Медведев Р. А.: Загадки творческой биографии М. А. Шолохова
Глава вторая. Отличительные черты автора эпопеи

Глава вторая.

Отличительные черты автора эпопеи

Беседуя в Москве и Ленинграде о «Тихом Доне», я нередко слышал от разных людей вопрос: «А верите ли вы, что Шолохов сам написал этот роман?» И далее мне приходилось выслушивать различные варианты легенды по поводу найденной якобы Шолоховым рукописи незаконченного романа в полевой сумке убитого или умершего казачьего офицера.

История литературы знает множество различных мистификаций и споры об авторстве тех или иных классических произведений нередки в литературоведении.

«Илиады» и «Одиссеи» и о том, – существовал ли вообще в Древней Греции поэт Гомер. Специалисты по литературе Возрождения немало спорили не только по поводу авторства отдельных трагедий и комедий Шекспира, но и о том – существовал ли вообще такой английский драматург. Многие из трагедий Шекспира приписывались, например, драматургу Кристоферу Марло, философу Фр. Бэкону, графам Оксфорду, Дерби, Ретленду и некоторым другим авторам. Литературное творчество в средние века редко приносило материальные и иные блага, гораздо чаще оно было поводом для преследований и поношений. Поэтому многие выдающиеся произведения выходили в свет анонимно или под псевдонимами, иной раз и до сих пор неразгаданными. Немало было случаев, когда безвестный автор подписывал свое произведение именем уже умершего классика. Под именами Платона, Аристотеля, Цицерона, Сервантеса, а также многих святых отцов христианской церкви выходили книги, принадлежащие совсем другим авторам, обладающим нередко выдающимися способностями, но не жаждущими при этом ни славы, ни почета. Эти примеры своеобразного «антиплагиата» случались и в русской литературе.

Нередки были, впрочем, в истории литературы примеры и прямого плагиата. В ХV-веке венецианец Альционо напечатал в своих сочинениях трактат «О славе», принадлежащий перу Цицерона, предварительно уничтожив найденный им манускрипт этого трактата. В XVIII-м веке канцлер Парижского университета Барр издал большой труд по истории, включив в него около 200 страниц из сочинения Вольтера «История Карла XII». Плагиаторские наклонности были не только у Александра Дюма (отца), но и у Александра Дюма (сына). Последний, например, издал однажды во французском журнале под своим именем перевод рассказа А. С. Пушкина «Выстрел» из «Повестей Белкина». В России в 1837 году под именем Фаддея Булгарина вышла книга «Россия в историческом, географическом, статистическом и литературных отношениях». Книга шумно рекламировалась, но при этом выяснилось, что ее написал в действительности историк Н. А. Иванов, позднее профессор Казанского и Дерптского университетов. Этот историк не имел средств к изданию своей книги, и Булгарин, оказав автору материальную поддержку, потребовал, однако, чтобы книга вышла под его, Булгарина, именем. Известно также, что знаменитому русскому драматургу А. Н. Островскому в первые годы литературной деятельности приходилось отстаивать свое авторство от притязаний одного из артистов, вместе с которым он написал несколько сцен получившей одобрение публики комедии «Банкрот» («Свои люди – сочтемся»).

Но, пожалуй, ни одного из писателей столь упорно не сопровождали слухи и обвинения в плагиате, как М. А. Шолохова. Разговоры о том, что Шолохов не сам написал «Тихий Дон» возникли в литературных кругах сразу же после публикации в журнале «Октябрь» первой книги романа. Эти обвинения возникли первоначально в кругах РАППа, куда Шолохов вступил после публикации «Донских рассказов». Многие лидеры РАППа восприняли «Тихий Дон» как измену «пролетарской» литературе, они обвиняли Шолохова в «кулацком уклоне» и одновременно сеяли сомнение в авторстве романа, получившего сразу же большой успех у читающей публики. Еще в 1929 году Шолохов писал А. Серафимовичу: «Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть «вором». На меня и так много грязи вылили... Горячая у меня пора сейчас, кончаю третью книгу, а работе такая обстановка не способствует. У меня рука отваливается и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов».

«В годы, когда впервые был поднят вопрос об авторстве Шолохова, – пишет мне один из старейших литературоведов и редакторов, – я работал в Гослитиздате, с которым был связан Шолохов, тогда еще весьма скромный молодой человек. Мы, редакторы, естественно, прислушивались к происходившим спорам вокруг «Тихого Дона». Многие литераторы считали роман плагиатом. В самом начале 1929 года была создана комиссия для рассмотрения выдвинутых против Шолохова обвинений. Эта комиссия, как рассказывали, сличала подчерки, запрашивала черновики, которые он предъявить не мог. Никто не видел и не читал, например, рукописи романа «Донщина», который был, по свидетельству Шолохова, вчерне закончен еще в 1925 году, и из которого в «Тихий Дон» впоследствии было включено лишь около 2-ух печатных листов. (Общий объем «Донщины» составлял, по разным свидетельствам Шолохова, от 6 до 12 печатных листов). Правда, не все писатели, особенно начинающие, хранят свои черновики и ранние варианты».

Можно предположить, что на комиссию было оказано какое-то давление. Как раз в это время «Тихий Дон» прочитал И. Сталин, и было известно, что роман Шолохова ему понравился.

арбитром в литературе. Во всяком случае комиссия отвергла обвинения Шолохова в плагиате, как необоснованные. 29 марта 1929 года в «Правде» было опубликовано на этот счет «Письмо в редакцию», подписанное А. Серафимовичем, Л. Авербахом, В. Киршоном, А. Фадеевым и В. Ставским. В письме говорилось, что слухи о том, что роман Шолохова является плагиатом с чужой рукописи распространяются «врагами пролетарской диктатуры». «Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, – заявляли авторы письма, – мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении конкретных носителей зла для привлечения их к судебной ответственности».

«Письмо в редакцию» не содержало никаких убедительных доводов по поводу авторства Шолохова, и потому, несмотря на угрозы, слухи продолжали распространяться По свидетельству Д. Б-го, его близкий друг писатель Борис Горбатов неоднократно высказывал сомнения в авторстве Шолохова. Такие же сомнения высказывали писатели Д. Петров-Бирюк, Ал. Бибик и такой старейший русский писатель как Новиков-Прибой. Не слишком удачной была и первая встреча М. Шолохова с А. М. Горьким, организованная И. С. Шкапой. По свидетельству последнего, Горький был удивлен не только молодостью Шолохова, но и его явной ограниченностью и робостью. В беседе с Горьким Шолохов был застенчив, сконфужен и отвечал на вопросы Горького какими-то односложными, невыразительными фразами. «Странно, странно», – задумчиво говорил после этой встречи Горький своему тогдашнему помощнику Шкапе.

Правда, в разговорах и слухах того времени не всплывало имени Ф. Д. Крюкова. Революция была столь решительным поводом в жизни страны, что о многих известных еще 10 лет назад писателях почти полностью забыли. Говорили вообще о каком-то белоказачьем офицере, дневник или незаконченный роман которого нашел в полевой сумке после смерти этого офицера молодой Шолохов. Называли также донского атамана П. Краснова, автора нескольких романов о донском казачестве, некоторые из этих романов были изданы уже в эмиграции.

Имя Крюкова, как автора первоначальной редакции «Тихого Дона», стало появляться только в 1937-1938 гг. В это время, по свидетельству Д. Петрова-Бирюка, в ростовский обком партии и в редакцию газеты «Молот» стали приходить письма от отдельных казаков, которые обвиняли Шолохова в плагиате. Появление рукописей и материалов Крюкова у Шолохова связывалось в ряде писем с именем П. Громославского, полкового писаря, казака, находившегося рядом с Крюковым при смерти последнего. Через три года дочь Громославского, Мария Петровна, стала женой молодого писателя Шолохова, вернувшегося из неудачной поездки в Москву. Однако никакого доверия ко всем этим письмам по тем временам, конечно, не было, правдивое письмо часто трудно было отличить от злонамеренного доноса или клеветы, и большинство подобного рода писем передавались в органы НКВД.

Были арестованы не только некоторые из отправителей этих писем, но и один из их получателей – писатель Петров-Бирюк, проведший в ростовской тюрьме более двух лет и реабилитированный только в 1939 году.

одним из редакторов либерального журнала «Русское богатство», во главе которого стоял В. Короленко.

Основной темой творчества Крюкова была жизнь донского казачества, к которому и сам он принадлежал по происхождению. Вступив в литературу еще в 90-е годы XIX века, Ф. Д. Крюков опубликовал в разных изданиях много рассказов и повестей, лишь малая доля которых объединена в сборниках «Казацкие мотивы» (1907) и «Рассказы» (1914). Народник и социалист по своим убеждениям Крюков в 1918 г. был секретарем Донского Войскового круга, он принял участие в гражданской войне на Дону в качестве офицера Донской армии. При отступлении этой армии на Кубань Ф. Д. Крюков, как и тысячи других казаков, умер от сыпного тифа, В некрологе по поводу смерти Крюкова, опубликованным журналом «Вестник литературы», говорилось: «Чуткий и внимательный наблюдатель, любящий и насмешливый изобразитель простонародной души и жизни Ф. Д. Крюков принадлежит тем второстепенным, но подлинным созидателям художественного слова, которыми по праву гордится русская литература. Отдельные фигуры его произведений не запечатлеваются в мыслях читателя, как вековечно живые обобщения человеческих судеб и обликов, но из всей совокупности его рассказов о жизни народа неизменно встает один многообъемлющий образ – образ этого народа, встревоженного, ищущего, болезненно приспосабливающегося к сумятице, взбудоражившей его быт и душу в последние четверть века. Эту мятущуюся народную душу Крюков изображал и в мирном течении повседневного быта, и в острых столкновениях с новизной, изображал вдумчиво, внимательно, с той строгой простотой и душевной честностью, которые естественно вытекали из его прямой и ясной натуры. Особенно отчетливое выражение находила эта художественная честность в его превосходном языке, в сочной, жизненной областной речи его героев, даже в необходимых преувеличениях шаржа, не отдающей ни кабинетной выдумкой, ни словарной находкой... Мягкий юмор, забавный и часто трогательный, был любимой атмосферой его рассказов

Разговоры и сомнения по поводу авторства Шолохова возобновились в середине 60-х годов, особенно после публикации ростовской газетой «Молот» статьи Вл. Моложавенко «Об одном незаслуженно забытом имени», посвященной памяти Ф. Д. Крюкова. Кратко обрисовав литературный и жизненный путь Ф. Д. Крюкова, которого «по праву можно считать одним из крупнейших донских литераторов дореволюционного периода», Моложавенко утверждал, что память о Крюкове и поныне сохранилась в любой казачьей станице. По свидетельству Моложавенко, еще до войны Крюков начал писать большой роман из казачьей жизни. Судьбу писателя, покинувшего Дон зимой 1920 года вместе с отступавшими белоказачьими отрядами, автор статьи в газете «Молот» сравнивал с судьбой Григория Мелехова. О последних днях жизни Крюкова ВЛ. Моложавенко писал:

«В жарком тифозном бреду, когда не удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывал (Крюков) станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умоляя приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду и, наверное, не напрасно... Не до бумаг было станичникам, бежавшим от наступавшей Красной Армии. Бесследно исчезли рукописи, а молва о Крюкове-отступнике в немалой степени способствовала тому, чтобы о нем долгие годы не вспоминали литературоведы и не издавались его книги».

