крюкова в очерке “В углу”: это и вид разбойничьей шайки пришедших фронтовиков, и солдат-мозгляк, нагло рассуждающий о своих полковых офицерах, и вот эта постоянно слетающая с языка фраза – убить, убить, убить... И даже печальный конец в романе “героев” первого завоевания красными Донской области – Валета и Кошевого – сразу вызывает сопоставление с тем, что писал Крюков. Кошевой в романе отделался публичной поркой, и именно о публичной порке одного из “фулюганов”-фронтовиков в назидание остальным рассказывает Ф. Д. Крюков в своем очерке.

Что же касается Валета и его смерти, то автор описал как, похоронив его, на могиле поставили крест и написали мудрые слова:

В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.

Но строки эти, как выяснил в своем исследовании М. Т. Мезенцев, принадлежат перу русского поэта А. Голенищева-Кутузова:

В годину смут, унынья и разврата
Не осуждай заблудшегося брата;
Но, ополчась молитвой и крестом,
Пред гордостью – свою смиряй гордыню,
Пред злобою – любви познай святыню
 

А Голенищев-Кутузов был любимым поэтом Ф. Д. Крюкова. Круг опять замыкается!

Другой важный элемент авторского восприятия в “Тихом Доне” связан с его отношением к активным проводникам, “углубителям” революции и “революционного сознания” масс – к тем , кто, потакая низменным и недалеким чаяниям народной массы, вел дело к разрушению старых устоев жизни, прежде всего морали, любви к родине, чувства долга и ответственности, заменяя все это “классовым сознанием” и экспроприацией (т. е. попросту говоря грабиловкой и братоубийственной войной). Мы показали, что эта авторская линия в романе тщательно продумана и развернута, причем начинается в повествовании еще в главах, относящихся ко времени, предшествующему революции.

Одной из ключевых фигур здесь проступает образ вождя большевиков Ленина. На страницах “Тихого Дона” фигура эта показана многопланово. Здесь и утопическое восприятие Ленина казачьей массой с одной стороны, и многократные яркие (и, отметим, неправдоподобно резкие и прямо невозможные для советской литературы 20-х годов) “выпады” против большевистского вождя, и последующие разочарование и усталость от революционных экспериментов и ожиданий народной массы. Обвинения, звучащие со страниц романа в адрес Ленина беспрецедентны, и они-то безусловно и дали одну из главных основ массового восприятия романа читателями-современниками как романа антисоветского.

Листницкий: ... жалкая попытка человека, выброшенного родиной из своих пределов, повлиять на ход истории... Истинно русский человек пройдет мимо этих истерических выкриков с презрением... Превращение войны народов в войну гражданскую... о, чорт, как это все подло.

Есаул Калмыков: ...банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит! – немецкий главный штаб!.. Продали родину!.. Ваш этот Ленин не за тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик – и скрылся... !..

Мельников: ... История не знает таких примеров, чтобы страной управляла разумно и на пользу народа кучка самозванцев и проходимцев... Россия очнется – и выкинет этих Отрепьевых!

Ф. Д. Крюков: За честь родины мы бьемся, имя которой Ленин и Троцкий опозорили, которую они предали и продали, на место которой поставили “весь мир”, а в сущности – шайку международных проходимцев жидовского происхождения... Все убогое и бедное в родине – многоценнее нам тех самохвальных заявлений о коммунистическом рае для всего мира, которое протрубили вы раньше и от которых дошли до паскудного истукана под фальшивой кличкой – “Ленин”.

Ф. Д. Крюков: “…И нам немного потребовалось… Всего – какой-то кучки предателей, заранее имевшихся в запасе у германского штаба Доставленные немцами в запечатанных вагонах, эти люди с подложными паспортами с изумительной легкостью углубили “революционное сознание”…

И вот что интересно. С позиций наших сегодняшних знаний о революции и гражданской войне и их отдаленных последствиях на судьбу России характеристика в романе Ленина и большевиков: Гнусность и подлость ленинской политики (Листницкий), немецкие деньги на развал России (Калмыков), кучка самозванцев и проходимцев (Мельников) – исторически точна и абсолютно достоверна!

И при этом, конечно, было бы просто смешно сравнивать эти страницы, написанные пронзительной болью сердца автора за Россию, ее крушение и трагедию русского народа, с невразумительным лепетом автора “Донских рассказов”, начинающего РАПП’овца, одного из сонмища обслуги нарождавшейся советской пропаганды и мифологии, который как раз и начинал свою литературную карьеру с примитивных рассказов об этом самом “коммунистическом рае для всего мира”.

