Два студента
На одном из сборищ, организованных большевистским агитатором Штокманом в курене Лукешки-косой, «дураковатый» Христоня рассказал о своей службе в карауле Зимнего дворца:
«(...) припало раз верхи несть караул. Едем как-то с товарищем, а с угла студенты вывернулись. И видимо и невидимо! Увидели нас, как рявкнут: «Га-а-а-а-а!» Да ишо раз: «Га-а-а!..» Не успели, стал быть, мы вспопашиться, окружили. «Вы чево, казаки, разъезжаете?» Я и говорю: «Несем караул, а ты поводья-то брось, не хватай!» – и за шашку. А он и говорит: «Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак, а тут ученье прохожу в ниверси... ниворситуте, али как там» (глава 9, часть 2).
«носатый» студент зло подшучивает над темными казаками и дарит их десятирублевкой, прося выпить за упокой души студентова папаши, портрет которого он им так же вручает. Изображенный на портрете «папаша» оказывается Карлом Марксом. Просветить Христоню относительно совершенных Марксом добрых дел Штокман, ссылаясь на поздний час, отказывается, обещая рассказать в дальнейшем, но обещания своего, видимо, не исполняет (на следующей сходке разговор идет о близящейся войне (глава 16, часть 2), а уже в первой главе части третьей Штокмана арестовывают). Более ни герои, ни автор об этом эпизоде не упоминают. Тем не менее своеобразное отражение его мы обнаруживаем совсем в другом месте и в другом времени – в «Дневнике» убитого казака-студента, в записи от 1 мая 1914 года:
«1 мая. Ознаменован сей день событием. В Сокольниках во время очень безобидного времяпровождения напоролись на историю: полиция и отряд казаков, человек в двадцать, рассеивали рабочую маевку. Один пьяный ударил лошадь казака палкой, а тот пустил в ход плеть. (Принято почему-то называть плеть нагайкой, а ведь у нее собственное славное имя, к чему же?..) Я подошел и ввязался. (...) Ввязался и сказал казаку, что он чапура и кое-что из иного-прочего. Тот было замахнулся и на меня плетью, но я с достаточной твердостью сказал, что я сам казак Каменской станицы и так могу его помести, что чертям станет тошно. Казак попался добродушный, молодой; служба, видно, не замордовала еще. Ответил, что он станицы Усть-Хоперской и биток по кулачкам. Мы разошлись мирно. Если б он что-либо предпринял в отношении меня, была бы драка и еще кое-что похуже для моей персоны» (Кн. 1, ч. 3, гл. 11).
демонстрация, в «Дневнике» собрались на маевку рабочие...
Остаются детали: студент, уроженец станицы Каменской, встречается с казаком во время противозаконного сборища.
Какие выводы можно сделать из этих совпадений и различий?
У нас уже был случай убедиться, что соотнесенность записей в «Дневнике» с прочими событиями романа менялась. Разумно, поэтому, предположить, что перед нами еще один след, указывающий на эволюцию романной фабулы, а именно: на одном из этапов работы предполагалось столкнуть автора «Дневника» с одним из персонажей (Христоней). Однако, Христоня демобилизовался со срочной службы еще до начала романного повествования, в силу чего не имел никакой возможности разгонять демонстрации в 1914 году.
Свет на возникшую проблему проливает сам «Дневник»:
«7 мая (1914 г., то есть после маевки – Б. -С.) (...) Брился в парикмахерской на Тверской. Вышел оттуда свежим галантерейным приказчиком, На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся городовой. Этакий плутишка! Ведь есть что-то общее у меня с ним в этом виде? А три месяца назад? Впрочем, не стоит ворошить белье истории...»
Что это за загадочная фраза? Что за белье, какой истории? Что могло не нравиться городовому в нашем герое, и именно три месяца назад?
