ГОРЬКИЙ — СЕРАФИМОВИЧ — ШОЛОХОВ
(К истории творческих взаимоотношений)
Тема эта не новая. Но она до сих пор по-настоящему не изучена. Отмечается обычно совпадение позиций, взглядов, творческих поисков. Но расхождения, кроме полемики 1933 года по проблемам языка, почти не затрагивались. А они были. И очень существенные.
Мы упрощали творческий процесс. Взять «Тихий Дон». О нем и в тридцатых, и в сороковых, и в пятидесятых, и шестидесятых годах судили по-разному. Были высказывания примечательные, их с пользой перечитываешь и теперь. Но было немало и далеко не точных. При этом принадлежали они не только рядовым критикам, нередко страдавшим чисто «головным» подходом к сложным проблемам, но и писателям с известными именами, в том числе М. Горькому, А. Толстому, в некоторой мере и А. Серафимовичу.
Заметно было, что появилось необычное произведение, которое невозможно объяснить, не отказавшись от каких-то укоренившихся представлений, не уточнив ряд положений литературной науки — например, о трагическом, типическом, индивидуальной судьбе героя, а еще шире — о возможностях реализма и искусства вообще.
Шолохов как художник шел по линии, так сказать, наибольшего сопротивления. И поэтому самый диапазон мнений, вызванных его произведениями, становится интересен, ибо отражал не только личные, но и широко распространенные взгляды.
***
31 декабря 1928 года А. М. Горький писал И. Касаткину: «Шолохов, — судя по первому тому, — талантлив... Каждый год выдвигает все более талантливых людей. Вот это — радость. Очень, анафемски, талантлива Русь»1.
Это сказано было пока только в частном письме, опубликованном в 1937-м году. Важно, однако, что письмо совпало с мнениями тех, кто сразу же увидел в Шолохове своеобразного художника, — А. Серафимовича, А. Луначарского, некоторых рецензентов из журналов и газет.
В июле 1929 года Горький публикует в «Известиях» статью «Рабочий класс должен воспитать своих мастеров». Там было замечено: «Фадеев, Шолохов и подобные им таланты пока еще единицы. Но, как мы видим, рабочий класс совершенно правильно оценил их достоинства художников слова»2.
Статья посвящена воспитанию, интеллектуальному вооружению народа с помощью науки и искусства. Роль художественной литературы — доказывал А. М. Горький — возрастает. Но этому мешает левачество утилитаристов, считающих художественную литературу реакционной по своей природе. Особенно повинны в этом Леф, газета «Советская Сибирь» и новосибирский журнал «Настоящее», где группа литераторов во главе с А. Курсом (ответственный редактор обоих изданий) объявила художественную литературу «литературой вранья и выдумки», разносила А. Фадеева, Ю. Либединского, Ф. Панферова, В. Зазубрина, позже перекинула огонь на Горького и Шолохова.
В статье Алексея Максимовича было сказано о неверном отношении к классике. Изуверством и анархизмом считал он рассуждения об идеологической опасности, которую, якобы, содержат книги, созданные в прошлом веке, они могут вроде бы повернуть рабочий класс направо. Горький убеждал, что в действительности никакого вреда не может быть от таких, например, произведений, как «Борис Годунов», «Мертвые души», «Крестьяне» Бальзака, «Мужики» Чехова, «Мещанское счастье» Помяловского, «Деревня» Бунина и многих других, а польза огромна. Классики определили меру высшей художественности. Читателей увлекает «внешняя занимательность книги, обилие в ней содержания, наблюдений и знаний, ее словесное изобразительное мастерство, то есть как раз все то, чего нет и пока не может быть у большинства молодых писателей вследствие их малого знакомства с техникой литературной работы».
Горький считал: нельзя снижать уровень художественности, иначе искусство не выполнит социального назначения. «Вопрос об отношении к литературе классиков, — говорил он, — сводится к вопросу о мастерстве».
Он нашел точные слова для характеристики тех, кто навязывал литературе серость и примитив: «К разряду упростителей принадлежат люди бездарные, бесталанные, а также “рвачи”, людишки, которые спешат занять видные места, паразиты, которых рабочий класс, к сожалению, развел около себя и в своих рядах» (25, 43—44). Именно от них больнее всего доставалось Фадееву и Шолохову (устаревший реализм, «психоложество», толстовщина).
1929 год был тяжелейшим для Шолохова. В ответ на положительные отзывы о «Тихом Доне», который, по словам редактора Ф. Панферова, стал основной вещью «Октября», появились статьи с резкими нападками: «попутчик», идеолог реакционной казачьей массы, зажиточной верхушки, белогвардейщины, критики обнаруживали в романе надклассовый гуманизм, ползучий эмпиризм, эротизм, натурализм и прочее. Сколько раз эти критики употребляли слово — эпигонство, — якобы копирование Л. Толстого, Бунина, Мельникова-Печерского, Куприна, Достоевского. Толковали о гамлетизме главного героя (голое подражание Шекспиру). Язык романа представлялся шаблонным, композиция рыхлой. Общая оценка первых двух книг в одном случае была такой — «традиционный любовный роман», в другом — «эпопея под вопросом», в третьем — плагиат.
Слова Горького о том, что литературная критика судит далеко не профессионально, объясняли происхождение и этого непонимания «Тихого Дона». Он указывал: «Люди, научившиеся мало-мальски грамотно писать и более или менее ловко нанизывать цитаты из чужих книг одна на другую, — эти люди уже воображают себя чем-то вроде “духовных вождей” рабочего класса. Преждевременно. И немножко неумно.
Необходимо очень долго и усердно учиться, для того чтобы получить право осторожно советовать. А советуя, следует помнить, что не все знаешь и что чем больше живешь, тем труднее знать все наше время, когда действительность изменяется с такой бешеной скоростью» (25, 45).
Этого замечания не хотели учитывать литераторы из журнала «Настоящее». Напротив, там немедленно, с вызовом была опубликована статья — «Почему Шолохов понравился белогвардейцам?»3 Поводом послужила публикация романа за рубежом. Произошло это — доказывалось в статье — именно потому, что писательская позиция Шолохова чужда пролетариату, это позиция кулацкая, антисоветская, эмигрантская. Роман написан как бы по заказу наших врагов и служит им.
Статья в «Настоящем» перекликалась с выступлением Н. Прокофьева, напечатанным в ростовской молодежной газете «Большевистская смена» (8 сентября 1929 года). Ее название тоже не требует особых разъяснений — «Творцы чистой литературы». Такими, по выкладкам Прокофьева, предстали Б. Пильняк с его романом «Красное дерево» и автор «Тихого Дона» — противники нашей идеологии.
Побывав в Вешенской, этот спецкор газеты насобирал сплетен о Шолохове, уличал его в пособничестве кулакам и антисоветским лицам. Писатель вынужден был обратиться в краевые газеты — «Молот», «Большевистская смена» и в журнал «На подъеме», потребовал расследования «фактов».