В литературных кругах мне рассказывали, что номер газеты «Молот» со статьей Моложавенко долго скрывали от Шолохова. Он узнал об этой статье от одного из своих посетителей лишь много месяцев спустя. Шолохов был разгневан и потребовал опровержения. Не найдя поддержки в областных организациях, он обратился к друзьям в Москве. В результате 14 августа 1966 года, т. е. через год, в газете «Советская Россия» была опубликована статья А. Подольского «Об одном незаслуженно возрожденном имени». Приведя несколько цитат из выступлений Ф. Д. Крюкова в 1918-1919 гг. с критикой большевиков и их политики на Дону, А. Подольский называет «заклятым контрреволюционером», «белогвардейским глашатаем», «густопсовым белогвардейцем» и «идейным вдохновителем калединщины». Подольский приводит заявление двух старых большевиков о том, что «все трудовое население Дона питает ненависть к этому палачу». Затем автор статьи пишет: -

«Со слезой живописуя «трагическую гибель» писателя на берегу Егорлыка, Моложавенко сокрушается, что вместе с ним бесследно исчезли и его рукописи. Какие это были рукописи? Между строк указывает намек, что с кованным сундучком канул в Лету по крайней мере еще один «Тихий Дон». Эта мысль возникает у читателя, тем более что дальше рассказывается как казак Глазуновской станицы, будучи еще студентом, стал писать маленькие рассказы, подражая Чехову, а потом стал «Глебом Успенским донского казачества». Заканчивается статья в «Советской России» следующим многозначительным заявлением: «С тех пор как в «Молоте» была опубликована статья В. Моложавенко, прошел год. Времени, пожалуй, более чем достаточно, чтобы обкому партии и его газете, донским организациям писателей и журналистам, литературоведам и историкам выработать вполне определенную точку зрения на творчество Крюкова. Сделать это особенно важно потому, что восстановление литературного имени приводит к политической амнистии одного из тех, кто стоял в годы революции по ту сторону баррикад... Вся наша страна готовится к 50-летию Советской власти. Надо бережно, со всей ответственностью восстанавливать ее героические страницы. Надо, чтобы на эти страницы не попадали под каким-либо предлогом враги революции, ненависть к которым никогда не исчезнет у советского народа. Восстанавливать надо только чистые, светлые, несправедливо почему-то забытые имена».

Мы видим, что рассуждения А. Подольского вполне следуют логике обскурантизма и непримиримости сталинской эпохи. Как известно, «по ту сторону баррикад» оказалось немало крупнейших писателей начала ХХ века: Бунин, Куприн, Алексей Толстой, Гумилев, И. Шмелев, Цветаева, И. Сургучев, Леонид Андреев и другие. С резкой критикой большевиков выступал и друг Ф. Крюкова выдающийся русский писатель В. Короленко. Против Октябрьской революции и диктатуры пролетариата выступал вначале и А. М. Горький. Все это не помешало впоследствии восстановлению литературного имени этих писателей и изданию их произведений, что, разумеется, вовсе не равнозначно политической амнистии. Между тем произведения Ф. Крюкова, несмотря на их немалую художественную и социальную ценность, не переиздавались в советские годы ни разу, и это самой по себе становится странным.

Нельзя не отметить, что всякого рода слухам о плагиате способствует и позиция самого М. А. Шолохова. В исторических романах, а тем более при создании крупных эпических произведений использование всякого рода мемуаров, дневников, различного рода частных архивов является не только обычным, но и необходимым. Исследователи творчества Л. Н. Толстого могут сегодня довольно точно назвать, какие мемуары использовал этот великий писатель при создании своей эпопеи «Война и мир», а также и ряда других произведений (например, «Хаджи Мурата» и др.). Между тем Шолохов почему-то упорно отказывается назвать источники и мемуары, которыми он пользовался при написании «Тихого Дона». Поэтому многочисленным исследователям его творчества приходится чаще всего заботливо обходить эту проблему.

Различного рода сомнения в авторстве Шолохова высказывались и за границей. Так, например, в журнале «Хэрпэрс мэгэзин» (США) в сентябре 1969 года американский драматург Артур Миллер писал, что вовсе не Шолохов создал «Тихий Дон», но именно Шолохов загадочным образом стал его автором.

В последние месяцы разговоры и сомнения насчет авторства «Тихого Дона» вновь стали возникать в литературных кругах прежде всего в связи с изданием в Париже книги литературоведа Д. «Стремя «Тихого Дона». Инициатива этого издания принадлежит лауреату Нобелевской премии по литературе А. И. Солженицыну, который написал предисловие к книге Д. И литературовед Д., и Солженицын считают основным автором «Тихого Дона», или, вернее, наиболее вероятным автором эпопеи Ф. Д. Крюкова, а Шолохова – лишь ухудшившим роман «соавтором».

потому, что «Тихий Дон» и сегодня остается одним из моих любимых произведений, но также и потому, что в последнее время я много и основательно изучал историю донского казачества в 1917-1921 годах.

* * *

Всякое великое произведение художественной литературы отличается рядом особенностей, рядом отчетливых характеристик, которые являются как бы слепком личности автора в пору создания шедевра. Конечно же, личность автора в дальнейшем может существенно измениться, при этом возможно не только развитие, но и деградация. Но в пору создания книги фиксация почти точная. «Личность автора, – как справедливо заключает в письме ко мне один публицист, – может быть «равной» созданию, может быть «большей» его (правило айсберга: видно меньше, чем скрыто под водой). Но никогда слепок не может быть «больше» авторской личности, а наружный лед больше подводной части! Мы в тонкостях и деталях восстанавливаем личность безымянного автора «Слова о полку Игореве». Вышел бы роман «Война и мир» анонимно, мы бы без особого труда выяснили и доказали, что ни Некрасов, ни Тургенев, ни кто-либо иной из великанов литературы 60–70-х годов XIX века создать его не мог. Метод исключения наверняка указал бы на участника недавней войны, помещика и т. п., словом, на писателя из Ясной Поляны». Как пишет другой мой корреспондент Г. Файн, – «не только тема, набор художественных средств, своеобразие языка и стиля, политические идеи составляют неповторимую индивидуальность художника, но прежде всего концепция мира, его концепция человека, выявляемые при анализе его художественного метода. Толстой мог писать и о крестьянах («Власть тьмы»), он мог быть сатириком («Плоды просвещения»), он мог выступать за патриотическую идею («Севастопольские рассказы») и против нее, он мог пользоваться как инструментом скрупулезного анализа микродвижений души («Смерть Ивана Ильича»), так и кистью монументалиста.., он только не мог перестать быть Львом Толстым, т. е. видеть и трактовать мир, как, скажем, Боборыкин или Мордовцев».

Можно ли и нам с такой именно стороны подойти к анализу «Тихого Дона»? Можно ли и нам представить на время, что этот самый крупный из эпических романов ХХ-го века вышел в свет анонимно, а затем, анализируя главные и определяющие черты его автора, поискать его среди писателей первой четверти ХХ-го века?

Некоторые из наших оппонентов считают, что такой метод, как метод определения автора анонимного произведения посредством анализа различных особенностей этого произведения неприменим в литературоведении. «А если бы как анонимное произведение, – говорится в одном из полученных нами писем, – вышел спектакль «Горе от ума»? Или «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев»? Или «В стране поверженных» (это после «Брусков»)? Или «Далеко от Москвы»? И т. д. Понятно, что все это по сравнению с колоритностью и величием «Тихого Дона» менее значительные и масштабные произведения. Но я хочу подчеркнуть неправомерность вообще такой постановки вопроса. Она дает безграничную свободу для «изысканий и измышлений. Мало ли в истории литературы писателей одной книги? Писателей, которые создали только одно выдающееся художественное произведение после нескольких крайне посредственных книг и которые впоследствии так и не смогли создать ничего значительного и заметного»?

Конечно, в этих выражениях есть свой резон. Как и всякий метод, метод определения неизвестного нам автора по тексту, содержанию и стилю его произведения не может считаться ни единственным, ни исчерпывающим. Если бы, например, роман «Далеко от Москвы» вышел в свет в 1948 году не под фамилией никому дотоле неизвестного дальневосточного писателя Василия Ажаева, а анонимно, то вряд ли кто-либо из специалистов-литературоведов смог бы определить его автора, скромного сотрудника журнала «Дальний Восток», издавшего перед тем два ничем не примечательных сборника рассказов. К тому же полученный журналом «Новый мир» первоначальный текст романа «Далеко от Москвы» подвергся здесь довольно значительной доработке и редактированию, в которых принимали участие и такие видные писатели, как Ф. Вигдорова и К. Симонов.

законным и научным методом и широко применяется и в литературоведении, ив некоторых весьма далеких от литературоведения научных и ненаучных учреждениях.

Определение подлинного автора по тому или иному тексту (анонимному или псевдонимному) стало в последние годы одним из важных методов так называемого контент-анализа, для этой цели используется даже электронно-вычислительная техника.

Тем более правомерен подобный метод при изучении текстов выдающихся литературных произведений. Как известно, по вопросу об авторстве «Слова о полку Игореве» существует множество интересных и оригинальных исследований. Стоит упомянуть здесь об одном из последних и лучших исследований этого великого русского эпоса XII века – книге академика Б. Рыбакова «Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве» (М., 1972).

Академик Рыбаков ясно отдает себе отчет в крайней трудности поставленной им задачи. Великие писатели часто обладают способностью не только использовать разные жанры литературы, но и писать, казалось бы, разным языком. И «Полтаву» и «Историю Петра Великого» написал А. С. Пушкин. Но, как правильно отмечает Рыбаков, «если бы одно из этих произведений было анонимно, то определить принадлежность одному автору сухого, почти летописного подбора фактов в одном случае и вдохновенной поэмы с широкими историческими обобщениями – в другом, было бы очень трудно».

И тем не менее Б. Рыбаков не считает поставленную им задачу вообще неразрешимой. Ибо нам сегодня известны почти все сколько-нибудь значительные русские летописцы с их различной манерой письма, с их различной придворной или церковной принадлежностью, с их политическими симпатиями и антипатиями. Между тем «Слово о полку Игореве», как указывает Рыбаков, «все заполнено личностью его автора; все оценки, призывы, намеки, – все окрашено авторским отношением к людям и событиям. Авторский подтекст настолько сливается порой с речами героев, что даже знаменитое «Златое слово» Святослава Всеволодовича некоторые исследователи хотят приписать самому автору. Автор «Слова о полку Игореве» ничего не говорит о себе, но своим живым, страстным отношением к современникам и событиям, к людям далекого прошлого, своим знанием различных разделов жизни он с достаточной полнотой раскрывает себя.

«Принцип поиска: поэта, поднявшегося на орлиную высоту над феодальными границами и княжескими сварами, окинувшего своим мысленным взором всю Русь, пол-Европы и необъятную Половецкую степь, поэта, смело судившего князей и их предков следует искать среди сильных мира. Равнодушие автора поэмы к церковности, смелое использование языческой архаики, предвосхищение идеи Возрождения, полное отсутствие христианского провиденциализма – все это, а также прекрасное знание военного дела заставляют нас исключить из поиска церковные круги и искать великого поэта в боярско-княжеской среде. С другой стороны, глубокая историческая эрудиция автора «Слово о полку Игореве», историчность его мышления, постоянное стремление сопоставить между собой различные исторические эпохи и отыскать в прошлом истоки общерусских бед ведут нас в еще одном направлении – к плеяде русских летописцев второй половины XII века. По средневековым воззрениям поэты и историки занимались одним и тем же делом – воспевая или описывая героические воинские подвиги».

