ШАГИНЯН
1. ТОЧНОСТЬ ВИДЕНИЯ
Наверно, само наше время обратило в миф притчу о поэте, который оборонился от жизни и жизненных тревог стенами пресловутой башни, — да есть ли такой поэт и мыслим ли он сегодня? Если речь идет о стенах из слоновой кости, то вряд ли мыслим, однако во всем остальном... В не столь уж отдаленные времена в южнорусском городе судьба свела меня с писателем. Город был невелик, и писатель, успевший заявить о себе книгой содержательной, был фигурой заметной. Но вот в его образе жизни было свое отличие. Собственно, это своеобычие было в облике человека, в самом цвете лица, не очень типичного для обитателей нашего знатного града: оно было неестественно белым, быть может даже бело-зеленым. Оставалось понять: каким образом человек уберег себя от нашего щедрого солнца? Впрочем, все вопросы снимались, если вам удавалось видеть, как человек пробегал на рысях не такое уж большое расстояние от дома до редакции городской газеты, где он работал литсекретарем, и обратно. Достигнув дома, он скрывался за высоким забором, скрывался с такой поспешностью, будто за ним была учинена погоня. Теперь никакими силами нельзя было извлечь его па свет божий — он уединялся в прохладной полутьме сарайчика, стоящего в глубине яблоневого сада, склонившись над рукописью. Если, случалось, писатель необходим был городу, самое большее, на что можно было рассчитывать, — что в неширокой прорези, оставленной в калитке для почтальона, появится пугливый глаз жены нашего героя, существа смятенного и простодушного, точно посланного ему небом специально для того, чтобы он, не дай бог, не помер с голоду.
Философия, которую исповедовал наш бледнолицый брат, сводилась к формуле: лишь время, отданное рукописи, «полно», все остальное «пусто». Наверно, эта мысль могла возобладать в человеке, одержимом немалым эгоизмом, — человек очень берег себя, больше, чем должен беречь себя писатель... Ему было невдомек, что, сберегая, он выключает себя из жизни: сердце, не получившее нагрузки, перестает работать первым, как, впрочем, не только сердце... Не очень хочется обращаться при этом к судьбе человека, о котором идет речь, хотя судьба эта убедительно подтвердила правоту этой мысли... Казалось, человек, столь спрессовавший свое время и обративший его па пользу рукописи, должен был создать нечто такое, что навсегда останется в памяти людской, но получилось иначе. В годы оны наш герой ушел в мир иной, а вместе с ним и все написанное им. Осталось единственное, что хранит память, по крайней мере моя: раздумье острое над тем, каким должен быть образ жизни писателя, как, впрочем, и сам писатель, строй его взглядов на свое призвание, и есть ли смысл ему вот так, напрочь, отсекать свои связи с живой действительностью? Обо всем этом думаешь тем упорнее, что есть ведь и иные примеры в жизни, утверждающие иные принципы и законы. Один из них, на мой взгляд, в высшей степени поучителен — Шагинян. Пример ее жизни в литературе, пример ее подвижничества.
— в системе взглядов, в строе мировоззрения, в политическом идеале, в конце концов. Шагинян прожила большую жизнь, при этом добрая треть ее относится к предреволюционной поре. Как ни определенно было у писательницы приятие Октября, процессу этому предшествовали поиски достаточно упорные. Когда читаешь ранние работы Шагинян, в которых столь явственно звучат песни революции, необходимо усилие, чтобы поверить, что у писательницы в те годы были и сомнения, уводившие ее в сторону от главной дороги. К чести писательницы надо сказать, что она преодолевала эти сомнения, не отстранившись от жизни, а вторгаясь в жизнь. Если же говорить о познании того, что есть наша революция, то для Шагинян, смею предположить, полезным было пребывание на российском юге, где накал борьбы был особенно силен.