«Большевистская смена» печатает сообщение секретариата Северо-Кавказской ассоциации пролетарских писателей, где было сказано, что «выдвинутые против тов. Шолохова обвинения являются гнуснейшей клеветой и при расследовании ни одно из этих обвинений не подтвердилось».
Горький был прав, когда советовал подобным критикам начинать прежде всего с критики «личного, индивидуального поведения», «своих мнений и самомнений».
Второе высказывание Горького о Шолохове в печати — декабрь 1930 года (журнал «Наши достижения»). В статье — «О литературе» он писал: «... никогда еще и нигде наша литература не шла так “нога в ногу» с жизнью, как она идет в наши дни у нас. Мы можем законно похвастаться, что в целом ряде книг молодые наши писатели давно уже успели и сумели хорошо изобразить войну 1914—1918 годов со всеми ее ужасами. Надолго останутся в новой истории литературы яркие работы Всеволода Иванова, Зазубрина, Фадеева, Михаила Алексеева, Юрия Либединского, Шолохова и десятков других авторов, вместе они дали широкую, правдивую и талантливейшую картину гражданской войны» (25, 253).
Отзыв, как видим, перечислительный, оценка суммарная. Объясняется это тем, что Алексей Максимович выдвигал тогда идею создания истории Гражданской войны, писал в апреле 1929 года инструктору отдела печати Политуправления Красной армии Е. И. Хлебцевичу, что люди должны знать о трагедии, о подвигах, о цене, которую заплатила страна за свою свободу. Особенно это важно для молодежи. «Я указываю на необходимость создания полной, яркой, вполне доступной пониманию рабоче-крестьянской массы “Истории гражданской войны”» (25, 253).
Необходим был, по его мнению, единый обобщающий труд, охватывающий события по всей стране и всем четырем годам войны, а не только о том, что происходило только в Сибири, на Дону или Урале, не только об отдельных воинских частях.
«И когда читаешь даже такие талантливые попытки дать более или менее связную картину событий гражданской войны, такие книги, как “Тихий Дон” Шолохова, “Хождение по мукам” Толстого, “Большевики” Алексеева, “Два мира” Зазубрина и др., — все-таки получаешь впечатление, как будто у нас из превосходного бархата делают портянки.
Названные авторы не должны обижаться на меня за это уподобление, талантливость и красоту их книг я ведь не отрицаю, более того: мне кажется, что некоторые из этих книг о войне еще недостаточно высоко оценены в наши дни горячих споров о том, как писать и что писать» (30, 135).
«История», по его мысли, должна быть создана этими же художниками, но под руководством специалистов. Персонально предлагал такой план: по Средней Волге литературно обрабатывает материал Федин, Северному Кавказу и Гуляй-Полю — Толстой, Сибири — Зазубрин, Фадеев, Вс. Иванов, Шишков, по Украине — Петро Панча и А. Давидович, Крыму — Малышкин, Петербургу — Тынянов, флоту — Либединский, Лавренев, по Донбассу — Олеша. Поручения касались и многих других. На долю Шолохова приходилось казачество. Только они способны осуществить фундаментальное издание, поскольку сами были участниками войны, хорошо знали места действия войск.
Странно, что Горький так прагматически решал в то время вопрос о роли писателей, которые в этом случае становились всего лишь документалистами, обработчиками материала, да еще под руководством неких специалистов. Увлекаясь масштабными начинаниями, он навязывал художникам слова подчиненную роль также и в задуманной «Истории фабрик и заводов», «Истории деревни», призывал мастеров слова к коллективному творчеству по заданию. Хорошо, что они шли своей дорогой. Сравнение их произведений с портянками, изготовленными из бархата, несмотря на оговорки, никак не выглядит объективным и серьезным.
Третье высказывание — в «Беседе с молодыми ударниками, вошедшими в литературу». Июнь 1931 года.
«Все крупные писатели хорошо знали только Тульскую, Орловскую и Калужскую губернии, так как они почти все оттуда.
Сейчас появляется настоящая литература: есть сибирские, уральские и другие. У нас еще будет областная литература, кроме нацменьшинств. Например, третий том “Тихого Дона” Шолохова — это уже областная литература. Он пишет как казак, влюбленный в Дон, в казацкий быт, в природу. Так же восторженно описывают и сибиряки свою Сибирь» (26, 68—69).
Вроде бы все точно. Но обратимся к одному горьковскому документу того времени, который проясняет понятие «областная литература» применительно к роману Шолохова.
Третьего тома в печати еще не было (в 1929 году появилось лишь 12 глав в «Октябре»). Но Горький судил по рукописи, которую Шолохов попросил его прочитать и высказать свое мнение, поскольку редакторы из «Октября» нашли невозможной дальнейшую публикацию романа по идейным соображениям.
Горький написал 3 июня отзыв, послал А. Фадееву. Вот этот текст.
«Дорогой тов. Фадеев
Третья книга “Тихого Дона” — произведение высокого достоинства, на мой взгляд значительнее второй, лучше сделана.
Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, “стал на грани между двух начал”, не соглашаясь с тем, что одно из этих начал в сущности — конец, неизбежный конец старого казачьего мира и сомнительной “поэзии” этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам все еще — казак, существо, биологически связанное с определенной географической общностью, определенным социальным укладом. Для меня третья часть “Тихого Дона” говорит именно о том, что Ш. — областной писатель, и я думаю, что у нас будут подобные ему писатели — уральские, сибирские и прочих территорий. Будут они до той поры, пока писатели огромной нашей страны не поднимутся на высоту социалистических художников Страны Советов, не почувствуют себя таковыми, не сознают, что фабрика более человечна, чем церковь, и что хотя фабричная труба несколько портит привычный лирический пейзаж, но исторически необходима именно она, а не колокольня церкви.
Значит: дело сводится к перевоспитанию литератора, а оно прежде всего требует очень тактического и бережного отношения к воспитуемому.
Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец. Если исключить “областное” настроение автора, рукопись кажется мне достаточно объективной политически и я, разумеется, за то, чтоб ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов.
“Областное” заставляет автора злоупотреблять речениями; такие словечки, как, например, трюпок, теклина, поверть4
Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличнейший литератор, с этим надобно считаться.
Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявить и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя.
Жму руку
3/VI—31.
А. Пешков»5.
Из отзыва ясно, что в данном случае «областная литература» имеет признак ограниченности. Она связана с сомнительной, умирающей «поэзией» старого мира, фигурально выражаясь — с колокольней церкви, тогда как «исторически необходима» фабричная труба, то есть город, рабочий класс.
С этой позиции он и на Шолохова распространяет слова из XX главы третьей книги: «И оттого, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение».
Горький, как видно, стоял за то, чтоб из рукописи было исключено «казацкое» (разумеются лирические места, на чем настаивал и Фадеев).
А эта педагогическая рекомендация: Шолохова (да и не только его) надо перевоспитывать, чтоб поднять на высоту социалистических художников Страны Советов... Учить же его надлежало ортодоксам вроде Фадеева6.
И уж совсем не согласуются выводы: рукопись политически достаточно объективна, ее надо печатать. Но она «доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов».