Проведя затем огромную работу по сопоставлению русских летописей со «Словом», проанализировав политические симпатии автора «Слова», его исторические взгляды, отметив не только прекрасное знание анонимным автором военного дела, но и принятых в XII веке аристократических забав, сопоставив между собой многие гипотезы и исследования А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова и Д. С. Лихачева, академик Б. Рыбаков приходит к выводу, что наиболее вероятным автором «Слова о полку Игореве» является тот «единственный русский летописец-киевлянин второй половины XII-го века, который не принадлежал к церковникам, хорошо знал военное дело, широко смотрел на всю Русь, был озабочен обороной ее от половцев и достаточно смело судил князей с патриотических позиций». Такой главной и исключительной фигурой русского летописания XII-го века, по всем основным признакам совпадающей с автором «Слова о полку Игореве», был киевский летописец Петр Бориславович. Его-то и считает Б. Рыбаков создателем этого великого русского эпоса, отмечая, конечно, что речь идет все же не о неопровержимом решении, а о гипотезе, ибо еще нельзя с абсолютной достоверностью судить о том, был ли Петр Бориславович автором «Слова» или современным ему двойником.

Итак, попробуем и мы с такой же позиции подойти к анализу «Тихого Дона». Какие же в этом случае можно указать главные и определяющие черты создателя этой великой эпопеи?

а) Любовь к казачеству, трагедию которого автор не только постиг, но и воспринял как собственную трагедию.

Эту особенность авторского взгляда на казачество отметил еще и А. М. Горький, он указывал в одной из статей, что автор «Тихого Дона»... «пишет как казак, влюбленный в Дон, в казацкий быт, в природу».

«Ломок и неровен художественный строй «Тихого Дона», – писал в 1931 году известный советский критик С. Динамов, – различны в нем, хотя и одним узлом завязаны – начала и концы. Но есть в его кипящем многообразии и некое единство. Это отношение автора к привольной и сытой казацкой жизни, не разворошенной еще войной и революцией. Полной – до краев мерой – отмерена им бережливая любовь к этой обильной жизни. Все здесь кажется ему важным и значительным, мелочи вырастают в крупное, достойное внимания, детали обретают свою ценность».

Любопытно отметить, что в западных странах, где первые книги «Тихого Дона» имели большой успех, все почти критики, еще не слишком хорошо осведомленные насчет происхождения и биографии автора, были крепко уверены, что он донской казак. «Автор Тихого Дона» – казак, крепчайше связанный с родной землей». Автор всецело сливается со своими героями из семьи Мелеховых, казаками и земледельцами». «Будучи казаком Донского края, автор изобразил широкую и монументальную картину казачьей жизни в годы войны, мира, революции и гражданской войны». Это лишь немногие отрывки из западной прессы начала 30-х годов.

Как известно, казачество было особым военно-земледельческим сословием в царской России. Первоначально казачество образовалось еще в ХIV-ХУ-м веках – главным образом из беглых крестьян, холопов и горожан, укрывавшихся в вольных степях юго-запада и юго-востока от крепостной неволи и угнетения. Преобладающим занятием казаков была охота, рыбная ловля, бортничество, позднее они приобщились к земледелию и скотоводству. Казачьи дружины часто совершали набеги на турецкие и татарские земли и на купеческие караваны. Особое положение на границах страны, необходимость защищаться от притязаний московского царя и других государств потребовали от казаков создания специфической военной организации, которая пронизывала всю жизнь и весь быт казачества. По мере усиления и расширения Российской империи русские цари все настойчивее стали добиваться подчинения казачьих областей. Эта борьба, принимавшая подчас кровавый характер, не могла не закончиться победой централизованного русского государства. Однако, подчинив казачество, царские власти удержались от закрепощения казаков и от раздачи их земель русскому дворянству. Царское правительство понимало важность существования на границах империи особых военно-казачьих общин. Потому по мере расширения границ империи здесь возникали новые казачьи районы, появлялись новые хутора и станицы. К началу ХХ-го века в России было 12 казачьих районов и казачьих войск, из которых самым большим было Всевеликое Войско Донское. На фронтах первой мировой войны сражались около 100 донских казачьих полков, не считая других более мелких подразделений (отдельных батарей, отдельных сотен пластунцев и др.). Казачьи войска имели свои земли, капиталы, промышленные предприятия, коннозаводские хозяйства, а также особое управление. Все казаки должны были нести воинскую повинность, они числились на военной службе с 18 до 33-летнего возраста. При этом как строевого коня, так и прочее личное военное снаряжение казак должен был справлять за свой счет. С другой стороны, средний земельный пай казака заметно превосходил земельный надел среднего русского крестьянского хозяйства. За казачеством были сохранены и многие другие привилегии, которые и делали его особым сословием, в котором, несмотря на все его внутренние имущественные и социальные различия, сохранялось все же особое самосознание, близкое к национальному самосознанию («Мы не русские, не мужики и не хохлы»). Казаки дорожили своим званием не только из-за связанных с ним привилегий, но и из гордости за долгую и славную, по их представлениям, историю донского казачества.

Автор «Тихого Дона» не скрывает темноты большей части казачества, сохранившихся в его быту многих диких нравов и обычаев. Он показывает нам и казаков насильников, мародеров, усмирителей. Но он также показывает нам и многие привлекательные черты казачьего быта и казачьих традиций. «Тихий дон» далек от идиллий, – пишет Ф. Бирюков. – Допотопная старина, патриархальщина, дикие суеверия, бытовая отсталость, порой ужасная и отвратительная, тоже вошла в роман. Но неизмеримый перевес положительного, светлого, нерастраченность силы, богатырская неодолимость, здоровое начало – все это на чем держится «Тихий Дон», отличает его от мрачных повестей и романов с нагнетанием ужаса и прямой несообразностью, уклоном в биологизм, нудное бытописательство или пейзанство».

И, действительно, автор «Тихого Дона» неоднократно подчеркивает огромную любовь казаков к земле, К труду, их воинскую доблесть и мужество, большую физическую силу. Автор «Тихого Дона» подчеркивает также и развитое у многих казаков чувство собственного достоинства, их лихость и широту, их чувство общества, их готовность и в бою и в труде поддержать друг друга. Во многих местах своей книги автор как бы любуется казачеством, этим своеобразным племенем, этой особой и сильной породой русских людей. Мы читаем, например, в романе: «С истинно британским высокомерием смотрел он (английский полковник) на разнохарактерные смуглые лица этих воинственных сынов степей, поражаясь тому расовому смещению, которое всегда бросается в глаза при взгляде на казачью топу: рядом с белокурым казаком-славянином стоял типичный монгол, а по соседству с ним черный, как вороново крыло, молодой казак, с рукою на грязной привязи, вполголоса беседовал с седым библейским патриархом, – и можно было биться об заклад, что в жилах этого патриарха, опирающегося на посох, одетого в старомодный казачий чекмень, течет чистейшая кровь кавказских горцев».

«Тихого Дона» явно симпатизирует, противопоставляя его в ряде эпизодов Листницкому, говорит:

« – Ты понимаешь, Евгений... Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек – всех люблю! От запаха степного полынка мне хочется плакать... И вот еще, когда цветет подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождем виноградниками, – так глубоко и больно люблю...»

И автор «Тихого Дона» также сильно любит своих казаков и казачек. Вот, например, Григорий Мелехов, вернувшись с войны домой, думает, глядя на Наталью и Дарью:

«Казачку из всех баб угадаешь. В одежде привычка, чтоб все на виду было, хочешь – гляди, а не хочешь – нет. А у мужичек зад с передом не разберешь, – как в мешке ходят».

Казачки в «Тихом Доне» почти всегда красивы. «С крыльца сошла хозяйка, высокая, красивая и дородная, что боярыня, казачка. Рукава розовой вобранной в юбку рубахи на ней были засучены, оголяя смуглые точеные руки. Она несла цыбарку: широко и вольно, свойственной лишь казачкам щеголеватой походкой прошла на коровий баз».

«Молодая, низенькая, но складная, как куропатка, казачка со смуглым лицом и черными, лепными бровями, стоя спиной к печи, вязала чулок».

«Навстречу ему, на прекрасном темногнедом коне наметом скакала баба. Конь под ней был оседлан богатым седлом, нагрудная прозвездь и уздечка посверкивали серебром, даже крылья седла были нимало не обтерты, а подпруги и подушка лоснились глянцем добротной кожи. Баба умело и ловко сидела в седле, в сильной смуглой руке твердо держала правильно разобранные поводья... Прохор, любуясь круглым, красивым лицом казачки, с удовольствием вслушиваясь в мягкий тембр ее низкого, контральтового голоса, крякнул...»

б) Неприязнь к «иногородним».

Сколь очевидна любовь автора «Тихого Дона» к казачеству, столь же очевидна его неприязнь ко всем группам и слоям «иногородних», т. е. к той части населения Донской области, которая не принадлежала к казачьему сословию. Этот вопрос об отношениях между казачеством и «иногородними», как они видятся автору «Тихого Дона», подробно и убедительно рассмотрен в упомянутой нами выше книге Д. «Стремя «Тихого Дона» (и,надо6 пожалуй, отметить, что это единственный вопрос, который действительно основательно и всесторонне исследован в этой книге).

«Верхнедонской хутор Татарский, – пишет Д. – со всеми его ериками и левадами, дается (в «Тихом Доне») первым планом и всегда находится в центре внимания читателя, но ограниченный этот мирок, напоенный соками Обдонья, кажется огромным, благодаря тому, что на него проецированы события всероссийского разворота. На переднем плане романа – Донщина, представленная разнообразнейшим составом народных персонажей и подлинная их , для России значительная самобытность раскрыта не в отъединенности, а в органической, исконной связи с всероссийским бытием, хотя связь эта и равнозначна борьбе казачества со всем «иногородним».

«Иногородние» даны в эпопее «Тихий дон» – глазами казачества, в их своеобычно-жестком, даже беспощадном видении, и это определяет особый поворот видения всего, что идет от Москвы... Глазами станичников татарского хутора неизбежно видит читатель местного богатея Мохова – Елизавету Сергеевну... Григорий Мелехов, а затем и Аксинья Астахова, представляют читателю петербургского барина (хотя и казачьего полка – есаула) Евгения Листницкого. Отец Евгения, русский генерал в отставке, рассмотрен читателем сквозь злополучную службу у него Григория Мелехова – как лихой охотник и лошадник и как типичный российский барин, каковые гнездились и в обдонских лощинах. С Осипом Давыдовичем Штокманом знакомится читатель через Федота Бодовского, прищурившего на него свои калмыцкие глаза, с такой же зоркостью, с какой прищуривал их на летящего дудака... Учителя Баланду, который живя революционной идеей, служит у Мохова и прирос к его дому, отнюдь не обращаясь со станичниками, характеризуют не столько его пылкие послефевральские речи на майдане в селе Татарском, – сколько поведение самих казаков, его слушающих. Одного из тех в белой гвардии, кто несмотря на служебное усердие – загубил дело добровольческой армии, типичного в этом смысле генерала Фицхелаурова, видит читатель не иначе, как разгневанным взором Григория Мелехова.

Главный герой «Тихого Дона» Григорий Мелехов почти всегда выражает авторское суждение об иногородних. Оно беспощадно в отношении представителей держимордства старого режима. Оно презрительно (не без сдержанности) в отношении русского барства и гуляющей офицерской золотой молодежи. Однако Григорий не может не уважать истинную храбрость и подлинный патриотизм, хотя бы и верноподданического характера. Отсюда решительный протест Григория – расстрелу Чернецова и офицеров его отряда. Этого же корня – восхищение Григория смелостью коммуниста Лихачева, зверски уничтоженного казаками, или истерический припадок, случившийся с Григорием после отчаянной схватки с храбрецами-матросами.

Создавая облик «иногороднего», человека пришлого, не понимающего жизни донских станичников и мешающих самоопределению «Тихого Дона» – автор тем не менее всегда устремлен к объективной правде и объективности исторической».

Любопытно сравнить в этом отношении «Тихий Дон» с трилогией Д. Петрова-Бирюка «Сказание о казаках».