За три месяца до 7 мая 1914 года на дворе стоял февраль. Автор «Дневника» студент, значит неприятности с городовыми могли возникнуть при студенческих волнениях, и автор «Дневника» в этих волнениях участвовал (так, он специально отмечает, что драка с казаком могла повлечь «еще кое-что похуже» для его персоны, то есть персона его не вовсе была неизвестна полиции). Правда, в феврале 1914 года студенты в Москве не бунтовали... Но что мешает нам видеть здесь свободное творчество, не привязанное рабски к календарю? Ничто не мешает. Разве что привязанность к нему самого автора «Дневника»:
«Друг Вася, я сознательно ровняю слог, прибегаю даже к образности с тем, чтобы в свое время, когда сей «дневник» попадет к тебе в Семипалатинск (есть такая мысль: по окончании любовной интриги, которую завел я с Елизаветой Моховой, переслать тебе его. Пожалуй, чтение этого документа доставит тебе немалое удовольствие), ты имел бы ».
Еще одна запись:
«3 мая. Запойное настроение. (...) Приходил Володька Стрежнев. Завтра иду на лекции».
«Иду на лекции» – это значит пойти учиться. Странно, что студент особо отмечает такое событие. Каникул до этого вроде не было, праздников особых тоже не отмечено (Пасхальная неделя, например, в тот год началась 6 апреля) . Может быть, по какой-то причине до 3 мая не было занятий? Что за причина?..
Или, скажем, друг Вася. Они с автором «Дневника» друзья, но не земляки: Вася в Семипалатинске, а автор – донской казак. Скорее всего, они были знакомы по Москве, потому что в Москве у них есть общий приятель – Володька Стрежнев. Но при чем здесь Семипалатинск? Еще один случай свободы авторской воли?
Но ведь Семипалатинск место не нейтральное. Более того, знаменитое: именно в Семипалатинске в 1854–1859 годах отбывал ссылку в рядах Сибирского седьмого линейного батальона Ф. М. Достоевский. Обстоятельство это тем более настораживает, что семипалатинский Вася – несомненный литературный адресат («Дневник» – литературное произведение; с какой иной целью его автор «сознательно ровняет слог» и «прибегает даже к образности»?).
Подведем некоторый итог: место действия – Москва; автор – студент; в феврале у автора «Дневника» были какие-то осложнения с полицией; московский друг Вася находится в Семипалатинске – классическом месте ссылки; в «Дневнике» отмечен майский день, когда автор собрался на лекции.
«Дневника». Итак, поворошим белье истории.
Место действия – Москва. Где учится наш герой? 13 августа, вспоминая невозвратное довоенное время, он записывает: «Жил-был, здравствовал, изучал математику и прочие точные науки...» Значит, студент-естественник. При этом, он не разделяет «alma matег» ни со студентом Московского Технического училища Боярышкиным, ни с медичкой Елизаветой Моховой. Припомним, однако, усилия Христони выговорить заветное слово («ниверси... ниворситут, али как там») и допустим, что автор «Дневника» был студентом университета.
8 ноября 1910 года студенты Московского, Императорского университета собрались, на грандиозную сходку, посвященную памяти Льва Толстого. Сходка была разрешена администрацией университета. Затем последовала сходка уже никем не дозволенная в здании Юридического факультета (11 ноября, 2000 студентов), 14 ноября 1500 студентов вышли на улицу и были разогнаны полицией. 17 ноября принимается решение об объявлении трехдневной забастовки в знак протеста против арестов, произведенных 14 ноября. 4 декабря – опять трехдневная забастовка, на этот раз студенты протестуют против истязаний политических заключенных в Вологодской тюрьме и на каторге Нового Зарентуя. В ноябре-декабре министерство народного просвещения издает приказ об исключении из университета нескольких десятков студентов. Студенты, со своей стороны, назначают на 27 января 1911 года сходку по поводу новой забастовки, на этот раз забастовки солидарности со студентами Санкт-Петербургского университета, решившими бастовать весь весенний семестр. 2 февраля 1911 года, уволена университетская администрация. С начала февраля занятия практически прекращены. 16 февраля 1911 года министр народного просвещения Л. А. Кассо издает приказ об исключении 370 студентов, а всего с 11 февраля по 4 марта из университета было исключено более тысячи студентов, из них несколько десятков подверглись аресту, а сотни высланы из Москвы. «Московский университет – разгромлен, – писал М. Горький И. Бунину в феврале 1911 года, – да и все едва держатся. Тяжело все это и грозит страшной, кровавой отрыжкой». С тех пор значительных студенческих выступлений в Москве не было до самого 1917 года.