Чувствуется, что «Тихий Дон» Горькому оказался не вполне доступен. Причина — его заблуждения, ошибки в осознании исторической роли, бытия, психологии сеятеля и хранителя земли. Горький порой не поднимался выше обывательских суждений. Но судил категорично. Ошибки были давними, особенно проявились в годы революции (статья «О русском крестьянстве»), оказались, судя по приведенному документу и полемике с Серафимовичем о «мужичьей силе» (подробнее об этом ниже), — затяжными.
Но Алексей Максимович хотел узнать автора ближе. Поэтому еще в 1930 году пригласил его к себе в Сорренто. Шолохов поехал вместе с Василием Кудашевым и Артемом Веселым. Остановились в Берлине, ждали разрешения на въезд в Италию. Но оформление визы почему-то задерживалось. Шолохов вернулся на Дон. «У нас шла коллективизация, и не сиделось в Берлине. Интересно было видеть, что делается сейчас дома, на Дону»7.
— для более близкого знакомства с писателем от земли.
Впервые они встретились весной 1931 года. Шолохов через два месяца писал: «В апреле я уехал от вас из Краскова с большой зарядкой бодрости и желания работать. Спасибо вам, дорогой Алексей Максимович, за ваше теплое и внимательное отношение ко мне. Крепко жму руку и крепко желаю вам здоровья»8.
Да, Горький умел вдохновлять на творческий труд.
Вторая встреча состоялась там же в середине июня 1931 года. Шолохов рассказывал мне о ней в 1972 году. Горький до этого прочитал рукопись третьей книги «Тихого Дона» и передал ее И. В. Сталину. Беседа Сталина, Шолохова и Горького проходила в Краскове, на даче, в гостиной, за длинным столом, на котором стоял самовар. Горький сидел напротив торца стола. Сразу начали обсуждать роман. Горький и в это время высказал опасение, что третья книга может быть использована белогвардейским казачеством против нас. Шолохов убеждал, что в романе показан полный крах белого движения и это никак не может быть истолковано в их пользу. Видимо, Горький получил к тому времени пространное письмо от 6 июня из Вешенской — автокомментарий к третьей книге, который смягчил суровость его приговора во время беседы.
Горький подтвердил свое предложение, высказанное в отзыве от 3 июня, что книгу надо печатать. Сталин был того же мнения. Так был решен, по словам Шолохова, проклятый для него вопрос. Помог Горький. Без него трудно было бы одолеть очень сильное противодействие издательства и ряда писателей.
«обязана доставить автору несколько неприятных часов». Одним из первых начал осуществлять педагогические меры А. Фадеев, обнаружив в «Тихом Доне» «элементы ползучести, неосмысленного бытописательства, областничества...»9
Отзыв Горького стал известен Шолохову сорок лет спустя, в июне 1972 года. Читал он его при мне в своем кабинете в Вешенской, сидя в кресле перед письменным столом. Был сосредоточен. Прочитал один раз, начал вновь. Видно было, как затронули его увесистые слова и о неизбежном конце того мира, который так дорог был Шолохову, и хлесткое определение — «областной писатель».
«Теперь мне все ясно», — сказал он. Припомнилась во всех деталях история с третьей книгой, встречи в Краскове, сомнения Горького. понятной стала для него причина самоуверенной напористости Фадеева и редакции «Октября». Кто на кого влиял — трудно определить. Скорее — образовался круг, единый в своем отношении к крестьянству, казачеству, белому движению, донским событиям периода Гражданской войны.
— далеко не так.
Припоминается близкий к этому случай. Автор прекрасного очерка «Сергей Есенин» в том же 1931 году скажет «писателям-ударникам»: «Художником он был не высоким, скажем прямо... Крестьянский поэт, тот самый глиняный горшок, который, столкнувшись с железной посудой — с городом, должен был разбиться. Эта драма не одного Есенина, а всех настоящих, кондовых, инстинктивных, биологических поэтов» (26, 91).
***
«Тихий Дон» вызвал у Горького колебания в оценке, то «Поднятая целина» была принята, по-видимому, безоговорочно. В выступлении на совещании редакторов политотдельских газет он рекомендовал дать о «Поднятой целине» толковую рецензию. Роман относил к основной литературе о коллективизации. Сам развернутого отзыва не дал.
Шолохов выразил свои чувства Горькому в дарственной надписи на «Поднятой целине» в декабре 1932 года:
«Дорогой Алексей Максимович! Жму вашу руку и крепко хочу, чтобы ветры не дули, чтобы ваши кости не ныли, чтобы кашель вас не одолевал, чтобы все у вас там было хорошо»10.
***
Шолохова восхищало в Горьком знание жизни, необычайная начитанность, живая мысль, способность сохранить в памяти увиденное и услышанное, дар образной речи не только письменной, но и устной. С восхищением восклицал: «Да, рассказчик он был необыкновенный!»
Отметил еще одну черту: умел принимать критику. Однажды попросил Шолохова прочить рукопись «Жизни Клима Самгина». Михаил Александрович охотно сделал это. Отозвался с похвалой: богатейшее содержание, превосходная эрудиция, глубокая мысль. Но советовал обратить внимание на композицию. Слишком много героев, приходят — уходят. Многие не запоминаются. Все как-то рассыпано. Я спросил:
— Не обиделся?
— Нет, — ответил Михаил Александрович. — Промолчал...
Книгу эту Михаил Александрович ценил. Считал несправедливостью, что произведение, «являющееся энциклопедическим по широте охвата и показу всех предреволюционных слоев и прослоек царской России, — не было отмечено Шведской академией.
Точно так же выпал из поля зрения шведских ценителей искусства и отличный горьковский роман “Дело Артамоновых”» (8, 285).
Художественный опыт Горького — отражение сложной действительности в адекватных формах эпоса — не мог не служить Шолохову примером. Только не следует, как это бывает, искать здесь прямых аналогий.
«Разве никому из нас не видно было после смерти Горького, что среди писателей нет такого человека, который был ему хотя бы по плечо. Среди нас не было и нет, а возможно, и не будет равного Горькому по той безмерной любви, которую снискал он всей своей жизнью и творчеством у рабочего класса, у тружеников нашей страны и далеко за ее пределами» (8, 232).
Отсутствие такого руководителя, как Горький, стало, по его мнению, причиной превращения творческой организации в административную, раздираемую групповыми страстями.
***
Плодотворными были связи Шолохова с Серафимовичем.
В 1925 году издательство «Новая Москва» подготовило к выпуску «Донские рассказы». Сборник был показан Серафимовичу. Он прочитал, захотел увидеться с автором. Началась дружба, которая прошла через всю жизнь. Серафимович написал предисловие к сборнику — небольшое, всего несколько строк, но оно стало хрестоматийным, служит образцом точности суждения, прозорливости, требовательности. Он представил нового мастера пластического изображения. Сжатый, образный, цветной язык, чувство меры в острых моментах, точность наблюдений — таковы достоинства рассказов. Главное в них — огромное знание жизни. Серафимович выражал надежду, что Шолохов развернется в большого художника. Предвидение подтвердилось. Много значило это слово одобрения. Оно вдохновило Шолохова на новый большой труд.