Хотя автор этой трилогии пишет в основном о хоперском казачестве, главный герой его эпопеи приказчик Петр Ильин – «иногородний», которого к явному неудовольствию станичного атамана Беликова полюбила его дочь Параня. Ильин сочувствует большевикам, он активный участник небольшого созданного в станице социал-демократического кружка, и он никак не выражает желания стать казаком, чего добивается его тесть. Только по совету большевика Герасима Лукича, будущего красного комдива, соглашается Петр Ильин на прохождение довольно сложной и трудной процедуры получения казачьего звания.

«Не протився, – говорит Петру Герасим Лукич, – пусть тесть делает тебя казаком... Наши казачки не верят иногородним, презирают их. А когда будешь казаком – другое дело. Тебя будут уважать как своего чигомана. Не протився, наоборот, проси тестя устроить это дело быстрее». Это неплохо...»

И Петр Ильин, выполняя это «партийное поручение», не только соглашается стать казаком, но и еще будучи «иногородним» в штатской одежде самовольно выступает на проводимой в станице «джигитовке», проделывая на своем коне такие трюки, которые не сумел показать перед высоким начальством ни один казак. Подобного рода сцены совершенно немыслимы для «Тихого Дона», где соревнование в конских бегах между молодым казаком Коршуновым и русским дворянином Листницким кончается, как замечает Д., «победой доброго донского коня над призовой петербургской кобылой, и это наполняет гордостью не только победителя, но и всю станицу. «Тот же Митька Коршунов «огуливает полную барышню, дочь местного русского богатея Мохова (родом из «иногородних»), при этом ловкий казак и его почтенный дед (Гришака) глубоко уверены, что родитель девицы «за честь должен принять, что за его дочерью казак сватается».

Одним словом «иногородние» в «Тихом Доне» хотя и живут бок о бок с казаками, но отъединены от них как бы непреодолимой пропастью и они не только не могут привести Дон к какой-то лучшей жизни, но могут скорее погубить столь любимую автору «Тихого Дона» донщину. (Именно к иногородним относятся и слова автора эпопеи о «бурьянокопытном зле», со многих сторон отплетающем и удушающем казачество).

в) Труд казака-хлебороба как радость и праздник

Большинство русских писателей начала ХХ-го века изображали крестьянский труд как некую изматывающую тяжкую повинность, как жестокую необходимость их бытия. Совсем иное дело видим мы в «Тихом Доне», во всяком случае в первых его частях. Любой почти труд казака-хлебороба изображается как праздник, как радость. Для автора «Тихого Дона» свойственны своеобразный культ труда и земли. «С Троицы, – читаем мы уже в первых главах романа, – начался луговой покос. С самого утра зацвело займище праздничными бабьими юбками, ярким жнитвом завесок, красками платков. Выходили на покос всем хутором сразу. Косцы и грабельщицы одевались будто на годовой праздник. Так повелось исстари».

«Когда представлял себе (Григорий), как будет к весне готовить бороны, арбы, плести из краснотала ясли, а когда разденется и обсохнет земля, – выедет в степь; держась наскучившимися по работе руками за чапиги, пойдет за плугом, ощущая его живое биение и толчки; представлял себе, как будет вдыхать сладкий молодой травы и поднятого лемехами чернозема..., – теплело на душе».

г) Энциклопедичность познаний автора обо всем том, что связано с донским казачеством.

Автор великолепно знает все прослойки казачьего общества, он точно описывает нам и молодых казаков и казаков-стариков, а также офицеров-казаков. Он дает нам великолепное описание хуторской интеллигенции, собравшейся у купца С. П. Мохова. Одновременно он рисует весь уклад и обстановку этого купеческого дома. Не менее точно рисует автор «Тихого Дона» обстановку и уклад имение казаков-помещиков Листницких, с тонким знанием дела дается описание помещичьей охоты, выезда и т. д. Автор «Тихого Дона» великолепно знает все тонкости и детали нелегкой военной службы казаков, и действительной службы, и летних военных сборов, и той особой внутренней атмосферы в казачьих сотнях и полках, которой не было в других, неказачьих формированиях. Автор с глубоким знанием дела описывает перевозку казачьих сотен по железной дороге и их конные переходы, обстановку и быт в штабах казачьих полков, осмотр лошадей при разгрузке, проведение мобилизации и т. д.

Автор «Тихого Дона» очень хорошо знает не только топографию разных районов (Москвы, Петрограда, Новочеркасска, Ростова), но и географию всей Донской области, ее села, станицы, станции.

и в других районах России. Автор «Тихого Дона» знает приметы погоды и все запахи казачьего трудового и домашнего быта. Он выказывает себя не только прекрасным знатоком степных донских трав, но знает и их лечебные свойства особенно при врачевании коней. Поражает его знание всех тонкостей кавалерийского и конного дела и вообще коня – этой главной любви казака. В «Тихом доне», – писал фольклорист И. Кравченко, – «читатель встречает художественное и в то же время этнографически точное изображение обряда проводов казака на службу, похоронного и свадебного обрядов, прощания казаков с Доном, описания донской одежды, обуви, вышивки, пляски, песенных мелодий, игры на гармошке, резьбы по дереву на избах и воротах, чеканки на оружии и т. д.».

Автор «Тихого Дона» великолепно знает всю историю донского казачества и особенно хорошо его историю в конце XIX – начале ХХ веков. Он рассказывает нам об участии казаков в боях на русско-германском фронте, обнаруживая при этом хорошее понимание всей стратегической обстановки, хода военных действий на разных участках фронта. Что касается истории гражданской войны на Дону и особенно истории и хода Вешенского восстания, то здесь автор обнаруживает такие познания, которых не было у историков 20-х годов. Нельзя не отметить при этом, что война изображается в «Тихом Доне» с разных точек наблюдения, так например, военные действия на русско-германском фронте даются через восприятие Григория Мелехова, и его брата Петра и через восприятие сотника Листницкого. Война дается и через ее восприятие глазами студента-добровольца, писавшего письмо-дневник и убитого в первые же месяцы войны. Разумеется автор «Тихого Дона» обнаруживает знание донского народного диалекта и применяет его в речи героев, и в авторской речи с исключительным искусством.

После всего сказанного можно лишь согласиться с одним из западных литературоведов, который, отмечая энциклопедичность познаний автора «Тихого Дона», его огромный жизненный опыт и зрелость мысли, назвал его «доктором социальных наук».

д) Сила и своеобразие художественного мастерства

В «Тихом Доне» есть немало слабо написанных страниц и глав, есть бледные и невыразительные образы. Однако большинство читателей просто не замечает этих слабых страниц, так захватывает их внимание, воображение и мысль художественная сила повествования. Трудно сказать, в чем сильнее проявляется талант (можно без преувеличения сказать – гений) автора: в мастерском ли построении сюжета, в психологической глубине и «зримости» как главных действующих лиц, так и эпизодических героев, в сочности диалогов, в эпической силе батальных сцен, в открытой страстности и одновременно сцен любовных, в картинах природы, в ненавязчивом юморе.

«Тихого Дона» достигает максимума выразительности, используя минимальное количество слов. Язык «Тихого Дона», конечно, уникален. Автор романа превосходно знает казачий донской диалект и применяет его в речи героев и в авторской речи с исключительным искусством. Но он также хорошо знает и владеет и всеми другими пластами русской лексики и стилистики. Он очень точно передает манеру речи не только простых казаков, но и дворянства (Листницкие), а также большевистских агитаторов, речь сельских интеллигентов, русского генералитета, украинизированную речь и пр..

И в языке и в образах «Тихого Дона» мы можем определить глубокое влияние Л. Толстого (явные параллели Анной Карениной и Аксиньей, между сомнениями Григория Мелехова, впервые убивающего на войне и подобными состояниями Николая Ростова и др.), Тургенева (особенно в пейзажах), Чехова, Бунина, автор «Тихого Дона» хорошо знает Блока и Мережковского. Вместе с тем у автора «Тихого Дона» есть и многие отличительные черты, которые позволяют «узнать» этого крупного и самобытного прозаика среди других русских писателей.

В первую очередь это, конечно, мастерское использование донского казачьего диалекта и в авторской речи, и в речи казаков-героев романа. Следует согласиться с Л. Якименко, что язык «Тихого Дона» «одно из самых удивительных явлений русской и мировой литературы ХХ-го века», что автор этого романа «впервые после Пушкина зачерпнул с такой мощью из неисчерпаемой сокровищницы народно-поэтической живой разговорной речи народа».

Описания природы в «Тихом доне» не только ярки и выразительны, они не только связаны с событиями донской жизни и жизни героев романа. Главной особенностью «Тихого Дона» в этом отношении является то, что его автор глядит на природу глазами хлебороба-земледельца, глазами казака-воина. Вот, например, что пишет автор «Тихого Дона» в разных частях романа о дожде:

«Ветер скупо крошил дождевые капли, будто милостыню сыпал на черные ладони земли». «Отягощенную вешней жарой землю уже засевали первые зерна дождя». «Дремотно вызванивал по брезентовой крыше будки сеянный на сито дождь». «Небо, выстиранное дождем, строго и ясно».

«Начали густеть за Доном лучи, лопались сухо и раскатисто громовые удары, но не падал на землю, пышущую горяченным жаром, дождь, вхолостую палила молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи». Или еще: «Небо нахмурилось. Молния наискось распахала взбугренную черноземно-черную тучу, долго копилась тишина и где-то далеко предупреждающе громыхал гром. Ядреный дождевой сев начал приминать травы».

Вот весеннее утро в марте 1914 года: «Ласковым теплом притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце, и земля набухла на меловых мысах, залысинами стекавших с обдонского бугра, малахитом зеленела ранняя трава». О рассвете автор пишет: «На синем пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо».

Но как только начинается мировая война, а затем и гражданская война пейзажи «Тихого Дона» меняются. Картины прекрасной и вечной природы не противопоставляются безобразию, происходящему на земле. Напротив, природа как бы соучаствует в сражениях, и это позволяет еще сильнее подчеркнуть отвращение автора к насилию и войне. Мы читаем в романе: – «По вдовьему... усмехалось обескровленное солнце»; «Большая Медведица лежит сбоку Млечного пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом»; «Григорий пробрался в лес, торчавший позади окопов седой щетиной на черном черепе»; «лист от черенка наливался предсмертным багрянцем, и издали похоже было, что деревья в рваных ранах»; «на месяц бинтом легло облако»; «ветер безжалостно сорвал с месяца хлопчатый бинт тучи»; «над местечком в выси – рублевой раной желтый развал молодого месяца»; «лунный свет струился желтой гнойной сукровицей» и т. д.. (К сожалению в самых последних изданиях «Тихого Дона» многие из этих «военных» метафор и сравнений отсутствуют и литературоведы говорят об этом как о примере постоянной работы автора над языком романа и устранении «излишнего натурализма»).

Одной из самых важных особенностей «Тихого Дона» является то, что В. Литвинов и Л. Якименко называют материализацией чувств в поступке.

Эту же особенность романа отмечали и первые его критики. В «Тихом Доне», – писал, например, А. Селивановский, образы героев «раскрываются без подробных описаний психологических переживаний». Шолохов дает ключ к психологическим состояниям своих героев через их действия, через выражения их лиц, через напряжения их тел».

«Тихого Дона» ставит своих героев в самые драматические ситуации, в романе сталкиваются люди сильных страстей, идет острая борьба различных общественных групп, читатель не бесстрастно следит за описываемыми событиями, он глубоко переживает судьбы героев этой эпопеи. Однако сам автор «Тихого Дона», с поразительным мастерством ведя напряженное повествование, почти ничего не говорит о переживаниях своих героев, да и сами они лишь изредка и лишь в нескольких словах говорят об этом. Мы как бы видим эти обуревающие людей сильные чувства, все происходит как в театре, где о чувствах героев говорят больше чем слова жесты, мимика, позы, интонация, и где мы забываем, что это театр, а не сама жизнь. В этом состоит один из секретов предельной экономности романа, когда при помощи нескольких фраз говорится больше, чем в других романах на десятке страниц. Показательно в этом отношении описание самоубийства генерала Каледина:

«Янов, принимая из рук швейцара шинель, услышав шум на лестнице, оглянулся. По лестнице, прыжками спускался адъютант Каледина – Молдавский.