Мне было интересно перечитать теперь шагиняновскую «Перемену», повесть, которую, как известно, высоко ценил Владимир Ильич. Интересно не только потому, что писательница воскресила в моей памяти события, которым и я отчасти был свидетель: город, описанный Шагинян, находился в трехстах километрах от моих отчих мест. Не только поэтому. Повесть Шагинян, как воспринял теперь ее я, в сущности является в своем роде дневниковой записью революционного времени, как оно предстало перед писательницей и было ею воссоздано. В самом движении сюжета, в развитии характеров «Перемены» есть достоверность события, подсмотренного наблюдательным глазом, для которого точность виденного превыше всего. В этом восприятии виденного обращает внимание одно обстоятельство: как ни драматичны события, автор не очень-то драматизирует их — нагнетанию действия автор предпочитает спокойный рассказ о происходящем. На мой взгляд, это и делает «Перемену» убедительной. Возможно, именно это достоинство «Перемены» и пришлось Владимиру Ильичу по душе, как, впрочем, и иное: недвусмысленность авторской позиции, определенность его симпатий. Когда я говорю о политическом идеале, который добыт писателем в процессе соприкосновения с жизнью, мне хочется говорить о шагиняновской «Перемене», в этой повести революционное существо взглядов писательницы явилось с силой впечатляющей. Повесть Шагинян явилась немалым событием для страны, что сказалось и на популярности автора. Помню, как ее портрет возник впервые в кабинете литературы школы, в которой я учился, — в ряду патриархов нашей классики портрет юной Шагинян был очень заметен. Я не видел этого портрета позже, но думаю, что Шагинян там было не больше тридцати: мне привиделась безбоязненность в глазах молодой женщины, по-восточному древних...
Мне известен отзыв Мариэтты Сергеевны на книгу писателя, в котором было три слова: «Живые строки — человечно». Хотелось бы обратить это определение к прозе самой Шагинян, к большой прозе — я говорю о «Перемене» и «Гидроцентрали». В содержательной работе Шагинян о Тарасе Шевченко писательница воспроизводит брюлловский афоризм, обращенный к художникам: «Не копируй, а всматривайся». Этот афоризм может быть по праву обращен к повествовательной прозе автора, которую мы упомянули. Поистине эти произведения вызваны контактом с живой действительностью, контактом, который вернее было бы назвать исследованием жизни: «Не копируй, а всматривайся»!
Но исследование требует не просто природного дара, оно требует знаний, и Шагинян не переоценивает тут своих данных, — наверно, у Плановой академии, которую Мариэтта Сергеевна окончила, была специальная задача: чтобы говорить о промышленном преобразовании страны, вступая в спор, нередко профессиональный, и отстаивая свою точку зрения, писательнице как раз этих знаний и недоставало. Но знания эти необходимы Шагинян и по другой причине: все, что написано ею об индустриальном становлении страны, будь то ее большой роман или очерки о танковых заводах за щитом Уральских гор, ставит новую проблему, несет открытие, принципиально новое и для специалистов. Только в этом случае и роман, и очерк представляют интерес для Шагинян. Впрочем, этот принцип действен, когда произведение затрагивает и иную тему. Прочтите шагиняновскую работу о Шевченко, которую мы упомянули выше, работу, удостоенную докторской степени: сколько в этой работе истинного новаторства, явившегося результатом и поиска, и нового, невиданного доселе осмыслении фактов творчества великого Кобзаря. Без преувеличения можно сказать, что это — новое слово о Шевченко, с которым должны считаться все, кто будет еще писать о поэте.