В 1926 году выходит второй сборник рассказов — «Лазоревая степь». В декабре он посылает книгу Серафимовичу, в письме сообщает: «Рассказ «Чужая кровь» посвящаю Вам. Примите». Он просит прислать отзыв:
«Ваше мнение для меня особенно дорого и полноценно».
Шолохов хотел знать мнение о рассказах — «Чужая кровь», «Семейный человек» и «Лазоревая степь». Вторично напоминает о том же в феврале 1927 года, при этом просит, чтоб Серафимович указал на недостатки: «А то ведь мне тут в станице не от кого услышать слово обличения, а Ваше слово мне особенно ценно...» (8, 14).
Почему хотелось знать отзыв именно о тех трех рассказах?
В них Шолохов заметно пошел по линии усложнения сюжетов. Ярче проявился психологизм. Писатель восходил на новую ступень, приближаясь к той мере зрелости, которая проявилась в «Тихом Доне».
«Чужая кровь» русский продотрядник, почти насмерть изрубленный белогвардейскими карателями, находит приют в казачьей семье, настроенной против Советской власти.
«Семейный человек» — трагическое повествование об отце, предавшем своих детей.
«Лазоревая степь» — о расстреле на глазах отца его сыновей и снохи.
Словесное оформление рассказов приближает их к стилю «Тихого Дона». Лишь один пример:
«В дымчато-синих сумерках дремала лазоревая степь, на круговинах отцветающего чабреца последнюю за день взятку брали пчелы. Ковыль, белобрысый и напыщенный, надменно качал султанистыми метелками» (7, 445).
К этому времени относятся наброски портрета Шолохова, которые сделал в своей записной книжке Серафимович. Он отмечает:
«Невысокий, по-мальчишески тонкий, подобранный, узкий, глаза смотрели чуть насмешливо, с задорцем: “Хе-хе!.. дескать... вижу...”
Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо загорелое.
Резко, точно очерченные, по-азиатски удлиненные, иссиня-серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь, из-под тонко, по-девичьи приподнятых бровей...
И глаза, когда говорил, и губы усмехались: “Дескать, знаю, знаю, брат, вижу тебя насквозь”»11.
Вскоре ему пришлось взять на себя защиту романа «Тихий Дон».
«Октябрь» (конец 1927 года). Члены редколлегии сочли, что это всего лишь бытописание, к тому же — о прошлом, да еще — о казачестве, нет ничего современного. Решили — не печатать. Серафимович написал в дневнике:
«С Лузгиным сидим в ресторане Дома Герцена, говорим о редакционных делах. Уговариваю напечатать Шолохова “Тихий Дон”. Упирается»12.
М. Лузгин был заместителем Серафимовича — ответственного редактора «Октября». Несмотря на его сопротивление, Серафимович своей волей решил вопрос. «Тихий Дон» начали печатать с января 1928 — первую, а следом — вторую книгу за один год. Успех романа среди читателей был исключительным.
По завершении публикации первой книги (январь — март) Серафимович выступает 19 апреля в «Правде» со статьей «Тихий Дон». Она тоже стала хрестоматийной. Памятен с тех пор образ орелика на сизом кургане, который вдруг расширил громадные крылья и поплыл над степью. С ним сравнил Серафимович взлет таланта Шолохова. Теперь при въезде в Вешенскую на горе с левой стороны установлена скульптура — орел перед взлетом с раздвинутыми крыльями.
Он отметил способность автора представлять живых людей и целые людские группы, социальные слои. Делает это без усилий и напряжения. Легко вводит в обстановку.
«чудесное сердце в загрубелой казачьей груди».
У Шолохова «подлинный живой язык степного народа, пронизанный веселой, хитроватой ухмылкой, которой всегда искрится казачья речь. Какими дохлыми кажутся наши комнатные скучные словотворцы, — будь им легка земля», — пишет Серафимович.
Сила Шолохова в том, что исключительно через образность, незримо, самой тканью повествования раскрывается представление о классах и классовой борьбе.
Однако Серафимовичу казалось, что автора подкарауливает гибель, если он не переключится на другую тему — жизнь рабочего класса, не отразит его движение, борьбу, если не сумеет проникнуться учением коммунизма.
Серафимович рассуждал так: исчерпан будет Дон, исчерпано крестьянство в его своеобразной военной общине. А что же потом? Как это ни странно, но даже у него возникали мысли, свойственные рапповцам: главное — рабочая тема. В записках того времени он замечает:
«“Октябрь” — пролетарский журнал, а вся беллетристика — о деревне, очерки — тоже. Журнал не воспитывает писателей, чтоб писали о рабочих. Плывут по течению, случайно, — Фадеев, Шолохов, Караваева»13.
Сам он пытался создать роман о жизни рабочего класса — второй «Железный поток», но уже строительства. Замысел не был осуществлен.
Да, было у Серафимовича стремление переключить Шолохова на другую тему.
Велика роль старейшего писателя, когда по его инициативе была создана комиссия по разбору дела Шолохова, обвиненного в плагиате. 1 апреля 1930 года Шолохов пишет Серафимовичу: «У меня рука останавливается, и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов» (8, 16).
Они были соседями. Шолохов в 1930 году приезжал к Серафимовичу в Усть-Медведицкую. На следующий год приезжает в Вешенскую Серафимович. Для обоих такое общение было праздником. Обсуждали они литературные дела, колхозные, которые шли не очень хорошо, волновала их судьба казачества и крестьянства.
— как он оценивает «Тихий Дон» — ответил:
«Великолепная вещь. Я должен вам признаться, что это единственный писатель, которому по-настоящему судьба, можно сказать, целый ворох наклала творческих сил. Вот наш брат сидит, погрызет, погрызет перо, напишет, взвесит... А ведь у него как на черноземе прет. Он с трудом ходит, потому что он перенапряжен образами. Это огромный писатель».
Однако дальше следует оговорка: «Но вот есть у него большая беда, но такая, которую он изживет, — это недостаточная общественно-политическая внутренняя структура у него, не то, что он чуждый человек, — нет, все это он отлично понимает, но как-то писателя, да не только писателя, всякого гражданина революционного Советского Союза, должна пронизывать определенная политическая структура, вот у него еще этого нет, но он растет и в этом отношении. например, его “Целина” уже показывает рост, и очень большой рост. Я уверен, что в уровень с его талантом он внутренне вырастет и тогда, конечно, будет огромный, неповторимый писатель»13.
Утверждение, будто у Шолохова нет определенной политической структуры, вызвано третьей книгой «Тихого Дона». В чем же суть дела?
Книга посвящена Верхнедонскому восстанию, причиной которого, по Шолохову, были, наряду с другими, перегибы по отношению к середняку, преступное поведение представителей Советской власти, политика расказачивания.