– Доктора! Скорее!

Швырнув шинель, Янов кинулся к нему. Дежурный адъютант и ординарцы, толпившиеся в вестибюле, окружили сбежавшего вниз Молдавского.

– В чем дело? – крикнул, бледнея, Янов. – Алексей Максимович застрелился! – Молдавский зарыдал, грудью упал на перила лестницы.

– он заикался.

– Что? Что?

По лестнице толпой, опережая друг друга бросились наверх. Гулко и дроботно звучали шаги бежавших. Богаевский, хлебая раскрытым ртом воздух хрипло дышал. Он первый с громом откинул дверь, через переднюю пробежав в кабинет. Дверь из кабинета в маленькую комнату была широко распахнута. Оттуда полз и курился прогорклый сизый дымок, запах сожженного пороха.

– Ох! ох! А-а-а-ха-ха! Але-о-ша!.. Род-но-о-о-ой... – слышался неузнаваемо страшный, раздавленный голос жены Каледина.

Богаевский, как при удушье, разрывая на себе ворот сорочки, вбежал туда. У окна, вцепившись в тусклую золоченую ручку, горбатился Карев. На спине его под сюртуком судорожно сходились и расходились лопатки, он крупно, редко дрожал. Глухое, воюще-звериное рыданье взрослого чуть не выбило из под ног Богаевского почву.

к ней щеку. Глаза сонно полузакрыты, углы сурового рта страдальчески искривлены. У ног его билась упавшая на колени жена. Вязкий одичавший голос ее был режуще остр. На койке лежал кольт. Мимо него извилисто стекала по сорочке тонкая и веселая чернорудная струйка.

Возле койки на спинке стула аккуратно повешен френч, на столике часы – часы браслет.

Криво качнувшись, Богаевский упал на колени, ухом припал к теплой и мягкой груди. Пахло крепким, как уксус, мужским потом. Богаевский, – вся жизнь его в этот момент ушла в слух, – несказанно жадно прислушивался, но слышал только четкое тиканье лежавших на столике ручных часов, хриплый, захлебывающийся голос жены мертвого уже атамана, да через окно – обрекающее, надсадное и звучное карканье ворон».

В третьей книге романа имеется, например, сцена ареста казаков из хутора Татарского, которые, как мы знаем теперь, были отправлены в Вешенскую и там расстреляны трибуналом 15-й Инзенской дивизии. Арестованные также ждут самого худшего. Но об их переживаниях автор «Тихого Дона» не говорит почти ни слова, сами они также молчат и тем не менее мы видим, что делается у них на душе.

« – Через несколько часов на просторном моховском дворе, под присмотром милиционеров, уже сидели на дубах арестованные казаки. Ждали домашних с харчами и подводу под пожитки. Мирон Григорьевич, одетый как на смерть во все новое, в дубленый полушубок, в чирики и чистые белые чулки на выбор, – сидел с краю, рядом с дедом Богатыревым и Матвеем Кошулиным. Авдеич Брех суетливо ходил по двору, то бесцельно заглядывая в колодец, то поднимал какую-нибудь щепку и опять метался от калитки к крыльцу, утирая рукавом налитое, как яблоко, мокрое от пота лицо.

подвязывала ему воротник белым бабьим платком, просила, глядя в потухшие, будто пеплом посыпанные глаза:

– А ты, Григорич, не горюй! Может, оно обойдется добром. Что ты так уж опустился весь? Гос-по-ди!...

Рот ее удлиняла, плоско растягивала гримаса рыдания, но она с усилием собрала губы в комок, шептала: «Проведать приеду... Грипку привезу, ты ить ее дюжей жалеешь...

От ворот крикнул милиционер:

– Подвода пришла! Клади сумки и трогайся! Бабы, отойди в сторону, нечего тут мокрость разводить!

Семь человек арестованных и два милиционера пошли позади. Авдеич приотстал, завязывая чирик, и моложаво побежал догонять. Матвей Кашулин шел рядом с сыном. Майданников и Королев на ходу закуривали. Мирон Григорьевич держался за кошелку саней. А позади всех величавой тяжеловатой поступью шел старик Богатырев. Встречный ветер раздувал, заносил ему назад концы белой патриаршей бороды, прощально помахивая махрами кинутого на плечи шарфа».

Вот другая сцена. Степан Астахов, вернувшись из германского плена, приехал в Ягодное в имение Листницких к своей бывшей жене Аксинье.

«Как только вошли в Аксиньину комнату и присели, разделенные столиком, Аксинья, облизывая ссохшиеся губы, спросила:

– Откуда ты взялся?.. Степан неопределенно и неестественно весело, по-пьяному махнул рукой. С губ его все еще не сходила все та же улыбка радости и боли.

– Из плену... Пришел к тебе Аксинья...

Он как-то нелепо засуетился, вскочил, достал из кармана небольшой сверток и, жадно срывая с него тряпку, не владея дрожащими пальцами, извлек серебряные дамские часы-браслет и кольцо с дешевым голубым камешком. Все это он протягивал ей на потной ладони, а Аксинья глаз не сводила с чужого ей лица, исковерканного униженной улыбкой.

– Возьми, тебе берег. Жили вместе...

– На что оно мне? Погоди... – шептали Аксиньины помертвевшие губы.

– Возьми... Не обижай... Дурость нашу бросать надо...

– Говорили погиб ты...

– А ты бы рада была?

Она не ответила: уже спокойно разглядывала мужа всего, с головы до ног, бесцельно оправила складки тщательно выглаженной юбки.

Заложив руки за спину, сказала:

– Аникушкину бабу ты присылал?... Говорила что зовешь к себе... жить...

– Пойдешь? – перебил Степан.

– Нет, – голос Аксиньи звучал сухо. – Нет не пойду.

– Что так?

– Отвыкла, да и поздновато трошки... Поздно.

– А я вот хочу на хозяйство стать. Из Германии шел – думал, и там жил – об этом не переставал думать... Как же, Аксинья, ты будешь? Григорий бросил... Иль ты другого нажила? Слыхал будто с панским сыном... Правда?

Щеки Аксиньи жгуче, до слез, проступивших под веками отягощенных стыдом глаз, крыла кровь.

– Живу теперь с ним. Верно.

– Я не в укор, – испугался Степан. – Я к тому говорю, что, может, ты свою жизнь не решила? Ему ты ненадолго нужна, баловство... Вот морщины у тебя под глазами... Ведь бросит, надоешь ты ему – прогонит. Куда прислонишься? В холопках не надоело быть? Гляди сама... Я денег принес. Кончится война, справно будем жить. Думал сойдемся мы. Я за старое позабыть хочу...

– Об чем ты раньше думал, милый друг Степан? – с веселыми глазами, с дрожью говорила Аксинья и оторвалась от лежанки, в упор подошла к столу. – Об чем раньше думал? когда жизнь мою молодую в прах затолочил? Ты меня к Гришке пихнул... Ты мне сердце высушил... Да помнишь, что со мной сделал?

– Я не считаться пришел... Ты... почем знаешь...? Я, может, об этом изболелся весь. Может, я другую жизнь прожил, вспоминая...

– К тихой жизни поклонило? – яростно двигая ноздрями, спрашивала Аксинья. – Хозяйничать хочешь? Небось, детишков хочешь иметь, жену, чтоб стирала на тебя, кормила и поила? – И нехорошо, темно улыбнулась. – Нет уж, спаси Христос! Старая я, морщины вон разглядел... И детей родить разучилась. В любовницах нахожусь, а любовницам их не полагается... Нужна ли такая?...

– Значит – нет?

– Нет, не пойду. Нет.

– Ну бывай здорова. – Степан встал, никчемно повертел в руках браслет и опять положил его на стол. – Надумаешь, тогда сообщи.

Бороли ее злые слезы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что не сбылось – оплакивала свою, вновь по ветру пущенную жизнь...

На другой день Аксинья, получив расчет, собрала пожитки. Прощаясь с Евгением, всплакнула:

– Не поминайте лихом, Евгений Николаевич.

– Ну что ты, милая!... Спасибо тебе за все.

– Пришла? – спросил он улыбаясь. – Навовсе? Можно надежду иметь, что больше не уйдешь?

– Не уйду, – просто сказала Аксинья, со сжавшимся сердцем, оглядывая полуразрушенный курень и баз, бурно заросший лебедой и черным бурьяном».

Немногие другие писатели решились бы так смело обойтись без описания ночных раздумий и слез Аксиньи, заставивших ее переменить решение. А в «Тихом Доне» это описание оказывается излишним. Поступки изображены так, что в них аккумулированы чувства.

Из других особенностей художественного дара автора «Тихого Дона» отметим в заключение его мастерство портретной живописи. Портреты большинства героев «Тихого Дона» нарисованы, безусловно, рукой выдающегося мастера. Автор романа умело выделяет наиболее характерные и устойчивые черты своих героев, а также и какие-то мелкие, но характерные детали их облика. В своей портретной живописи автор «Тихого Дона» почти всегда использует «цвет» и, в соответствии с традициями Льва Толстого, он отмечает обычно впечатление, которое тот или иной человек производил или мог производить на окружающих. Поэтому портреты в «Тихом Доне» – это не холодные описания. Еще больше, чем картины природы, портреты в «Тихом Доне» проникнуты настроением, авторская речь здесь органически прорастает диалектизмами, ибо своих героев автор видит обычно глазами их соседей, однополчан, друзей и врагов.

«Под уклон сползавших годков закряжистал Пантелей Прокофьевич: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняли в нем вороной масти борода и волосы, В гневе доходил до беспамятства и, как видно, этим раньше времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную паутиной морщин дородную жену.

Старший уже женатый сын его Петро напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший Григорий в отца попер: на полголовы выше Петра, хоть на шесть лет моложе, такой же, как у бати, вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у них обоих общее, звероватое».

Или вот портрет Митьки Коршунова:

«Идет Митька, играет концом наборного пояска. Из узеньких щелок желто маслятся круглые с наглинкой глаза. Зрачки – кошачьи, поставленные торчмя, отчего взгляд Митьки текуч, неуловим».

«... Каледин пришел из своей квартиры позже всех. Он тяжело присел к столу, придвинул к себе бумаги. Верхушки щек его пожелтели от бессонницы, под выцветшими угрюмыми глазами лежали синие тени: словно тлен тронул и изжелтил его похудевшее лицо. Тщательно утюжа кипу телеграмм широкой белой ладонью, не поднимая опухших, затененных синью век, глухо сказал...»

В женских портретах автор «Тихого Дона» обычно очень подробно и тщательно описывает одежду, платье своих героинь.

Аксинья. «... На тяжелом узле волос пламенела расшитая цветным шелком шлычка, розовая рубаха, вобратая в юбку, не морщинясь охватывала крутую ее спину. Поднимаясь в гору, она клонилась вперед, ясно вылегала под рубахой продольная ложбина на спине. Григорий видел бурые круги слинявшей от пота под-мышками рубахи, провожая каждое ее движение».

Наталья. «... Под черной стоячей пылью коклюшкового шарфа, смелые серые глаза. на упругой щеке дрожала от смущения сдержанной улыбки неглубокая розовеющая ямка. Григорий перевел взгляд на руки: большие, раздавленные работой. Под зеленой кофточкой, охватившей плотный сбитень тела, наивно и жалко высовывались, поднимаясь вверх и врозь, небольшие девичье-каменные груди, пуговками торчали остренькие соски».