Не случайно, что поиск, по-своему неожиданный и смелый, открывающий новые пласты материала, является обязательным компонентом писательской работы Мариэтты Сергеевны. Не удивлюсь, если будущие биографы Шагинян, стремясь отразить эту сторону ее работы, составят своеобразную энциклопедию шагиняновских поисков, в которой будут воссозданы все ее экспедиции и описаны результаты, по-своему примечательные. Наиболее наглядно это сказалось в работах Шагинян, которые условно можно назвать портретными очерками. Можно только удивляться, как ново и оригинально писательница прочла жизнь Гёте и Моцарта, Пушкина и Шевченко, Низами и Абовяна, Гейне и Налбандяна. Нетрудно представить, какими путями следовала мысль Мариэтты Сергеевны, когда речь шла об ее исследовательских этюдах, посвященных, например, Пушкину и Налбандяну, — тут поиск и венчающая его находка были подготовлены научением отчей культуры. Другое дело немцы — Гёте и Гейне. Сказать тут принципиально новое слово для Шагинян было многотрудно, но она это слово сказала.
работы национальной культуре России и Украины, Грузии и Азербайджана, Эстонии и Карелии, — для писательницы это ценности родной культуры, сформировавшей ее интеллект, обогатившей мир ее мыслей и чувств.
Есть одна особенность в писательском очерке Мариэтты Сергеевны, определившая ее интерес к исследованию жизни, будь то поэт Гёте или композитор Рахманинов, революционер-просветитель Налбандян или народные певцы, сложившие Калевалу: обязательным условием этого интереса является философское своеобразие и глубина созданного. Именно философское своеобычие и глубина. Известно, что Гёте увлекал Шагинян и силой своей диалектической мысли, вступающей в борьбу с метафизикой и утверждающей себя в этой борьбе. Необходим немалый талант, чтобы органически соотнести два начала — художник и мыслитель. Наверно, и великому Гёте это удавалось не всегда: мыслитель подчас брал верх над художником. Думаю, что эта проблема стояла и перед Шагинян. Одно из проявлений, как мне кажется, шагиняновского новаторства в литературе — это попытка отыскать такую форму произведения, чтобы мысль и образ в нем сочетались естественно, чтобы мысль не угнетала образ, а образ дал свободу мысли. Рискну высказать предположение, что именно эта задача решалась писательницей всю жизнь. Да, всю жизнь, а следовательно, с той начальной поры, когда ею были созданы ее первые произведения, интересные и в этой связи. Помните, как своеобразно преломилась мысль писательницы в столь оригинальном романе, как «Своя судьба», главы которого опубликовал «Вестник Европы» в 1918 году? Такое впечатление, что Шагинян дает бой в романе и недавнему прошлому, которое для писательницы в какой-то мере автобиографично, — ведь роман восстает против идеализма, при этом в тех самых его проявлениях, где его вторжение в жизнь было особенно пагубно. Надо отдать должное Шагинян, она обнаруживает немалую изобретательность и умение, чтобы сделать философскую категорию достоянием произведения литературы. Произведение носят сатирический характер, и это помогает реализации замысла. Однако как это делает писательница? Действие происходит в санатории, где крупный ученый психопатолог единоборствует с недугами, которыми страдают его подопечные. Эти недуги странным образом родственны болезням духа, распространенным в кругах буржуазной интеллигенции в предреволюционное время. Но это что за болезни? В их квалификации участвует не столько наука о физиологическом существе человека, сколько о социальном: «ненависть к неожиданному», «совершенная нечувствительность к отличию правды от лжи», «постоянное ожидание несчастья», «представление о жизни как о хаосе», «взгляд на событие лишь с двух точек зрения», — что, как можно понять, держит человека в состоянии постоянных сомнений и освобождает от необходимости иметь свое мнение. Иначе говоря, Шагинян написала политическую сатиру, однако не лишенную позитивной программы, которую в романе отождествляет его главный герой профессор Фёрстер — стихии инстинктов, при этом, как можно понять, и низменных, герой романа противопоставляет силу воли и разума, которые возникают в труде. «Мы подымаем самоуважение в больном», — декларирует Фёрстер, понимая, что утверждает и свой нравственный идеал, который тем более действен, что соотносится с порой эпохальной: октябрьская заря не за горами.
