Бар-Селла З.: "Тихий Дон" против Шолохова
Нашествие

Нашествие

Глава двенадцатая части третьей, судя по ее месту в книге, призвана продолжить изложение событий, прерванное публикацией обнаруженного Григорием Мелеховым дневника убитого студента:

«Одиннадцатая кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через Станиславчик, Радзивилов, Броды и 15 августа развернулась возле города Каменка-Струмилово. Сзади шла армия, сосредоточивались на важных стратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы. От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывали планы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозя боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть...

Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силы противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъезды входили в соприкосновение с неприятельскими разведками».

создают, однако, не эти особенности («развернулась возле города Каменка-Струмилово», «входили в соприкосновение»), легко объяснимые намеренной стилизацией, а, напротив, стилистический разнобой – «От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт».

Эта фраза, кроме того, странным образом перебивает ход повествования, вклиниваясь между Каменкой-Струмилово и опять же – Каменкой-Струмилово. Как видно из текста, наступление, готовящееся на данном участке фронта, никак не имело в виду изменение общей («от Балтики») стратегической ситуации; речь идет о боях местного значения и именно на участке Каменка-Струмилово.

Каково же будет наше удивление, когда все наши сомнения окажутся благополучно рассеянными за 32 страницы до начала двенадцатой главы!

Часть 3, начало главы десятой:

«Фронт еще не улегся многоверстной неподатливой гадюкой. На границе вспыхивали кавалерийские стычки и бои. В первые дни после объявления войны германское командование выпустило щупальцы – сильные кавалерийские разъезды, которые тревожили наши части, скользя над постами, выведывая расположение и численность войсковых частей противника. Перед фронтом Восьмой армии Брусилова шла двенадцатая кавалерийская дивизия под командованием генерала Каледина. Левее, перевалив австрийскую границу, продвигалась одиннадцатая кавалерийская дивизия. Части ее, с боем забрав Лешнюв и Броды, топтались на месте, – к австрийцам подвалило подкрепление, и венгерская кавалерия с наскоку шла на нашу конницу, тревожа ее и тесня к Бродам».

– Балтика – Каменка, противостоит абсолютно логичное построение: весь театр военных действий, австрийский фронт (Восьмая армия, ХII дивизия, ХI дивизия) и, наконец, участок фронта, занимаемый именно и только ХI дивизией, развертывающейся между Бродами и Каменкой-Струмилово. Но самое замечательное здесь даже не то, что речь идет фактически об одних и тех же событиях и местах, но то, что при всех стилистических отличиях двух отрывков, обнаруживается их поразительная лексическая близость:

Как это понимать? Для чего это? Почему метафорически собранный текст должен быть с бесцветной вялостью пересказан через три десятка страниц?! Отчего «многоверстная неподатливая гадюка» оборачивается «смертельным жгутом», «щупальцы» кавалерийских разъездов – «неприятельскими разведками»? Неужели слова «к австрийцам подвалило подкрепление» в художественном отношении хуже, чем «стягиваются крупные кавалерийские силы противника»?!!

А как все это согласуется с продолжением двенадцатой главы (непосредственно за процитированным отрывком)?

«Мелехов Григорий все дни похода, после того как расстался с братом, пытался и не мог найти в душе точку опоры, чтобы остановиться в болезненных раздумьях и вернуть себе прежнее ровное настроение».

Можно подумать, что речь идет о мятущемся интеллигенте – «найти в душе точку опоры», «болезненные раздумья», «прежнее ровное настроение». Нет, описывается герой, которого призывная комиссия в двадцать первой главе части второй провожает следующими словами:

«В гвардию? Рожа бандитская... Очень дик. Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую рожу, что тогда?»

Это, конечно, не решающий аргумент. Решающий аргумент – в главе десятой:

«Григорий Мелехов после боя под городом Лешнювым тяжело переламывал в себе нудную нутряную боль. Он заметно исхудал, сдал в весе, часто в походах и на отдыхе, во сне и в дреме блазнился ему недавний знакомец-австриец, тот, которого срубил у решетки. Необычно часто переживал он во сне ту первую схватку, и даже во сне, отягощенный воспоминаниями, ощущал он судорожную конвульсию своей правой руки, зажавшей древко пики; просыпаясь и очнувшись, гнал от себя сон, заслонял ладонью до боли зажмуренные глаза».

Это также непосредственное продолжение разобранного выше отрывка из десятой главы. И опять те же самые недоумения: для чего понадобилось «нудную нутряную боль» через тридцать страниц назвать «болезненными раздумьями»? Можно, конечно, подумать, что отрывки из глав десятой и двенадцатой повествуют о разных событиях – ведь сказано в двенадцатой, что раздумывать Григорий начал «после встречи с братом». Однако, сама встреча братьев – Григория и Петра Мелеховых – описывается в десятой главе, а приведенный отрывок с «нутряной болью» этому рассказу предшествует! Да встреча с братом на ход размышлений героя и не повлияла; более того Григорий передает Петру свои ощущения в ясных и точных словах:

«Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой... Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули (...) Меня совесть убивает. Я под Лешнювым заколол одного пикой. Сгоряча... Иначе нельзя было... А зачем я этова срубил? (...) срубил зря человека и хвораю через нево, гада, душой. По ночам снится, сволочь. Аль я виноват?»

С художественной точки зрения текст отрывков (на самом деле одного цельного фрагмента, поскольку второй отрывок непосредственно примыкает к первому) десятой главы превосходит соответствующие отрывки главы двенадцатой. Проще говоря, текст отрывков десятой главы более литературен. С другой стороны, лексическая близость отрывков указывает на их взаимосвязь. Что же это за взаимосвязь? Стилистически отрывки двенадцатой главы похожи на плохой конспект, а чтение главы десятой обнаруживает тот самый кусок, который был законспектирован. Ситуация более, чем необычная, – словно автор неумело обкрадывал сам себя!

Но все станет на свои места, если мы перевернем последовательность: не начало десятой главы послужило источником вступления к двенадцатой, а наоборот – разобранные фрагменты главы двенадцатой являлись основой для написания начала десятой главы. Следовательно: вступление к двенадцатой главе есть не конспект, но план написания соответствующей части главы десятой. И этот план не был отброшен, он был выполнен в десятой главе!

Но разгадав одну загадку, мы немедленно упираемся во вторую. Ведь для того, чтобы всунуть план одной главы в начало другой и, самое главное, поместить этот, уже исполненный план через тридцать страниц после написанной на основе его главы... Для этого нужен был чей-то чудовищный произвол, чье-то зверское насилие над авторской волей. Но для чего? Цензурные запреты? Что запрещать, что скрывать – дислокацию русской армии на Юго-Западном фронте в 1914 году? Ведь никакого другого результата, кроме превращения романа в сенильную болтовню, достигнуть невозможно. А кому такое могло понадобиться? Шолохову? Редактору? Этих вряд ли можно заподозрить в таком намерении. Значит, говорить следует о другом: тот, кто составил окончательную редакцию текста романа, не знал ни того, как роман писался, ни того, как был он задуман и исполнен. Имя человека, который принес летом 1927 года отпечатанную на машинке окончательную редакцию текста романа в редакцию «Октября», нам известно – это Шолохов М. А.

А теперь вопрос: может ли автор не знать и не понимать, что и как он хотел написать? Мог ли автор не знать и не понимать, где кончаются заготовки к роману и где начинается роман?