«Тихого Дона» не забывает сказать ни о «кружевных рукавах кофты» Ильиничны, ни о «зеленой шерстяной юбке Аксиньи», ни о «расшитой крестиками рубахе» Пантелея Прокофьевича, ни о «сатиновой синей рубахе» Григория.

В портретах казаков (как и в пейзажах) нередки в «Тихом Доне» сравнения, которые могут придти на ум только земледельцу-хлеборобу или казаку-воину. Например:

«... Разглаживая желтую коноплю свалявшейся бороды» «щеки его, усеянные черным жнивьем давно не бритой бороды»

«голубой шрам, перепахивая щеку, зарывается в кудели волос»

«поднимая широкую, что лошадиное копыто черную ладонь»

«дед-баклановец вскидывает голову, как строевой конь при звуке трубы»

«подкова зубов»

«Шея-то потонышала у тебя, как у быка после пахоты» и т. п.

Говоря о людях, явно не принадлежащих к числу его любимых героев, автор «Тихого Дона» тем не менее неизменно отмечает и то хорошее, что есть в этих людях. Не скрывает он и недостатков у своих любимых героев. Как отмечал немецкий писатель Вилли Бредель, «он показывает подлинно объективно в нежных, волнующих и ярких красках, как тех, так и других, искания тех и других, их заблуждения, их нерешительность и колебания, он изображает их в человеческом величии и человеческом несовершенстве. Он вскрывает происхождение их взглядов в их социальных и психологических основах. Он не судит и не осуждает, а показывает: такова жизнь».

Так, например, кулак Мирон Григорьевич не пользуется симпатиями автора, не любят его за жадность и казаки хутора. Но автору «Тихого Дона» по душе хозяйственность Коршунова и его трудолюбие. И хотя пошло прахом в гражданскую войну богатство Коршунова и источилась его мощь, тянет его к труду.

«Раньше времени высветила седина лисью рыжевень коршуновской бороды, перекинулась на виски и поселилась там. Да и в самом Мироне Григорьевиче свирепо боролись два этих начала: бунтовала рыжая кровь, гнала на работу, понуждала сеять, строить сараи, чинить инвентарь, богатеть; но все чаще наведывалась тоска, красила все в белый мертвенный цвет равнодушия. Страшные в своем безобразии кисти рук не хватались, как прежде, за молоток или ручную пилу, а праздно лежали на коленях, шевеля изуродованными работой грязными пальцами».

Сын Мирона Григорьевича – Митька – насильник и мародер, радующийся войне и готовый, по его словам, воевать еще пять лет. За изнасилования несколько раз судил его военно-полевой суд. Но вот чрезвычайно характерный для автора портрет этого будущего карателя и палача Донской армии:

«Улыбаясь, топтал Митька землю легкими ногами, было много в нем от этой звериной породы; в походке увалистой – шаг в шаг, в манере глядеть исподволь зелеными зрачкастыми глазами, даже в повороте головы: никогда не вертел Митька контуженной шеей – поворачивался всем корпусом, коли надо было оглянуться. Весь скрученный из тугих мускулов на широком костяке, был он легок и скуп в движениях, терпким запахом здоровья и силы веяло от него, – так пахнет поднятый лемехами чернозем в логу. Была для Митьки несложна жизнь, тянулась она пахотной бороздой, и шел он по ней полноправным хозяином. Так же примитивны и просты были его мысли: голоден – можно украсть хотя бы у товарища; износились сапоги – проще простого разуть пленного немца; проштрафился, надо искупить вину – и Митька искупал: ходил в разведку, приносил снятых им полузадушенных немецких часовых, охотником шел на рискованнейшие предприятия... И хотя в полку был на последнем счету, любили его казаки за веселый улыбчатый нрав, за похабные песни, за товарищество и простоту, а офицеры за разбойную лихость».

е) Личное участие в событиях

Для создания любого значительного художественного произведения недостаточно одного лишь сочетания воображения, фантазии и теоретических познаний. Необходимо, чтобы автор имел и достаточный жизненный опыт, хорошее знание людей и разного рода фактов повседневной практики. Все это в самых различных, конечно, сочетаниях и пропорциях находит свое отражение в его рассказах, повестях и романах.

– необходимо ли писателю лично участвовать в описываемых им событиях или по крайней мере видеть их, – не имеет однозначного решения. Есть жанры, при рассмотрении которых такой вопрос вообще не может возникать: исторический роман, фантастическая повесть, роман-биография. Вальтер Скотт не нуждался для написания своего романа в общении с Ричардом Львиное Сердце, Михаил Булгаков не мог путешествовать по древней Иудее, Станислав Лем не принимал участия в межгалактических полетах, а Стефан Цвейг не беседовал с Иозефом Фуше. Можно поэтому писать, например, и о войне, никогда не побывав ни на одном из фронтов и даже не беря в руки никакого оружия. Лион Фейхтвангер писал о войнах Древнего Рима, пользуясь только античными источниками и собственным воображением.

Но есть немало произведений, которые могут быть созданы только людьми, принимавшими непосредственное участие в описываемых событиях. Страницы этих книг дышат непосредственной прикосновенностью, явной причастностью автора к описанному. Книга Э. М. Ремарка «На западном фронте без перемен» могла быть создана только участником первой мировой войны. Повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда» могла быть создана только участником второй мировой войны. Книгу про бойца «Василий Теркин» мог написать только поэт, если не принимавший непосредственного участия в боях, то во всяком случае всю войну проработавший в армейской печати. Только бывший лагерник мог создать такую повесть как «Один день Ивана Денисовича». К такого рода произведениям, безусловно, относится и «Тихий Дон». Ощущение того, что автор не только много раз видел, как вскрывается, но что он сам седлал коня, копнил сено, копал и засевал донскую землю, что он знает все закоулки казачьего куреня и купеческого дома или помещичьей усадьбы, – это ощущение не покидает читателя. И точно также его не покидает уверенность, что автор прошел через фронты первой мировой, «огинался» в теплушках, топтал фронтовые дороги, бывал под обстрелом, участвовал в событиях Февраля и Октября и в Донских междоусобицах. Картины, подобные тем, которые встают перед читателем «Тихого Дона», невозможно создать лишь по дополненным воображением рассказам бывалых казаков или по документам, которых не так уж много было в ростовских и новочеркасских архивах в середине 20-х годов. Большая часть глав о войне и Вешенском восстании могли быть созданы только на основе записей, сделанных на месте событий, лишь под впечатлением непосредственных встреч с реально существующими людьми – Калединым, Корниловым, Богаевским, Алексеевым и др.. Правда, есть и альтернатива – предположение об использовании автором чьих-то подробных мемуаров и дневников. Однако и в этом случае личный военный опыт автора (пусть и не в данной кампании) должен быть значителен. При создании «Войны и мира» Л. Н. Толстой пользовался различными (и к середине XIX века многочисленными) мемуарами участников военных кампаний 1805-1813 гг. Но вряд ли даже гениальность Толстого позволила бы ему создать столь значительные, столь богатые всеми звуками, красками и запахами войны батальные сцены и столь психологически глубокие описания человека на войне, если бы не его личный опыт участия в Крымской войне 1853–1855 гг. Работая над «Августом Четырнадцатого» А. И. Солженицын, безусловно, использовал многочисленные мемуары участников первой мировой войны. Однако многое Солженицын почерпнул и из своих впечатлений и своего опыта второй мировой войны. Анализируя содержание «Слова о полку Игореве», академик Б. Рыбаков справедливо отмечает, что автор «Слова» не просто человек своей эпохи, часто видевший воинов со стороны и умеющий описать их. Он сам – опытный воин, слышавший топот конницы в степи, мелодичный свист ветра в притороченных вертикально кавалерийских копьях, когда полк идет по взгорью... Автор видит не отдельных воинов, а тысячи всадников, кони которых топчут холмы и овраги, иссушают мелкие ручьи, поднимают ил в озерах; он знает, как стучит земля и шумят степные травы от быстрого бега половецких кибиток, он знает весь ассортимент и русского оружия и доспехов военного снаряжения».

Тоже самое можно сказать и о «Тихом Доне». Страшные картины войны осенью 1916 года, описанная на двух страницах «стежка» трупов убитых в наступлении офицеров, картина передовой после немецкой газовой атаки, все это, как и многие другие подобные выразительные сцены могли быть увидены и написаны только участником войны. Последний день в атаманском дворце, накануне самоубийства Каледина, совещание, состоявшееся 15 мая 1918 года между командованием Донской и Добровольческой армий слишком точны в деталях, чтобы не ощутить присутствие очевидца. Присутствие очевидца чувствуется и в воспоминаниях Листницкого о последних часах пребывания в Могилеве отрекшегося от престола Николая II:

«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памяти февральский богатый красками исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную, запотевшую от мороза ограду и снег по ту сторону ее, испещренный червонными бликами низкого, покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым свалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа чинов ставки, военных, штатских... Выезжающий, крытый автомобиль. За стеклом, кажется, Фредерикс и царь, откинувшийся на спинку сиденья. Осунувшееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи. Листницкий почти бежал мимо изумленных, оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края папахи царская рука, отдававшая честь, в ушах звенели бесшумный ход отъезжающей машины и унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора».

Так мог написать не только человек с большим воображением и мастер художественной детали, но только тот, кто сам видел эти события или просто переписал мемуары пережившего их очевидца.

Автор «Тихого Дона», как это видно по основной художественной логике романа и основным образам его героев, с пренебрежением и даже презрением относится и к рухнувшей в России монархии и к пришедшему на смену царской власти Временному правительству. Он является решительным противником бессмысленной, по его мнению, империалистической войны, ему чужды идеалы дворянской России, ее генералов и офицеров, с пренебрежением рисует он и образ краснобая Краснова. Но автор «Тихого Дона» не сочувствует и большевикам, особенно в их стремлении перевернуть и переиначить весь столетиями складывавшийся уклад донской казачьей жизни. Автору романа наиболее близки идеалы и стремления крепких казаков-хлеборобов, казачьей общины, его политические взгляды наиболее близки к политической платформе народников-трудовиков в ее казачьем варианте. Можно предположить, что автор «Тихого Дона» наиболее сочувствовал идеям возрождения народного самоуправления казачества и частичной автономии Дона, но обязательно в пределах единой России.

Автор эпопеи решительный противник эксплуатации казачества со стороны торгового капитала (образ Мелехова), он со злорадством пишет о беспокойстве, охватившем Мохова и Листницких после Февральской революции. Но автор «Тихого Дона» не является и революционером, стихийное революционное половодье вызывает беспокойство и у автора и у изображаемых им казаков:

«– Достукались, мать те черт!

– Казакам, значит, концы приходют?

– Мы тут забастовки работаем, а немец тем часом до Санкт-Петербурга доберется.

– Раз равенство – значит нас поравнять хочут...

– Гляди, небось, и до земельки доберутся?...»

Не случайно на митинге в хуторе Татарском по случаю свержения самодержавия выступает главным оратором «тощий, снедаемый огромным самолюбием и туберкулезом учитель Баланда».

«Казаки слушали Баланду, смущенно потупясь, покряхтывая, тая улыбки. Речь ему так и не дали докончить. Сочувственный голос из передних рядов произнес басовито:

– Жизня, как видать, светлая будет, да вот ты, сердяга, не дотянешь. Шел бы себе домой, а то на базу-то свежо...

Баланда скомкал недоговоренную фразу и, увядший, вышел из толпы».

Эта сцена в романе глубоко символична.