Но, наверно, есть сфера, уготованная самой природой, где художник такого творческого склада, как Шагинян, с его любовью к философии, обретает свободу действия завидную. Духовный мир нового человека, богатство его интеллекта, многообразие его нравственных качеств — вот эта сфера. В высшей степени заманчиво раскрыть этот мир па примере Ленина, и Мариэтта Сергеевна сделала это блистательно, ознаменовав свой труд в литературе четырехчастной Ленинианой, которую венчают «Четыре урока у Ленина» — работа в нашей литературе во всех отношениях значительная. Поистине нужны были талант и опыт жизни Мариэтты Сергеевны, чтобы «Четыре урока» были написаны. Особенность этой работы состоит в том, что Ленин, его духовная мощь, революционное существо его личности восприняты как бы через дни нынешний и грядущий — мы смотрим на Ленина глазами нашего современника, но видим его и таким, каким его увидят и наши далекие потомки. Убежден, что время но умалит, а еще больше возвысит работу Шагинян.
Хочу сказать, что опыт великого подвижничества Шагинян в литературе учит: только жизнь дает писателю силы, только близость к жизни делает значение его труда для человека и необходимым и непреходящим.
2. МЫСЛЬ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО
«отдельное человеческое «Я», человеческую индивидуальность, как носителя отдельных социальных и субъективных признаков и свойств». Другой наш не менее солидный словарь, говоря о личности, имеет в виду «человека как носителя каких либо качеств, свойств, обладающего теми или иными признаками», и одно определение, и другое бесспорны, и все-таки они не полны, ибо и в одном случае, и в другом имеют в виду ту грань понятия, когда речь идет о человеке заурядном, и игнорируют иное, на наш взгляд существенное, которое вошло в наш обиход с младенчества, живет и будет жить: личность как синоним значительного.
собой сам он. Тем более это определение должно быть обращено к писателю. В самом деле, если есть понятие, которое обнимает гражданское, человеческое и художническое существо писателя, то это, на мой взгляд, личность писателя. Не секрет, что у читателей свое представление о личности писателя, своя оценка существа. Говоря о писателе как о подвижнике истины, человеке, для которого первосутью представления о вещах является мнение собственное, читатель не избежит этого слова — личность...
Многократ думаешь об этом, когда читаешь маленькую, но в высшей степени ёмкую книжку Константина Серебрякова «Уроки жизни», посвященную Мариэтте Сергеевне Шагинян, книжку умную. Содержательную, блистательно написанную.
Да, это именно рассказ об «уроках жизни», о том, как эти уроки человек воспринял на своем жизненном пути, как они помогли ему стать личностью. Поучительны эти уроки жизни, когда речь идет о человеке такого интеллекта и опыта, как Мариэтта Шагинян. Это и уроки мировоззрения, которое складывалось в контакте с жизнью, многосложные уроки, целью которых был политический идеал.
«Моему поколенью выпало величайшее счастье наблюдать слово Ленина в его мгновенном превращении в дело. Я разумею его первые декреты... Мне, страстно любящей логику и ясность, ненавидевшей путаницу и смуту, первой ступенью к познанию Ленина, первой любовью к Ленину стали эти декреты».
«Мне, страстно любящей логику и ясность». На мой взгляд, эти логика и ясность были в ее деянии, — именно конкретное дело было для писательницы синтезом взглядов на жизнь, синтезом ее активного бытия. Мариэтта Сергеевна едет в ДзораГЭС и пишет «Гидроцентраль», многократ пересекает страну предков, чтобы подарить читателю «Путешествие по Советской Армении», объезжает в годы войны уральские города, собрав свои наблюдения в книге «Урал в обороне», а еще раньше, в начале двадцатых, пишет, повторяю, знаменитую «Перемену», которую прочел и Ленин... «Знаете, очень Ваши вещи нравятся тов. Ленину...» — писал Шагинян А. Воровский, редактор «Красной нови», где была напечатана «Перемена». Вот и получилось, что политический идеал писательницы был обретен в общении с действительностью и, быть может, явился первым и самым значительным уроком жизни.
