Казнь
Что мешает четкому определению идеологических пристрастий Автора романа «Тихий Дон»? Два обстоятельства. Одно – внешнее: текст романа, и без того основательно испорченный, сильнее всего искажался в идеологически чувствительных местах. Доказательством этого служит проводившаяся от издания к изданию безжалостная правка политических аспектов романа. Но если печатный текст, распространявшийся в сотнях тысяч экземпляров и, следовательно, доступный для сравнения, мог подвергаться такой вивисекции, легко представить масштабы двойной (шолоховской и редакционной) цензуры, предшествовавшей выходу романа в свет!
Второе обстоятельство – внутреннее: Автор описывает людей, а не персонажей политического театра масок. Примером этого являются описания смертей, где Автор равно человечен и безутешен вне зависимости от того, кто из героев расстается с жизнью – есаул Калмыков или его убийца Бунчук, полковник Чернецов и его убийца Подтелков...
Такого уровня обьективности («встать над красными и белыми») мечтали достичь многие писатели (Михаил Булгаков, например), но и Автору «Тихого Дона» он дался нелегко.
Остановимся на одной из смертей – двойной смерти красных казаков Федора Подтелкова и Михаила Кривошлыкова (кн. 2, ч. 5, гл. 30):
«(...) один из офицеров ловким ударом выбил из-под ног Подтелкова табурет. Все большое грузное тело его, вихнувшись, рванулось вниз, а ноги достали земли. Петля, захлестнувшая горло, душила, заставляла Подтелкова тянуться вверх. Он приподнялся на цыпочки, упираясь в сырую притолоченную землю большими пальцами босых ног (...) Изо рта его обильно пошла слюна.
(...) Кривошлыкову не дали закончить речь: табурет вылетел из-под ног (...) Сухой мускулистый Кривошлыков долго раскачивался, то сжимаясь в комок так, что согнутые колени касались подбородка, то вновь вытягивался судорогой... Он еще жил в конвульсиях, еще ворочал черным, упавшим на сторону языком, когда из-под ног Подтелкова вторично вырвали табурет. Вновь грузно рванулось вниз тело, (...) и опять кончики пальцев достали земли».
Детали данного описания мы без труда отыскиваем в литературе десятых годов:
«Когда Петр перекинул веревку через толстую ветвь раскидистого клена, (...) и быстро повернувшись к нему правым плечом, рванул ее внизсудорожно скорчив передние лапы, сделала усилие удержаться на взрытой под кленом земле, но повисла, едва касаясь ее. Черноязык ее высунулся, обнажились в гримасе коралловые десны, дневной свет, отраженный в потухающих глазах виноградного цвета, стал тускнеть.
– Теперь молчи, не вякай, – сказал Петр, любивший шутить сумрачно».
Процитированный отрывок взят из рассказа Ивана Бунина «Последний день», опубликованного впервые в петербургской газете «Речь» (1913, №47, 17 февраля), а затем включенного в авторский сборник «Иоанн Рыдалец. Рассказы и стихи 1912–1913 г.» (М., Кн-во писателей, 1913; по «Книжной летописи» проходит 9–16 декабря). Сборнику был предпослан эпиграф: «Не прошла еще древняя Русь...» (И. Аксаков).
«цепко держится за корни жизни и, питаясь их целебными соками, продолжает неизменно расти в своем здоровом творчестве...» («Современный Мир», 1913, №11). Иная точка зрения была высказана А. Дерманом («Русское Богатство», 1914, №2), обратившим специальное внимание на рассказ «Последний день»:
«Да, все это правда: и коралловые десны, и черно-лиловый язык, и глаза виноградного цвета, но за этими частными правдами чувствуется какая-то большая общая неправда, которой невольно и законно сопротивляешься: «неправда» Бунина – тот общий фон, на котором он пишет свои частно-правдивые (не всегда, впрочем) детали, а фон – этот какое-то рассудочное и холодное отношение к изображаемому миру».
Слова «деталь» и «фон» достаточно ясно указывают на то, что критик противопоставляет Бунину как образец правильного подхода к делу. Да, впрочем, Дерман этого и не скрывает – Чехов раньше Бунина открыл «зверства и жестокости» русской деревни, однако у Чехова была «правда в фоне», которой у Бунина нет.
Любопытно, что Автор «Тихого Дона» словно полемизирует с «Русским Богатством» – у Бунина берутся именно детали. Однако у Автора романа мог быть и другой резон обратиться к рассказу «Последний день» – сразу за описанием казни борзых у Бунина следует рассказ о повешении людей:
« – Собак что, и людей, какие позамечательнее, и то многих казнят, – сказал Петр. (...) Мне солдаты рассказывали. Сделают с ночи висельницу, а на рассвете приведут этого самого злодея, палач мешок ему на голову наденет и подымет на резиновом канате. Доктор подойдет, глянет и сейчас говорит, удавился или нет... Тут же под висельницей и могила (...)
– А за что же их казнят?
– Понятно, не за хорошее. За всякие разноверия, за начальство, за разбой. Не буянь, не воруй...».
Можно предположить, что импульсом обращения к рассказу Бунина был импульс символический: «Собаке – собачья смерть!», иными словами, Подтелков и Кривошлыков, с точки зрения Автора, – красные собаки. Авторское отношение определяет и точку зрения персонажа – см. слова Григория Мелехова, обращенные к Подтелкову:
« – (...) Теперича тебе отрыгивается! Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить!»
Но круг актуальных литературных реминисценций не исчерпывается Буниным:
«Веревка едва выдерживала шестипудовую тяжесть: потрескивая у перекладины, она тихо качалась, и, повинуясь ее ритмическому ходу, раскачивался Подтелков, поворачиваясь во все стороны, словно показывая убийцам свое багрово-черное лицо и грудь, залитую горячими потоками слюны и слез».
Ср.:
«(...) всю ночь, как какой-то чудовищный плод, качался поворачивал его то к городу лицом, то к пустыне – точно и городу и пустыне хотел он показать Иуду из Кариота, предателя – одинокого в жестокой участи своей».
«Иуда Искариот и другие» (сб. «Знание», ХVI. СПб., 1907). Как и в предыдущем случае, Авторскую оценку Подтелкова как Иуды подтверждают персонажи:
(гл. 28) « – Что мы сделаем с теми предателями родного края, которые шли грабить наши курени и уничтожать казачество? (...)
Григорий Мелехов Подтелкову: «Отходился ты, председатель московскова совнаркома! Ты, поганка, казаков жидам продал!»