Глубоко символична и беседа Сергея Платоновича Мохова со стариками-казаками:

«Сергей Платонович, насильно улыбаясь, оглядел расстроенные лица стариков, на душе у него стало сумеречно и гадко. Он привычным жестом раздвоил гнедоватую бороду, заговорил, злобясь, неизвестно на кого:

– Вот, старики, до чего довели Россию. Сравняют вас с мужиками, лишат вас привилегий, да еще и старые обиды припомнят. Тяжелые наступают времена... В зависимости от того, в какие руки попадет власть, а то и до окончательной гибели доведут.

– Живы будем – посмотрим! – Богатырев покачал головою и из-под клочкастых хлопьев бровей глянул на Сергея Платоновича недоверчиво. – Ты, Платоныч, свою линию гнешь, а нам, могет быть, что и полегчает от этого?...

– Чем же это вам полегчает? – язвительно спросил Сергей Платонович.

– Войну новая власть, может, кончит... Могет ить быть такое? Ась?»

Опасения Мохова, конечно, оправдались, и ему пришлось вскоре бежать с Дона куда глаза глядят. Но не сбылись надежды и старика Богатырева. Через год Дон стал ареной жестокой гражданской войны, и самого старика Богатырева по списку, составленному Татарским ревкомом, расстреливают пришедшие на Дон большевики.

«Тихого Дона» мы еще будем говорить в следующей главе. Отметим лишь то обстоятельство, что именно его политические симпатии определили выбор главного героя романа Григория Мелехова, происходящего из трудовой казачьей семьи, гордящейся и своим казачьим знанием и всеми казачьими обычаями и традициями. Образ Григория, а также замысел автора позволяют лучше понять и фигуры двух Гришкиных «друзей-недругов» (выражение Д.), а позднее и свояков – Михаила Кошевого и Митьки Коршунова. История и судьба этих трех молодых казаков и является тем основным стержнем, на котором держится и вся разбираемая нами грандиозная эпопея. Именно в художественной характеристике этих трех персонажей, вне всякого публицистического текста, отчетливо прослеживаются симпатии автора.

Автор подчеркивает не только диковатую красоту Григория, но и его трудолюбие, привязанность к земле, к коню, к хозяйству. Григорий смел и самостоятелен, он обладает обостренным чувством справедливости и сознанием собственного достоинства. Диковатый и вспыльчивый, он способен на глубокое и сильное чувство, он идет на связь с Аксиньей, не опасаясь ни хуторской молвы, ни Степана Астахова с его «Железными кулаками».

Но даже любовь к Аксинье, заставляющая его вскоре покинуть семью, не сильнее его любви к земле, к родной донской степи. «От земли я никуда не тронусь, – говорит он Аксинье, зовущей его уйти на рудники, где им пособит ее дядя. – Не годится дело... Тут степь, дыхнуть есть чем, а там... Паровозы ревут, дух там чижелый от горелого угля. Как народ живет – не знаю, может они привыкли... Никуда я с хутора не уйду».

Одним словом, мы видим перед собою не «колеблющегося середняка», а цельную и сильную натуру, лучший тип казака-хлебороба и будущего воина. («Опять же на службу мне на энтот год, – говорит он еще Аксинье).

«Тихий Дон» начинается с описания трагической судьбы турчанки, матери Пантелея Прокофьевича, от которой и пошла в роду Мелеховых турецкая кровь.

Известно, что донские казаки весьма отчетливо делились на «верховых» и «низовых», об этом различии кратко, но достаточно вразумительно говорится на первых страницах третьей книги «Тихого Дона».

В брошюре «Очерк политической истории Всевеликого Войска Донского», изданной штабом Донской армии в 1919 году, на этот счет можно прочесть следующее:

«С самого начала разделения казаков образовалось разделение их на верховых и низовых – первые селились вверх по течению Дона, вторые вниз, считая от реки Донца. Верховые и низовые казаки сразу попали в несколько различные условия существования. Низовые казаки, смешавшись с остатками ранее населявших степи народов, приобрели особый этнический тип, а жизнь в близком соседстве с татарами, черкасами (жившими на Кубани) и постоянная борьба с ними, выработала их характер. Черноволосые, стройные, живые, чрезвычайно воинственные и лихие, низовые казаки создали более яркий и цельный тип донского казака. Верховые казаки были более однообразного, русского состава, роднились с русскими же, бежавшими из Рязанской области. Они были удалены от постоянных врагов – татар, турок и черкасов, поэтому жизнь их была более безопасной и мирной. Они более сохранили великорусский тип – светлые волосы, бороды и глаза, по характеру менее живы и более домовиты, чем низовые казаки».

вернувшейся домой после разрыва с Григорием, грозится прийти к ней ночью, издевается над ее горем. Он мстителен и жесток.

Михаил Кошевой задуман и показан автором как личность серая, незначительная, не выдающаяся. От природы он не жесток и не храбр. Он казак из бедной семьи. Отец его долго батрачил и умер, оставив жену и четырех детей, старшим из которых был Михаил. Но Михаил и не стремился налаживать хозяйство, курень его непригляден, мы не видим Кошевого и в поле за плугом. И здесь довольно ясно проглядывает подспудная мысль автора, общая с расхожей мыслью зажиточных казаков: Кошевой, как некоторые другие казаки-бедняки, приветствует революцию, потому что даром хочет получить от нее то, что другие заработали горбом.

Не способен Кошевой и на сильное чувство к женщине. Если Григорий Мелехов даже после, казалось бы, окончательного разрыва с Аксиньей продолжает неотступно думать о ней, то Кошевой и не думает о Дуняше, за которой он ухаживал до мобилизации.

« – Чудная жизнь, Алексей, – говорит Кошевой одному из своих приятелей, сидя в окопах, – как вспомню, сколько на свете красивых баб, аж сердце защемит! Вздумаю, что мне их всех сроду не придется облюбить, – и кричать хочу с тоски!.. Крыл бы и летучую и катучую, лишь бы красивая была... А то тоже с большого ума приладили жизню: всучат тебе одну до смерти – и мусоль ее... нешто не надоисть».

Оказавшись в армии, Григорий Мелехов сразу же дает отпор вахмистру, известному своим рукоприкладством. Григорий бросается остановить казаков, насилующих горничную Франю, и тем пришлось связать Мелехова и оттащить его в сторону. Григорию не по душе начавшаяся война и он тяжело переживал необходимость убивать людей. Когда Чубатый, вместо того, чтобы вести в штаб захваченного казаками «языка», зарубил его в ближайшем леске, Григорий в бешенстве стреляет в Чубатого, и только толкнувший винтовку Мелехова урядник спас Чубатого. Однако Григорий при этом остается, по словам автора, «добрым казаком», он храбро воюет и «честно бережет свою казачью славу». Конечно, и на него война наложила свой отпечаток.

«Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны. Огрубелое сердце зачерствело как солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. С холодным презрением играл он своей и чужой жизнью: оттого прослыл храбрым – четыре георгиевских креста и четыре медали выслужил. На редких парадах стоял у полкового знамени, овеянного пороховым дымом многих войн; но знал, что больше не засмеяться ему как прежде...»

Как показал на войне себя Митька Коршунов, мы уже писали. Что касается Кошевого, то он ничем не проявил себя на войне и не заслужил за четыре года войны ни одной награды.

офицерами. Но больше всего его тянуло к земле и к мирному труду. «Ломала его усталость, нажитая в войне. Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью, враждебного и непонятного мира. Там, позади, все было путано, противоречиво. Трудно нащупывалась верная тропа: как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет. Тянуло к большевикам – шел, других вел за собою, а потом в раздумье, холодел сердцем... Хотелось убирать скотину, метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза. Мира и тишины хотелось».

Когда поднялись казаки против бесчинств проходящих через Дон красногвардейских отрядов, Григорий вместе со своим братом Петром вступает в сотню, сформированную хутором. Хотя и без охоты, но Григорий остается служить взводным в сформированной генералом Красновым Донской армии. Служит в этой же армии и Михаил Кошевой, но только после неудачного побега, после порки на станичной площади, да и надеясь все время перебежать к красным. Митька Коршунов служит с радостью и охотой. Еще раньше он добровольно вызвался участвовать в расстреле подтелковской команды, за что был произведен в старшие урядники.

Когда верхнедонские казаки в январе 1919 года открыли фронт Красной Армии, Митька Коршунов бежит на юг к белым. Григорий еще раньше покинувший фронт, остается в хуторе, выжидая. Михаил Кошевой не только переходит на сторону большевиков, но вместе с Иваном Котляровым возглавляет хуторской ревком.

«расказачивании» не смогла, однако, завоевать симпатий большей части казачества.

«Вокруг хуторского ревкома, – читаем мы в романе, – сгруппировалось несколько человек: Давыдка-вальцовщик, Тимофей, бывший моховой кучер Емельян и рябой чеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своей работе, с каждым днем все больше ощущая невидимую стену, разделявшую его с хутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если и шли, то только после того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора во двор. Приходили, молчали, со всем соглашались. Заметно преобладали молодые. Но среди них не встречалось сочувствующих. Каменные лица, чужие, недоверчивые глаза, исподлобные взгляды видел на майдане Иван Алексеевич, проводя собрание. От этого холодело у него под сердцем, тосковали глаза, голос становился вялым и неуверенным. Рябой Филька как-то неспроста брякнул: – Развелись мы с хутором, товарищ Котляров!»

Григорию также не нравилась новая власть. Его мучил главный вопрос – что дает эта власть казаку-хлеборобу. С обычной для него прямотой и откровенностью идет он однажды ночью в ревком к своим недавним друзьям Котлярову и Кошевому «погутарить». На вопрос Григория Котляров отвечает, что новая власть дает казакам «свободу и права». Но этот ответ не может удовлетворить Григория.

«... Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать? – перебил Григорий. – Земли дает? Воли? Сравняет?... Земля у нас – хоть заглонись ею. Воли больше нам не надо, а то на улицах будут друг дружку резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают... Казакам эта власть окромя раздору ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Но нам и генералы не нужны. Что коммунисты, что генералы – одно ярмо... Ты говоришь равнять. Этим темный народ большевики и приманули... А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Коммисара видел, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти пришел, а укоренятся они – куда равенство денется?...»

Но ничего не могут ответить Григорию ни Котляров, ни Кошевой.

«Твои слова – контра! – холодно сказал Иван Алексеевич, но глаз на Григория не поднял. – Ты меня на свою борозду не своротишь, а я тебя и не хочу заламывать. Давно я тебя не видел и не потаю – чужой ты стал. Ты советской власти враг!

– Не ждал я от тебя... Еж ли я за власть думаю, так я – контра? Кадет?

Иван Алексеевич взял у Ольшанова кисет, уже мягче сказал:

– Как я могу тебя убедить? До этого своими мозгами люди доходют. Сердцем доходют. Я словами не справен по причине темноты своей и малограмотности. И я до многого дохожу ощупкой...

– Кончайте! – яростно крикнул Мишка».

хутора с обозом спас его от смерти. А Пантелея Прокофьевича просто не успели расстрелять.

Ничем не помог ревкому в Татарском и неожиданно приехавший Штокман. Когда Котляров, узнав о расстреле арестованных казаков, прибежал потрясенный этой новостью к Штокману, резонно полагая, что эта жестокость окончательно откачнет казаков от Советской власти, то «Штокман, до этого с кажущимся спокойствием потиравший ладонью крытую седоватым волосом грудь, вспыхнул, с силой схватил Ивана Алексеевича за ворот гимнастерки и, притягивая его к себе, уже не говорил, а хрипел, подавляя кашель:

– Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовым казакам только с нами по пути, а не с кулачьем! Ах, ты...

– их трудом! – живут. Жиреют!.. Ах ты, шляпа! Размагнитился! Душок у тебя... Я за тебя возьмусь!

Этакая дубина! Рабочий парень, а слюни интеллигентские... Как какой-нибудь паршивенький эсеришка! Ты смотри у меня, Иван».