Именно контакт с действительностью стал источником знания, без которого трудно себе представить облик Шагинян. Вот какое наблюдение сделала писательница в поездке на Южно-Сибирскую магистраль, куда она ездила по заданию «Гудка»! «Самое незабвенное, чем одаряет вас жизнь на колесах, — это мудрость самого движения. Как нигде и никогда начинаешь понимать, что жить — это значит двигаться, потому что стоять, долго стоять — в вагоне, на запасных путях — значит медленно идти на убыль, разлагать и убивать свой быт, терять свою жизнь». Рассказав о том, как во время такой стоянки на запасных холод и запустение вторгаются в вагон — умирает свет, исчезает вода, вагон зарастает грязью, — Шагинян заключает: «На пятый день стоянки остро понимаешь: стоять — это застой, жить — это двигаться, двигаться, двигаться...» Интеллект Шагинян, ее сокровищница знаний, без которой трудно представить себе все написанное писательницей, формировались в ходе динамичного процесса, которому сама писательница нашла очень точное определение — движение.
Однако что есть для Шагинян движение, как не постоянное накапливание знаний, обогащение интеллекта, учеба? Наверно, не совсем обычно говорить о человеке, у которого столетие не за горами, что девизом его жизни и сегодня является пафос учебы, энергия школы, но тут вся Шагинян. Индийская мудрость, к которой обращается писательница, определяет тут важную грань ее взглядов. Эта мудрость гласит: «С учением связаны самообладание, целеустремленность, повышение знаний, созревание человечности». Слово писательницы о школе и призвании ее в жизни человека по-своему развивает индийскую мудрость: «Надо быть взрослым, очень пожившим человеком, чтоб ясно представить себе проблему школы, ощутить ее как среду для своего роста. И тогда человек начинает корить и жалеть себя за легкомыслие своего детства и юности, когда мог бы взять от благодатного школьного времени куда, куда больше, чем взял».
«Убеждение — это не начало, а венец всякого познания». Убеждение, а следовательно, добавим мы, и мысль. Да, мысль — венец всякого познания. Это можно проследить и на опыте Шагинян. Одно из качеств шагиняновской прозы — острая мысль, подчас чуть-чуть отвлеченная, как и надлежит быть мысли философа, но всегда предельно отточенная и ясная. Помните: «Мне, страстно любящей логику и ясность...»? Бесценное достоинство всего написанного Шагинян — в этой мысли, в уровне мысли — качество, к сожалению, в современной литературе не столь распространенное. Мужание прозы Шагинян, как мне представляется, в мужании мысли. Сжатость прозы, точность, афористичность, глубина — в этой мысля. Тут мысль, как провиделось мне, отразилась даже на стилистических особенностях прозы писательницы. Мысль как бы определила характер языка, а может быть, даже и строя фразы.
— беседы автора книги «Уроки жизни» с писательницей дорисовывают образ Шагинян, дарят новые краски, когда речь идет о портрете писательницы.
— это поистине то насущное, чем жив человек, что обогащает его душу, что стремит ее к новым высотам духа, что делает натуру человека цельной. Очень хорошо, что в этом диалоге автор не просто интервьюер, задающий вопросы, а собеседник писательницы, нередко вступающий с нею в спор, отстаивающий свое мнение, утверждающий его и аргументирующий, — только такая беседа интересна и Шагинян. Впрочем, мысли писательницы, высказанные в ходе этих бесед, говорят сами за себя.
О памяти:
— Мне кажется, что самый странный и непостижимый феномен, с каким мы сталкиваемся в природе человека, — это феномен памяти. Не то странно, что мы запоминаем происходящие с нами и потом узнаваемые нами вещи. Странно, что мы держим в памяти истекшее время, все тысячелетия пережитого и созданного человечеством. Вы скажете, мы это читали в книгах. Но откуда эта странная пластика образов? Откуда эта запоминаемость культур Египта, Ассирии, Греции, Рима? Там, где начинает действовать воображение, там, мне кажется, вмешивается таинственная сила памяти... Не значит ли это, что мы жили всегда... и будем жить всегда?