Попытаемся наложить данные «Дневника» на события 1911 года.
«Три месяца назад», то есть в феврале 1911 года встреча с городовым действительно не предвещала студенту университета ничего приятного. «Кое-что похуже для (...) персоны» студента драка с казаком могла представлять в том случае, если студент был до этого под арестом: при освобождении из-под ареста давали подписку о неучастии в противозаконных собраниях (а здесь – маевка).
«Семипалатинск» – указание на причину переезда).
Понятно и то, почему автор «Дневника» отметил день посещения лекций, – это был день возобновления занятий в университете.
Если допустить, что наше предположение соответствует истине, то получает решение и проблема, поставленная нами в начале главы: сходство рассказа Христони и записи в «Дневнике» от 1 мая. Эпизод столкновения казака-солдата с казаком-студентом предполагалось, видимо, описать с двух различных точек зрения, глазами двух участников. Однако, событие это относилось к 1911 году. Из чего следует важнейший для нашего исследования вывод: в момент написания «Дневника» роман не предполагал описания войны. Лишь в дальнейшем, перерабатывая первоначальный вариант, Автор перенес воспоминания Христони в Петербург, а «Дневник» передвинул на три года вперед. Часть «Дневника», описывающая объявление войны и военные действия, присоединена к первой – «любовной» – совершенно механически:
«4 июля.
Работа покинута мною. Я покинут Елизаветой. Пили сегодня с Стрежневым пиво. Вчера пили водку. Расстались с Елизаветой, как и полагается культурным людям, корректно. Безо всяких и без некоторых. Сегодня видел ее на Дмитровке с молодым человеком в жокейских сапожках. Сдержанно ответила на мой поклон. На этом пора уж и – иссяк родник.
30 июля.
совершенно неожиданно взяться за перо. Война».
«Дневник» так никогда и не стал органической частью романа. Первоначальная связь (Христоня) была разорвана, новые (встреча с раненым Григорием) не установились (отсюда вся хронологическая несуразица).
Но есть и еще одна замечательная подробность:
«Один пьяный ударил лошадь казака палкой, а тот пустил в ход плеть. (Принято почему-то называть плеть нагайкой, а ведь у нее собственное славное имя, к чему же?..)».
О чем идет речь? К чему здесь эти лингвистические разыскания?.
А вот к чему – к песне.
«Нагаечка» была сложена в связи со студенческими волнениями 1899 года, начавшимися разгоном демонстрации студентов в Петербурге 8 февраля 1899 года. Начало ее было таким:
Задумал наш царь народ удивить,
Пулей, нагайкой народ задушить.
а припев таким:
Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя,
А теперь выразим недоумение. Какому автору 1927 года (год представления романа в редакцию журнала «Октябрь») могло прийти в голову рассказывать о революционной борьбе московского студенчества намеками, причем намеками, абсолютно недоступными читателю?
А что, если «автора 1927 года» не было?
Тогда все становится на свое место. Был «автор 1911 года», писавший (задумавший писать) роман по следам событий и лишенный возможности прямо сказать о разгроме Московского университета в феврале этого года. Автор, читателям которого не нужно было «ворошить белье истории», потому, что историей этой был их собственный вчерашний день.
«Тихий Дон» – проблема не простая. И первый вопрос, на который необходимо ответить, – обосновано ли утверждение, что автор этот – не Шолохов?!
Все, выдвинутые до сих пор возражения против шолоховской кандидатуры («случай, небывалый в мировой литературе...», «материал, далеко превосходящий жизненный опыт и уровень образованности (4-х- классный) ...», «художественная сила, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера...», «слишком много чудес!» – А. Солженицын), являются умозрительными.
От таких вопросов можно уйти (и уходят) с легкостью: если Шолохов – автор романа, тогда он – гений! А гению закон не писан!
– роман «Тихий Дон». Роману рот не заткнешь! Продолжим же слушание показаний романа...