трудовых казаков. Узнав о разговоре Котлярова с Григорием, Штокман жалеет, что Григорий избежал расстрела.

«А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо было взять в дело! Он опаснее всех остальных взятых. Ты это учти. Тот разговор, который он вел с тобой в исполкоме, – разговор завтрашнего врага. Вообще же переживать тут нечего. На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них – наша печаль...»

том, что не удалось арестовать Григория. Он приказывает Кошевому с группой милиционеров разыскать и арестовать Мелехова. Узнав, что Григорий скрылся, Штокман приходит в бешенство, и сам едет с Кошевым и четырьмя милиционерами на Сингин для ареста Григория, где он по слухам скрывался у тетки. И любой читатель «Тихого Дона» вздыхает с облегчением, прочитав, что «тщательный обыск на Сингином не дал никаких результатов». Не сочувствует читатель ревкому и тогда, когда по его приказанию милиционер арестовывает старика Пантелея Прокофьевича, только что вставшего после тифа, «поседевшего, мослаковатого, как конский скелет».

«Милиционер увел его, дав на сборы десять минут. Посадили Прокофьевича -перед отправкой в Вешенскую – в моховский подвал. Кроме него в подвале густо пропахшим анисовыми яблоками, сидели еще девять стариков и один почетный судья».

И когда мы узнаем, что всех этих стариков все же не успели расстрелять, мы также вздыхаем с облегчением.

Красной Армии, но не желающие и возвращения и генеральской власти. Мечется и мучается Григорий. Он то приказывает в крайнем озлоблении зарубить пленных красногвардейцев, то отпускает домой пленного красного казака, которого только что хотел расстрелять. Узнав, что в плен захвачен красный отряд, где служат Котляров и Кошевой, он мчится в родной хутор, чтобы спасти пленных татарцев. Грозя оружием, распускает тюрьму в Вешенской. И снова встает во главе дивизии, чтобы защищать от Красной Армии родной округ.

войсками станицы и хутора:

«После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам сделалось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на станичника и спрашивал: «Поборолся с советской властью?» – и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и «красного кочета» пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки».

Полтораста дворов сжег Кошевой в одной лишь станице Каргинской и готовился в родном Татарском «сжечь полхутора». Добравшись, наконец, до своего хутора, он действительно сжигает там десятки дворов и в первую очередь дом и постройки Коршуновых, убивая при этом из карабина столетнего деда Гришаку. И здесь ни авторские, ни читательские симпатии, конечно же, не на стороне Кошевого.

Но и Митька Коршунов не вызывает никакой авторской симпатии. Офицером стал Митька, но не за боевые заслуги, а за особое усердие в карательном отряде. И он убивает без жалости и пленных, и дезертиров, и заподозренных в сочувствии к красным казаков и украинцев. Вернувшись в хутор Татарский после поражения Красной Армии на южном фронте, Коршунов зверски убивает мать Кошевого, его брата и двух сестер.

«Тихого Дона» за его якобы «политический объективизм». Даже такой постоянный редактор произведений Шолохова, как Ю. Лукин, выговаривал автору «Тихого Дона» за «объективизм» в изображении белых генералов, которые показаны в романе как патриоты, пусть заблуждающиеся, но искренно желающие добра России.

«Это заметно, – как утверждал Ю. Лукин, – например, в художественной характеристике генерала Корнилова, вследствие своей нечеткости создающей впечатление о некоей мнимой «субъективной честности» побуждений этого генерала».

Нет, автор «Тихого Дона» не бесстрастный летописец. Он любит и жалеет, ненавидит и презирает. И из самой художественной ткани романа явствует, что именно Григорий Мелехов, храбрый, но не жестокий, казак-хлебороб и стихийный демократ, противопоставляющий себя и «красным комиссарам» и «белым генералам», пользуется наибольшими симпатиями автора. То, что этот политически наиболее близкий автору герой в конечном счете проигрывает, что он раздавлен и опустошен к концу эпопеи, воспринимается читателем не как иллюстрация «ошибочности» середняцкой линии и не как результат ненужных поисков какого-то «третьего пути», а как констатация автором трагической исторической правды.

Когда Красная Армия зимой 1919-1920 года вновь заняла Донскую область, отбросив поредевшие части Донской и Добровольческой армии на Кубань, Кошевой возвращается в хутор Татарский председателем хуторского ревкома. Проходя станицы и хутора, Красная Армия уже не сжигает казачьи дворы и не расстреливает казаков. но Кошевой, как сообщает нам автор, по-прежнему обозлен. Даже Дуняше, ставшей его женой и попрекавшей его за жестокость, он говорит, что ее разговоры «контровые» и что им не жить вместе, если не прекратит она «вражьих» разговоров. И когда после службы в Красной Армии возвращается Григорий, когда он, пройдя комиссию ЧК, идет домой, мечтая только о том, что станет снова за плуг, ни читатель, ни автор не сочувствуют Кошевому, который добивается от станичных властей решения об аресте Григория Мелехова. И, конечно же, читатель рад, что Дуняше удалось предупредить брата о грозящем ему аресте, а тому удалось скрыться, хотя и оставался ему один путь – идти в отряд Фомина, поднявшийся против Советской власти. Через год потерявший Аксинью Григорий вновь идет к родному куреню. И мы вздыхаем с облегчением, узнав вместе с Григорием, что Кошевого уже нет в хуторе, что он вновь служит в Красной Армии, хотя и без того большинство читателей сознает, что возвратившийся в родной хутор Григорий идет на верную смерть, которую он хочет лишь принять на Донской земле. Ибо слишком уж мала надежда, что Григорий, несмотря на все перипетии своей трудной жизни, сможет, наконец, вернуться к мирному труду на этой его родной земле, столь обильно политой и казачьей, и крестьянской, и рабочей кровью.

«Тихого Дона» – это философия общечеловеческого гуманизма. Как известно, некоторые из теоретиков марксизма безосновательно пытались доказать, что никакого общечеловеческого гуманизма (по их терминологии «абстрактного» гуманизма) не существует в природе, а есть лишь классовый, пролетарский гуманизм. Автор «Тихого Дона» с этим решительно не согласен. Он считает, что гуманизм может быть только общечеловеческим и что так называемый классовый гуманизм – это вообще не гуманизм.

Страшной трагедией для «тихого» Дона стала как первая мировая война, так и особенно гражданская война. Если в первых двух частях романа мы видим большой в 300 дворов хутор, «зажиревший» от урожая, который в считанные часы мог выставить при мобилизации 2-3 сотни молодых и сильных казаков-воинов, то в последних главах эпопеи мы видим перед собой полуразрушенный, оголодавший хутор, в который возвратилось после бесчисленных сражений лишь несколько десятков казаков. В боях погибли многие старики и малолетки, немало казаков и казачек умерло в отступлении от сыпного тифа, некоторые из казачьих семей почти полностью вырезаны в мстительном озлоблении, и многие казачьи курени заколочены, заброшены, сожжены.

Роман «Тихий Дон» до краев переполнен насилием, кровь льется рекой в нем потоком, и невозможно сосчитать ни число убитых казаков, ни число убитых казаками красноармейцев и матросов.

«Тихого Дона» убийство человека вообще не представляет нравственной проблемы, а некоторые даже возводят его в добродетель. Так, например, казак Чубатый, поучая молодого Григория, говорит:

«Ты казак, твое дело – рубить, не спрашивая... За каждого убитого скашивает тебе бог один грех, так же, как и за змею. Животное без потребы нельзя губить, – телка, скажем, или ишо что, – а человека уничтожай. Поганый он человек... Нечисть, смердит он на земле, живет вроде гриба-поганки».

«Вот это мудро! Убивать их надо, истреблять без пощады! Они нам пощады не дадут, да мы в ней и не нуждаемся, и их нечего миловать. К черту! Сгребать с земли эту нечисть! И вообще без сантиментов, раз речь идет о революции. Правы они, эти рабочие!»

«Тихий Дон» безусловно представляет собой решительный протест против убийств и насилий, с какой бы стороны они не происходили и какими бы идеями не оправдывались. Художественные средства, используемые автором, таковы, что мы с неизменной болью вспоминаем о каждой смерти, которая встречается нам на страницах романа. Ужасны картины гибели русских солдат и офицеров на фронтах первой мировой войны, но столь же ужасны картины гибели австрийских офицеров и солдат. Автор, конечно, осуждает бесчинства красногвардейских отрядов, проходивших весной 1918 года через Донскую область. Но он не оправдывает и казаков, зарубивших пленных красноармейцев и бросивших их без погребения в яру. Симпатии и сочувствие автора всегда находятся на стороне тех, кто убивает и истязает людей. Офицер Калмыков, угрожающий расправой противникам Корнилова и едва не ставший палачом, и Калмыков, принимающий смерть от Бунчука, изображены с различной авторской интонацией. Подтелков, убивающий Чернецова, вызывает явное отвращение автора:

«Подтелков подошел к нему в упор. Он весь дрожал, немигающие глаза его ползли по изрытвленному снегу, поднявшись скрестились и обломили тяжестью ненависти бесстрашный, презирающий взгляд Чернецова.

– Попался, гад! – клокочущим низким голосом сказал Подтелков и ступил шаг назад: щеки его сабельным ударом располосовала кривая черная улыбка.

– Изменник казачества! Подлец! Предатель! – сквозь стиснутые губы зазвенел Чернецов.

».

Затем в издании 1956 года была восстановлена прежняя редакция, опущены лишь слова о «черной» улыбке. Мы приводим здесь первую редакцию.( Журнал «Октябрь», 1928, 7, с. 160).

Но отвращение автора вызывает и Спиридонов – палач Подтелкова. Автор с огромной болью рисует тоску подтелковцев, ожидающих казнь.

сочувствует горю Лукиничны, умоляющей Петра Мелехова привезти из Вешенской тело расстрелянного Мирона Григорьевича. Но его возмущает и зверская расправа казаков с попавшим к ним в плен командиром карательного отряда Лихачевым. Вместе со всей семьей Мелеховых мы скорбели о смерти Петра Мелехова, убитого Кошевым. Но читатель негодует, узнавая о мученической смерти коммуниста с хутора Татарский Котлярова и его товарищей.

Второй важнейшей концепцией мира у автора «Тихого Дона» как справедливо отмечает в статье об этом романе Г. Н. Фейн, – «является противопоставление величия, богатства и противоречивости народной жизни ограниченности, бедности и схематизму всяких социальных проектов и головных конструкций, созданных людьми. Трагедия Григория Мелехова состоит прежде всего в том, что его сложнейшую внутреннюю организацию время и партийные люди хотят вогнать в определенную схему поведения. По художественной логике романа компромисса здесь быть не может, автор «Тихого Дона» не видит в мире гармонии, мир, который он рисует, слишком раздроблен, чтобы найти приемлемое для всех решение его проблем. Поэтому трагедия Мелехова имеет глубокую философскую основу, заставляющую нас вспомнить об античных трагедиях и трагедиях Шекспира. В «Тихом Доне» как коммунисты, так и сторонники других политических доктрин (казацкие сепаратисты, монархисты и т. п.) изображаются автором как скептики, доктринеры и схоласты, мутящие народное сознание и мешающие народу жить. Автор «Тихого Дона» смотрит не их глазами на народ, а оценивает их с позиций народа, как он его понимает. Поэтому в центре своего эпического повествования автор «Тихого Дона» ставит натуру прежде всего самобытную, оценивающую жизнь не по идеологическим догмам, а своим непосредственным чувством и свободным разумом».

Разумеется, можно критически относится к этой философской концепции, к этому видению автором «Тихого Дона». Однако нельзя не согласиться, что именно обоснованию этой концепции служат используемые автором эпопеи художественного средства.

Таковы, как нам кажется, главные и определяющие черты личности автора «Тихого Дона».