Что же касается Крюкова, то проведенное нами сравнение показало полное совпадение его позиции, его отношения к большевизму, к Ленину с тем, что мы встретили на страницах “Тихого Дона” – и Крюков, и автор романа безусловно принадлежат к одному стану, стану активных и бескомпромиссных противников большевизма.

Ф. Д. Крюков: Свергнув старые кумиры, российская революция к конечному этапу своему осталась при едином болванчике, изображающем – при Ленине.

В “Тихом Доне” такое авторское отношение выражается в мыслях его главных персонажей и практически полностью совпадает с тем, что писал в те годы Ф. Д. Крюков.

Григорий Мелехов: ... темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек... А куда это равнение делось? Да ить это год ихней власти прошел, а когда укоренятся они – куда равенство денется?

Ф. Д. Крюков: Ни одного клочка, ни одного обрывка не осталось от тех высокопарных вещаний о свободе, братстве, равенстве, красовавшихся когда-то на красных знаменах.

Но, пожалуй, наиболее характерное и явное совпадение мировоззрения и художественного восприятия событий гражданской войны у Крюкова и у автора “Тихого Дона” мы встречаем во вдохновенном призыве казачества на борьбу с большевизмом, на защиту своей родной земли от порабощения, а также в предлагаемой при этом программе этой смертельной борьбы казачества за свое существование.

Некоторые картины романа, описывающие начало восстания против большевистской власти являются как бы развернутым художественным продолжением стихотворения Ф. Д. Крюкова “Край родной”.

Ф. Д. Крюков: Но все же верил, все же ждал... взметнет волну наш Дон седой... Вскипит, взволнуется и кликнет клич – клич чести и свободы... И взволновался Тихий Дон... зовет на бой родимый Дон... кипит, волнуется, шумит седой наш Дон...

“Тихий Дон”: ... старик в зипуне нараспашку... молодецки осадил лошадь; до отказа откидываясь назад, вытянул вперед правую руку... – Что же вы стоите, сыны тихого Дона?!.. Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары, а вы лузгаете семечки и ходите на игрища?.. !.. На конь, казаки, покуда не поздно!

Ф. Д. Крюков: И взволновался Клубится пыль, ржут кони, блещут пики... То край родной возстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол...

Григорий Мелехов: ... не дослушал, кинулся на баз. Из половни он на рысях вывел своего застоявшегося коня; до крови обрывая ногтивылетел из ворот как бешенный. – Пошел! Спаси Христос! – успел крикнуть он подходившему к воротам хозяину и, падая на переднюю луку, весь клонясь к конской шее, поднял по улице белый смерчевой жгут снежной пыли...

мы бьемся. За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою. За родину... В ней для нас самое дорогое, заветное и святое: и политая трудовым потом родная нива...

лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства... с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее... Биться с ними! Насмерть тучную донскую, казачьей кровью политую землю...

И в завершение отметим полное совпадение образа родного края, родной земли, донских степей у Ф. Д. Крюкова и у автора “Тихого она”.

Молчанье мудрое седых курганов... виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших простор зеленый и родной... родимый край...

“Тихий Дон”: Родимая степь курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу... донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь!

созвучности творчества Федора Крюкова последних лет его жизни художественному содержанию соответствующих частей “Тихого Дона”. Именно из этих родников наполнялся и питался могучий поток казачьей эпопеи, а не из случайных литературных опытов начинающего автора “Алешкина сердца” или “Двумужней”...

Лексические и образные совпадения и параллельные места

в текстах Ф. Д. Крюкова и в “Тихом Доне”

1.

1. 1 Родная донская земля, казачьей кровью политая...

1.2 Пятна белых куреней... и журавец...

1.3 Среди зеленого простора родных степей...

2.

2. 1 Седой гонец

2. 2 За честь, за родной свой угол

3.

3. 1 Мы воюем за свой родной край...

3. 2 Побереги землю !

Прямые лексические и образные совпадения и зависимые выражения

1. Родимый край... земля, казачьей кровью политая...

2. Зеленый простор степи... бездонное небо... кипение жизни...

3. Пятна куреней... журавец...

4. За право на жизнь... за родной свой угол...

5. Зовет на бой родимый Дон...

6. За родину мы бьемся...