«Железном потоке» причиной раздора на Кубани в 1918 году была только борьба за землю.
«— Треба землю делить, а то время упустишь, — сказали иногородние казаки.
— Землю вам?! — сказали казаки и потемнели.
Стала меркнуть радость революции.
И перестали бить своих офицеров, генералов, и поползли они изо всех щелей, и на тайных казацких сборищах стучали себе в грудь, и говорили зажигательно:
— У большевиков поставлено: отобрать у казаков всю землю и отдать иногородним, а казаков повернуть в батраки. Несогласных высылать в Сибирь, а все имущество отбирать и передавать иногородним.
Потемнела Кубань, тайно низом пополз загорающийся пожар по степям, по оврагам, по камышам, по задворкам станиц и хуторов».
Причина одна. У Шолохова ряд причин, не исключая и передела земли между казаками и пришлыми, иногородними.
«Тихий Дон» с этой стороны был заново прокомментирован шолоховедами, начиная с шестидесятых годов. К нашему времени стало общепризнанным, что Шолохов с наибольшей полнотой воссоздал критическую обстановку, которая сложилась в казачьей среде, общечеловечнее его позиция. «Что коммунисты, что генералы — одно ярмо» — такой итог наблюдений подводит за два года Мелехов, побывавший в обоих лагерях (3, 136).
***
В 1937 году Серафимович печатает в «Литературной газете» очерк «Михаил Шолохов». Это первая биография Михаила Александровича.
«Он играл на пыльных заросших улицах с ровесниками-казачатами. Юношей он гулял с молодыми казачками и девчатами по широкой улице, и песня шла с ними, а над ними луна, и девичий смех, вскрики, говор, неумирающее молодое веселье».
Серафимович далее пишет об участии Шолохова в Гражданской войне.
Рассказал он и том, как писатель собирал материал. Приезжает в хутора, там сходятся старики и молодежь. Они поют, пляшут, много рассказывают об увиденном и пережитом.
Сказано и о заграничных связях и поездках в Германию, Данию, Швецию, Норвегию, Англию. Об интересе за рубежом к творчеству, биографии Шолохова, о том, как он представлял там нашу культуру, как интересовал его опыт ведения сельского хозяйства в скандинавских странах.
по другой линии — ежовской, но сделать это теперь, в связи с возросшей популярностью, стало трудно даже для чекистских карателей.
В последующих высказываниях, довольно частых, Серафимович ни разу не повторил мысли о «недостаточной общественно-политической структуре «Тихого Дона». В 1941 году он выступил с лекцией в Саратове, на которой пришлось присутствовать и автору этой статьи. На вопрос: «Какую помощь вы оказали Шолохову?» — он ответил: «Это такой громадный талант, что без всякой помощи пробился и завоевал себе славу»14.
Тогда же он начал работать над автобиографической повестью «Писатель», где должен был представить свой путь в форме воспоминаний (семья, ссылка, первый рассказ, встречи с литераторами). Серафимович выступает под именем Курмаярова (от названия станицы, в которой родился). Герой читает лекцию о становлении советской литературы, ее значении для страны и мира. В ней — характеристика Шолохова, Гладкова, Панферова, Павленко, Ильенкова, А. Толстого.
О Шолохове сказано:
«Чем он резко выделяется, так это своей художественной убедительностью. Открываешь страницу — там люди, живые люди, любят, умирают, ссорятся, делают глупости, совершают подвиги. Там много смешного, остроумного, горького, как в жизни. Их берешь не как изображения, забываешь, что это — книга. Пейзаж у него такой же живой, такой убедительный. Глазом не окинешь степь. Вдалеке поблескивает Дон, за Доном леса. И все это — живое, и все это дышит бескрайним, сизым от полынка простором. Я ни у кого не встречал такой художественной правды, такой правдивости в описании степи и ее обитателей, — незабываемо»15.
***
— все это стало общей чертой. Понятие «народность», которое становится первоосновой их творчества, наполняется новым в характерах людей — борьба за равенство, свободу, самоутверждение личности. Ярким воплощением характера борца в «Железном потоке» стали Кожух, командиры, армейцы, беженцы. У Шолохова — многочисленные герои в рассказах «Путь-дороженька», «Коловерть», «Бахчевник», «Родинка», «Нахаленок», «Председатель Реввоенсовета республики», «Смертный враг», в «Тихом Доне» — Подтелков, Кривошлыков, Лагутин, Котляров, Штокман, Кошевой, Лихачев, красноармейцы.
Оба прозаика — очевидцы и участники событий — ценили подлинность материала, придерживались документальной канвы, стремились сохранить точность — историческую, социальную, этнографическую, территориальную, речевую (местный говор, украинизмы). Но при этом не замкнулись в местном материале, а подняли картины до масштабных обобщений.
Серафимович и Шолохов нашли для отражения революционного содержания новаторскую художественную форму, сохранявшую, как основу, классические достижения, но обновленную новыми приемами — острота сюжета, психологическая напряженность, стремительность действия, лаконизм, опора на говорящие за себя ситуации и образы, символическая окрашенность повествования, особенно в пейзажных картинах, богатейший устно-поэтический и разговорный язык, яркость и оригинальность метафорических средств, лексики и синтаксиса.
М. Шолохов был признателен: «Это настоящий художник, большой человек, произведения которого нам близки и знакомы. Серафимович принадлежит к тому поколению писателей, у которых мы, молодежь, учились» (8, 64).
Но автор «Тихого Дона» пошел дальше учителя. Если Серафимович в эмоционально приподнятом стиле «Железного потока» «не считал обязательным для себя выявлять бытовые черты героев», подчеркивал «ударные» стороны, так как «жизнь коллектива, — писал он, — требовала других методов обрисовки, не укладывающихся в бытовые рамки», то Шолохов развил те приемы, которые дали ему возможность воссоздать полноту бытия. И лучше не определить, чем это сделал Серафимович: «Там люди, живые люди, любят, умирают, ссорятся, делают глупости, совершают подвиги».
«Борьба» и «Колхозные поля» он, судя по планам и заготовкам, намерен был сочетать масштабный план с бытовым. Если бы осуществился этот замысел, то «Борьба» имела по ряду стилистических признаков нечто сходное с «Тихим Доном», а «Колхозные поля» — с «Поднятой целиной», при этом независимо от опыта Шолохова.
***
Горький в статьях тридцатых годов «О прозе», «По поводу одной дискуссии», «Открытое письмо А. С. Серафимовичу», «О бойкости», «О языке», «Беседа с молодыми», «Литературные забавы» подверг критике литераторов, которые неряшливо относились к языку, злоупотребляли диалектизмами, уродовали слова. Он говорил о книгах Ф. Панферова, Ф. Гладкова, В. Ильенкова, Е. Пермитина, В. Вишневского и других.