— Всюду, где приходилось мне видеть настоящий технический прогресс, он предъявлял и более повышенные, и более усложненные требования к человеческому интеллекту... Чтоб жить жизнью мыслителя, надо жить и сердцем, и всеми доступными нам чувствами. Одного никогда не смогут машины — страдать. А без страданья, мне кажется, ничто духовное не родится...
— ... Надо уметь читать документы, надо их расколдовывать и размаскировывать, а это дело художника. Ведь если о выговоренном слове Тютчев сказал: «Мысль изреченная есть ложь», то про написанное это в десять раз справедливей. Документ очень часто не открывает, а скрывает правду... Обычно я так обращаюсь с ним: не жизнь проверяю документом, а документ стараюсь проверить жизнью...
— Я чувствую это течение времени, верней сказать, втечение его. Словно вода, втекающая в ладонь, — так материально я это чувствую. Мне кажется, время втекает, по-настоящему втекает. Оно втекает в чашу жизни, переполняет ее до краев, и, когда потечет через край, надо подставлять другую чашу. Время претворяется в жизни другого человека. Вот и думаю иной раз, что ошибаются люди, воображая процесс времени необратимым, то есть всегда уходящим. На самом деле оно всегда приходит. Оно обратимо больше, чем что-либо другое на земле, оно обратимо в самом себе, сама природа его есть обратимость... Физики, наверное, разорвут меня на части за подобную неграмотность...
Но тут есть резон вступиться за физиков: сказанное Шагинян не так крамольно, как может показаться на первый взгляд, и имеет косвенное отношение к прерогативам физиков — жизнь самой писательницы свидетельствует об обратимости времени, жизнь писательницы, у которой была возможность вернуть затраченное время, вознаградив нас сторицей. Однако если сделать эту проблему сферой чистой физики, то и в этом случае время обратимо, ибо это то самое толкование Пространства и Времени, которое занимает современную науку и практически, когда она думает о световых скоростях, дающих возможность понять Эйнштейну теорию не столь отвлеченно, — время не уходит бесследно, в силах человека заставить его воспрять...
— не первый год он знает человека, о котором пишет, а не перестает открывать в нем новое. Точно речь идет о стране, которую предстоит познать, о дорогах, которые предстоит пройти. И как это бывает, когда речь идет о путешествии в сокровенное, каждое новое наблюдение дарит тебе радость открытия неведомого, каждая дорога — свой мир, пусть небольшой, но новый. Мир музыки: «Кроме своих детей, музыки и цветов, я люблю еще Вас, милая. Вы, Ваши письма... — писал Мариэтте Сергеевне Рахманинов. — Вы умная, интересная и не крайняя». Мир необычного чтения: «Самому вам разве не кажется вместо книги, где синтаксис превращается в пунктир, смысл остается за пределами фраз, логика заменяется кадрами случайных ассоциаций, вдруг засесть за чтение старого «Робинзона Крузо» и получить от него полное удовольствие? Я, например, с наслаждением читаю старые романы конца XIX века, русские и английские... Они — умные собеседники, и с ними и себя не чувствуешь олухом царя небесного...» Мир путешествий, которые не просто радуют глаз, а дарят наблюдения, мысль. Больше Шагинян никто не ездил, в частности — по Советской стране. Мир переписки: в архиве Шагинян письма великих современников века — Блок и Роллан, Рахманинов, Крупская... И вновь хочется обратиться к переписке с Рахманиновым — в ней ость нечто такое, что определяет отношение Шагинян к этой форме человеческого общения: «Я писала ему, вероятно, обо всем, чем жило и дышало тогдашнее русское общество... с одной-единственной, поглощавшей все мое отношение к нему мыслью: дать Рахманинову пережить и понять историческую нужность его музыки...»
Да, каждая дорога — своеобычный мир, а все они вместе создают впечатление завидного богатства человека, которое тем более велико, что позволяет нам установить преемственность между культурой дня сегодняшнего и вчерашнего. Самое удивительное, что речь ведь идет об усилиях одного человека, всего лишь одного человека.
Необыкновенно интересны страницы, где дана картина рабочих будней Шагинян. Наш взгляд неотступно следует за автором: рабочий кабинет Шагинян, письменный стол, нехитрые, но исполненные завидного постоянства, по слову автора, «орудия труда» — школьные фиолетовые чернила, старая ученическая ручка, стальные перья (однажды узнав, что Ленин любит писать английскими перьями и просил близких прислать их ему, Шагинян воскликнула: «Зарубите себе на носу: Ленин имел свои любимые перья!»). Работа с утра, натощак, — чашечка кофе не в счет. Шагинян пишет только утром, при этом не более трех часов, все остальное время отдает чтению, обязательно с конспектированием, записями в дневнике, ответам на письма читателей. И еще одно: прогулка, вернее, энергичная ходьба в нарастающем темпе: десять — пятнадцать километров в день. Как ни увлекателен процесс работы, он не может служить самоцелью. Не он дарит писательнице удовлетворение, а содержание труда, его благородное предназначение.
— У меня правило: если то, что я написала, при чтении в наборе ничего нового не дает мне самой, не учит меня чему-то, чего я еще не знала, — значит, дрянь работа, никуда не годится и нечего ее жалеть. Собственное дело должно быть так сделано, чтобы оно обогащало и двигало тебя самое. И это всегда бывает, когда работа творческая...
Мне как-то посчастливилось выступать вместе с Мариэттой Сергеевной на встрече со старыми большевиками в Музее Революции — рядом со мной сидела Маргарита Васильевна Фофанова.
Речь зашла о петроградском лете семнадцатого года, необыкновенной поре в истории революции, отмеченной собиранием сил, призванных совершить Октябрь. Помнится, Фофанова сказала, что революция способствовала формированию государственных людей новой России в разных областях жизни, не было бы революции, вряд ли мы узнали бы о таком количестве людей действительно крупных. По словам Фофановой, это тот самый случай, (когда масштабы и значимость события оказывают влияние на рост людей, а люди в свою очередь возвеличивают событие. Хорошо помню, что прямо соотнес эти слова с Мариэттой Сергеевной, которая в этот день с редким воодушевлением и страстью говорила о своей работе над книгой «Четыре урока у Ленина». В самом деле, Шагинян заявила о себе как о литераторе задолго до революции, но именно революция сформировала ее сознание, интеллект, а следовательно, талант. Для Шагинян это было тем более благодатно, что подготовило к тому большому, что суждено было ей совершить в жизни как писателю: я говорю об ее книгах, посвященных Левину, и прежде всего самой значительной из них — «Четыре урока у Ленина», книге, чье влияние на умы и сердца наших читателей, смею думать, всегда будет велико.
Революция, ее многосложное бытие, ее философия, все то, что лежит в ее глубинах, подготовили Шагинян к восприятию Ленина. И книга Шагинян отразила многообразие содержания, воспринятого писательницей у революции, — рассказ о Ленине нерасторжим с рассказом о величии его дела, ставшего известным миру под именем Октября.
— она помогает постичь все созданное Шагинян. Однако, как ни содержательна эта книга, это всего лишь начало большой и благодарной работы, которую ждет от автора читатель, — работы и литературоведческой, и критической, и, разумеется, художнической, отмеченной тем же текстом на титуле: «Уроки жизни. Штрихи к портрету Мариэтты Шагинян и беседы с ней».
складывалась личность писателя. Наверно, понятие личности писателя немыслимо без восприятия ее читателями. Однако для читателей это понятие тем больше, чем полнее в писателе соединились его жизнь и его книги. Мариэтта Сергеевна прошла путь, который может быть взят за образец.