Горький указывал, что некоторые писатели, игнорируя мысль, «уходят в форму, слова», «мутное щегольство». Или страдают одержимостью писать «от разума». Вредно влияла на молодых мещанская эстетика — «желание изукрасить икону фольгой, виноградами», порой это соединялось с натурализмом, «откровенными» сценами, нарочитым огрублением языка и картин, многословием и риторикой, «сочинительством». Становилось модой щеголять словечками — «вычикурдывать», «сглызил», «буруздил», «базынить», «хандруги». Все это Горький называл «пылью слов», издевательством над языком и читателями.
Он был убежден, что и в этой — пусть и очень субъективной — области, где особенно опасны нивелировка и грубое вмешательство, не обойтись, однако, без того, чтобы активно противодействовать наплыву уродливых творений, извращающих вкус и снижающих художественный критерий. Фокусничество и клоунаду, когда люди делают «из куска золота крючок на дверь курятника», он отвергал начисто. «Мы должны добиваться от слова наибольшей активности, наибольшей силы внушения, — мы добьемся этого только тогда, когда воспитаем в себе уважение к языку как к материалу, когда научимся отсевать от него пустую шелуху, перестанем искажать слова, делать их непонятными и уродливыми. Чем проще слово, тем более оно точно, чем правильнее поставлено — тем больше придает фразе силы и убедительности» (26, 403).
Это горьковское утверждение решительно расходилось и с крайностями опоязовских представлений о языке, часто граничивших с формализмом, и с теорией «языка революции» в ее нигилистическом варианте, отменившем «старый», якобы интеллигентский, выхолощенный язык...
Итогом дискуссии стали выводы об опасности снижения художественности, ремесленничестве, натуралистических и нарочито усложненных приемах письма, о формализме, попутно — о чванстве, групповщине, «вождизме» как гипертрофии «индивидуального начала», «бойкости». Был предъявлен большой счет к критике и редактуре.
— хороших, призывал Михаил Шолохов.
Литераторы должны заглядывать вперед и предугадывать исход событий хотя бы силуэтно, проникать в философию, говорил Леонид Леонов.
Остро выступила Лидия Сейфуллина — против схематизации и верхоглядства, за кропотливую работу сознания, умеющего схватывать все многообразие и сложность жизни.
Горький напомнил: важно не только то, о чем писать, но и как писать. Если бледна форма, нет языка — красочного, звучного, если слаб диалог, нет своего слога, значит, нет произведения искусства, каким бы тиражом ни выпускалась книга и как бы ее ни «поднимала» критика. В этом случае надо думать не о том, какую пользу она принесет, а скорее — о мере ущерба.
Так шла борьба за смысловую наполненность и народность формы, за образность, за искусство пластического изображения. И А. М. Горький сыграл в этой борьбе огромную, неоценимую роль.
Мысли Алексея Максимовича о художественной форме и ныне помогают нам разобраться в некоторых «новых» теориях. Например, будто переносные значения слов образуются теперь в основном по ассоциативному признаку, — что приводит подчас к оправданию зауми, словесных шарад. Или, скажем, той же «новизны» теория, будто язык «технизируется», «динамизируется», что ныне сложная фраза толстовского типа уже не может якобы передать стремительный темп нашей жизни, для этого, мол, больше подходит «телеграфный стиль»... (Как будто доказано, что мыслительная деятельность, психология человека автоматизируются в лад с развитием техники!) Или — взять математические приемы анализа языка, когда они из вспомогательного средства превращаются в определяющие...
Однако дискуссия интересна и тем, что были возражения, уточнения, высказанные Серафимовичем, Панферовым, Гладковым, Ильенковым, Сельвинским и другими.
— с необходимостью борьбы за качество литературы, за художественный язык, совершенную технологию, они по некоторым вопросам высказывали иные взгляды.
Дискуссия до сих пор преподносится односторонне: Горький, дескать, абсолютно во всем прав, а его оппоненты, особенно Серафимович и Панферов, во всем ошибались, не поняли смысла здравых требований, сопротивлялись новому. Сложилась странная ситуация: современный читатель, если он не обратится к периодике тех лет, так и не будет знать статей А. Серафимовича — «О писателях “облизанных” и “необлизанных”», «Ответ М. Горькому», выступлений Ф. Панферова — «О мудрой простоте» и «Открытое письмо А. М. Горькому», таких статей участников дискуссии, как «За здоровье преосвященного» Л. Сейфуллиной, «Провинциализм и столичность» Вс. Иванова, «Язык и поэзия» И. Сельвинского, высказываний М. Шагинян и О. Форш. «Ответ Ильенкову» А. Толстого найти просто, а статью, на которую он отвечал — «Откровения Алексея Толстого», — надо искать в «Литературной газете» за 1934 год. А без этих материалов нет полноты представления о той дискуссии.
Каковы были возражения оппонентов? Существенны ли они? Несомненно, потому что принадлежали писателям, которые имели творческий опыт. Им было что сказать и в подтверждение мыслей Горького, и в полемическом духе.
Вот из статьи «Ответ М. Горькому» Серафимовича:
«Вы берете писателя однобоко — язык, форма, словесность — и приходите к заключению, что Панферов никуда не годен, а советская литература — обильнейший хлам. Неверный метод приводит к неверному выводу.
У Панферова, как у всякого автора, это я уже отмечал, есть и провалы, и слабые места. И он же дает сильное, оригинальное, ему только присущее. Но все произведение приобретает углубленный характер от социального содержания. От всей вещи остается ощущение громадной стихийной мужичьей силы, “корявой”, неорганизованной»16.
Действительно, подход Горького оказывался несколько «однобоким». Разговор шел главным образом об отдельных словах, неудачных фразах, неточной образности, редактуре. Способ анализа, на который советовал опереться Серафимович, должен был связать словарь писателя, образность с темой, содержанием, проблемностью.
Есть рациональное и в суждении Серафимовича о писателях, как он выразился, «облизанных» и «необлизанных», о гладкописи, литературной сноровке при видимости содержания и, напротив, — о шероховатости, неприглаженности, которые не обязательно становятся недостатком стиля, признаком «малограмотности». Примером может стать хотя бы Ф. Достоевский.
Соглашаясь с тем, что надо учиться у классиков точности, простоте, образности, Серафимович, однако, делал оговорку: «Язык нельзя рассматривать статически: дан классиками навечно, и кончено». Он считал, что «в языке кипит революция». Ссылался при этом на творческий опыт Шолохова, которому необходимы были диалектные формы.
Серафимович так защищал Панферова. «Сидит в нем мужицкая сила, и ее не вырвешь из его сознания. Ну а если бы он задумал сделать свою вещь “облизанной”, ничего не вышло бы, она потеряла бы свою силу, этакую корявую, здоровую, мужичью»17.
У Горького мнение было совсем иное: «Разрешите напомнить Вам, что мужицкая сила — сила социально нездоровая и что культурно-политическая, талантливо последовательная работа партии Ленина — Сталина направлена именно к тому, чтоб вытравить из сознания мужика эту его хвалимую Вами “силу”, ибо сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения...
— мироедов, лавочников, фабрикантов и вообще жесточайших грабителей, — это перевоспитание по существу своему имеет целью изменить классовый тип человека, воспитанного веками зверской собственнической культуры» (27, 148—149).
Схематизм этой раскладки очевиден. Не приходится удивляться, почему Горький так отдаленно и холодно судил о третьей книге «Тихого Дона».
«Железного потока». В том же «Ответе М. Горькому» он писал: «Ваше утверждение, что мужичья сила только социально вредная, неверно. Решительно неверно Ваше утверждение, что мужик фабрикует в одну сторону только “нищих”, в другую только “мироедов”». Напомнил, что «громадная мужичья сила давала громадные социальные взрывы крестьянских движений Разина, Пугачева, в разлившихся по России крестьянских восстаниях перед освобождением, в 1905 году, в 1917 году».
Во имя справедливости пора отметить положительно и некоторые высказывания Панферова, особенно призыв слушать современный язык народа. Сам он, разъезжая по стране (Волга, Урал, Центральная черноземная область, Северный Кавказ, Украина), интересовался и говорами, и теми сдвигами в народной речи, которые шли от городской культуры, печати. Как и Серафимович, он считал полезным учиться у классиков, но ограничиваться этим нельзя. Язык развивается.
Вопрос о диалектизмах и просторечии тоже оказался не во всем таким простым, как представлялось Горькому, когда он устанавливал очень жесткий норматив: «Нельзя ссылаться на то, что “в нашей области так говорят”, — книги пишутся не для одной какой-то области» (27, 155). «“Местные речения”, “провинциализмы” очень редко обогащают литературный язык, чаще засоряют его, вводя нехарактерные, непонятные слова» (26, 403).
«местные речения», они могут пополнять литературный язык.
Суждения о диалектизмах и просторечии осложнялись тем, что каждый воспринимал эти пласты языка в зависимости от личных наблюдений. Для Панферова близким было слово скукожился, потому что он слышал его постоянно. Горькому оно представлялось засорением языка. Шолохову близка крестьянская лексика — трюпком, , теклина, а Горький ее не воспринимал.
Еще пример. Критикуя Ильенкова, Горький пишет: «Взбрыкнул, , встопорщил, грякнул, буруздил — даже не мякина, не солома, а вредный сорняк, и есть опасность, что семена его засорят наш богатый, сочный, крепкий литературный язык» (26, 293).
— трушились, буруздил. А слова — взбрыкнул, , грякнул содержат особые изобразительные оттенки. Изгонять их из художественного произведения — это уже близко к пуризму, который тоже становился модой. Вс. Иванов писал, что даже такие слова, как плюш, бордовый, шафранный, , охра, караковый (примеры из «Тихого Дона»), иных наводили на мысль, что это провинциализмы.
В связи с этим обсуждался вопрос о форме воспроизведения речи персонажей. Одни предлагали описательный способ. Ссылались на «Записки из мертвого дома» Ф. Достоевского, «На дне» Горького как на пример отбора слов, при котором, несмотря на изображаемый мир «дна», жаргонные элементы речи отсутствовали.
Другие отстаивали точное воспроизведение диалогов, со всеми индивидуальными оттенками, в прямых выражениях.
«Мы не можем изображать русского мужика в первый период Октябрьской революции с речью, чистой от первобытной грубости, уснащенной изысканным остроумием. И горе, и восторг, и веселье, всякое эмоциональное выявление личности в старой деревне обычно выражалось в словах очень грубых. Остроумие, как правило, связывалось с вещами, о которых не только в гостиных не говорят. И песня, и шутка, и сказка уснащалась ими»18.
Как видим, дискуссия была содержательной, творческой.
Все согласились с Горьким, что необходимо повышение качества художественности — более точный отбор словесного материала, самоконтроль, квалифицированная редактура, компетентная критика. Гладков, Вишневский, Панферов, Пермитин пересматривали тексты своих произведений. Сдержаннее стал употреблять местные слова Шолохов.
Но сказано было и о том, насколько вредна нормативность, когда понятие — художественный язык становится равнозначным понятию — культура речи. Слишком прямое истолкование высказываний Горького привело к тому, что некоторые редакторы начинали править тексты, опираясь на нормативные словари. Обращение к Далю считалось чуть ли не запретным. Подобные пуристы нанесли немалый вред литературе. Чего стоила, например, правка «Тихого Дона» и «Поднятой целины», предпринятая редактором К. Потаповым в 1953 году. Шолохов в дальнейших изданиях отказался от изуродованного текста, вернулся в основном к прежнему варианту.
В наше время диалектизмами и просторечными словами более широко, чем предлагал Горький, пользуются В. Астафьев, В. Распутин, И. Акулов, В. Личутин и другие прозаики.
несмотря на остроту некоторых выступлений, была доброжелательным обменом мнений, так необходимым перед Первым писательским съездом. Может показаться невероятным такой факт: статью Серафимовича «Ответ М. Горькому» помог опубликовать сам Алексей Максимович. Вот какой опыт следовало бы перенять: дискуссия не ради того, чтоб поговорить, не для препирательства из-за определения дефиниций, не для удобного случая свести личные счеты, наклеить ярлыки, укрепить позицию какой-то группы, а чтоб на принципиальную высоту поднять обсуждение проблем, выслушать друг друга, определить оттенки мнений. Эту цель, которую поставил А. М. Горький, дискуссия 1933—1935 годов достигла. Она была полезной в смысле проверки теории и практики творчества на новом историческом этапе не только для тех, кого критиковали, но и для самого Алексея Максимовича. Для каждого вдумчивого литератора. Ее благородный дух — честная самокритичность, творческий поиск.
***
Шолохов как участник дискуссии выступил со статьей «За честную работу писателя и критика». Предварительно он послал ее на просмотр Алексею Максимовичу, а тот передал в «Литературную газету». Она была напечатана в 1934 году 18 марта, вместе со статьей Горького «О языке».
Шолохов критиковал Панферова не только потому, что находил в «Брусках» «беззаботность в отношении слова», но больше всего за то, что, став редактором «Октября», тот присвоил себе «роль «литературного вождя», начал поучать писателей, диктовал свою волю.
Шолохов испытал это давление на себе, когда обсуждалась третья книга романа. Панферов вмешивался в его творческий план, хотел видеть более прямолинейным путь Григория Мелехова, рассуждал точно так же, как и другой «литературный вождь» — Фадеев.
Шолохов писал Е. Левицкой 2 апреля 1930 года:
«Прежде всего: Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан... Делать Григория окончательно большевиком я не могу... Об этом я написал и Фадееву. Что же касается других исправлений (по 6-й части), — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное — конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь...) не доказывает мне, что “закон художественного произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППа) будут в этом духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее»19.
О том, как давили на Шолохова в «Октябре», он сказал тому же адресату 2 декабря 1931 года:
«Получил от Панферова письмо. 6-я часть (исправленная) не удовлетворила некоторых членов редколлегии “Октября”, те решительно запротестовали против печатания и 6-я часть пошла в культком ЦК. Час от часу не легче и таким образом 3 года. Даже грустно становится»20.
В этой ситуации и Серафимович показался ему защитником «литературных вождей». Шолохов поэтому говорит в статье:
«Думаю, что не личные, а групповые симпатии заставили Александра Серафимовича оправдывать и хвалить плохую работу Панферова. Покривил он на старости лет душой. А не надо бы!» (8, 43).
не принял это за оскорбление. Он продолжал и после 1934 года с неизменной любовью относиться к Шолохову.
***
В июне 1972 года я беседовал с Михаилом Александровичем в Вешенской. Речь зашла и о той дискуссии. Он сказал: критикуя «Бруски», имел в виду не только язык и неряшливую форму. «Мне не понятно было, как можно таким образом относиться к крестьянам».
Действительно, если первая и вторая книги содержали познавательный материал и воспринимались как реляция из деревни, то третья строилась на явном и вредном сочинительстве. Автор изображает, например, картины возмущения деревни во время коллективизации. Процитирую полнее, потому что эти странные эпизоды до сих пор обходят молчанием. Поднялась «метелица мужицкая», «сиверка», «саранча». Объятые «злобой неукротимой» люди сокрушали все на своем пути, ломали, рубили. Зрелище походило на растревоженное дикое становище. «Говорят, так Батый шел»...
Рассуждения в книге такого этического уровня.
«Мужик силен, когда идет скопом, — он рубит топором, и трус, когда зажат, — он превращается в одиночку, готовый на все, лишь бы спасти свою шкуру». В мужике «есть что-то такое от бурого волка», когда тот, «напившись лошадиной крови... шел на покой в трущобное логово»21.
— что делать с «ордой»: раздавить!..
«И вот ровно в одиннадцать часов от Кирилла было получено распоряжение — наступать... Казалось, тьма ночи раскрыла свою черную пасть и орет тысячеголосой глоткой, и всем стало ясно — со стороны широкого Буерака по мелкому кустарнику с горы бегут люди...
Первый бой завязался с отрядом Шленки на подступах к большой дороге. Люди во тьме остервенело накинулись друг на друга, рвали бороды, распарывали животы вилами, рубились топорами — с хрястом, со свистом, бились дубинками, кулаками, сцепившись, катались по болотной сырости и стонали, раздирающими воплями, звоном железа, ботанием дубинок оглушали тихие озера, вспугивая дичь» (229, 230).
И — финал сражения: около трехсот человек повстанцев «стояли у подножия горы, подняв вверх руки...
Захар Катаев идет от тракторов и, расправляя грудь, командует:
— В воду! Лезь все в воду!
— В воду! — еще раз прокричал Захар. — Стрелять будем!
В толпе кто-то завыл — придавленно, приглушенно, через силу. А со стороны болота, со стороны Аяки, со стороны большой дороги на толпу двинулись отряды, вооруженные дубинками, пиками... Они ураганом ринулись на людей с поднятыми руками, сбили их, и Силантий видел, как крайние, освещенные прожекторами, нехотя, точно боясь промочить ноги, сунулись в воду. На них напирали — и люди метнулись, как стадо овец, в реку... и река, задирая полушубки, понесла их по течению к Синему озеру...
— Все... ровно в полдвенадцатого... как по расписанию сказано, — не без гордости проговорил Кирилл Ждаркин, сидя верхом на рыжем жеребчике, наблюдая за боем с макушки горы от лесной сторожки, видя, как людей понесла река к круговоротам, к зыбунам, уросшим водорослями» (231—232).
Такую фантасмагорию, сочинительство Шолохов принять не мог. К тому же «Бруски» стали чуть ли не официальным документом. Книга раздавалась делегатам XVII съезда ВКП(б). Сам автор был одним из ораторов на съезде. Как видно, его художества пришлись по душе вождям, убежденным в том, что крестьяне объявили стране «итальянку», решили взять измором города, армию, что это неуправляемая стихия, которую надо укрощать.
Ф. Панферов позже в автобиографической повести «Родное прошлое» посетует на то, что у него, хоть лично и стремился к этому, не сложились отношения с Шолоховым. Причина здесь в той безответственности, с которой Панферов в тяжелейшее для страны время так легкодумно подошел к теме трагической судьбы крестьянства.
Куда спокойнее воспринял подобные пассажи в «Брусках» Горький. Он заметил: «Панферов хорошо понимает мужицкую силу», ее «вражеское отношение к социалистической культуре» (27, 148).
Труднее понять, почему Серафимович ничего не сказал в этой связи о «Брусках». Как видно, прав Шолохов, упрекнувший его в групповом пристрастии. Был, впрочем, натиск, который пришлось ему испытать в те дни. Печать то и дело издевательски склоняла его слова о «мужицкой силе». Не ко времени они были сказаны...
***
Творческое содружество. Стремление принести максимальную пользу литературе. Дух самостоятельности во взглядах. Расхождения во мнениях как неизбежный момент полемики.
Шолохов отстаивал свой творческий замысел, не считаясь с тем, как смотрят на его труд другие литераторы, будь это даже Горький и Серафимович. Если бы он тогда перестроился — перешел на рабочую тему, как советовал Серафимович еще в 1929 году, то этот социальный заказ вряд ли принес бы ему успех.
Точно так же, если бы принял горьковскую критику третьей книги романа, то получилось бы иное произведение, утрата оригинальности и самобытности.
Нечего уж говорить о той сглаженности противоречий, которую навязывали Фадеев и Панферов, а позже — А. Толстой, — его не удовлетворил трагический финал.
«Тихого Дона» прокладывал свой путь в литературе. Он вступил в мужественное единоборство с предписаниями, повелениями, запретами, от кого бы они ни исходили, отстоял свое неповторимое — шолоховский художественный мир.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Новый мир. 1937. № 6. С. 19.
2 Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 25. М.: ГИХЛ, 1953. С. 44. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте.
3 8—9.
4 Описка Горького, должно быть — коловерть.
5 —1—2.
6 Не это ли обстоятельство стало потом основанием для Союза писателей СССР, чтоб наградить Шолохова фадеевской медалью? Когда той же награды удостоен был Виталий Озеров — исследователь творчества Фадеева — это объяснимо. Но Шолохова-то с какой стати?
7 Лежнев И. «Поднятой целины» // Нева. 1955. № 2. С. 158.
8 Шолохов М. Собр. соч. Т. 8. М., 1986. С. 30. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте.
9 Фадеев А. Старое и новое. Вопросы худ. творчества // Лит. газ. 1932. 11 ноября. № 51. С. 4.
10
11 Серафимович А. С. Сборник неопубликованных произведений и материалов. М.: ГИХЛ, 1958. С. 502—503.
12 Там же. С. 503.
13 Там же. С. 448—449.
14
15 Там же. С. 417.
16 Литературная газета. 1934. 1 марта.
17 Серафимович А. О писателях «облизанных» и «необлизанных» // Лит. газета. 1934. 6 февраля.
18 «За здравие преосвященного» // Лит. газета. 1984. 4 апреля.
19 Знамя. 1987. № 10. С. 187.
20
21 Панферов Ф.