Критики и литературоведы о «Донских рассказах».
Перелистывая страницы «Донских рассказов», читатель испытывает и любовь, и ненависть, и печаль, и радость, и разочарование. Все, кто борется за правое дело, за революцию, за счастье народа, согреты теплом большого шолоховского сердца, все их поступки, действия, мысли и чувства пронизаны традиционным гуманизмом русской классической литературы. Писатель верит в человека, в его разум, чувство справедливости, в его доброту, самоотверженность... Человек у Шолохова не перекладывает ответственность на других, не дожидается, когда кто-то сделает то, что может сделать он сам. Все рассказы пронизаны верой в сильного, волевого, мужественного героя, стойкого в борьбе и преодолении препятствий. Человек в трактовке Шолохова — не пассивный наблюдатель, не лишний на родной земле. До всего ему дело, во все он вмешивается, стремится переделать жизнь по законам добра, справедливости, правды, живет по принципам высшей нравственности — только в отдаче всех своих сил людям, обществу, родине получает он моральное удовлетворение.
Все рассказы пронизаны драматизмом и напряженностью борьбы, остротой происходящих событий. Шолохов показывает нам многоликость классового врага во всех его проявлениях: и недруга, с оружием в руках отстаивающего прежние привилегии, и жестокого эксплуататора, и хитрого, коварного оборотня, укрывшегося под маской благожелательности и добродушия. Действие рассказов происходит в период коренной ломки всего уклада жизни. С суровой простотой и мужественным бесстрашием Шолохов передает атмосферу того времени, зарождение новых черт в характере простого человека. При этом личная судьба героев не служит иллюстрацией какого-нибудь газетного тезиса, как это зачастую бывало в произведениях пролетарских писателей того времени, а является подлинно личной судьбой человека, такой судьбой, в которой воплощались общественные закономерности, характерные типические черты эпохи.
Не все образы «Донских рассказов» удались молодому Шолохову, — одни слабее, другие сильнее, емче, колоритнее в художественном отношении. Но дело не в этом. Новаторство молодого Шолохова — в новизне самого отношения к человеку.
своего облика. Уже в самом начале своего творческого пути Шолохов пытается отобразить человека во всей неповторимости его характера, со всей многосторонностью его индивидуального облика, передавая скульптурно четко и пластично сложность его натуры. Много общего у Николки Кошевого, Федора Бойцова, Петра Кремнева, Григория Фролова, но в каждом из них бьется пульс неповторимой человеческой жизни.
Шолохов судьбой Федора подтверждает, что разговоры о свободе личности, о равенстве и всестороннем развитии человека останутся пустыми, если не освободить человека от экономической зависимости. В капиталистическом обществе человек, по выражению К. Маркса, становился «нечеловеческим человеком»: «... одни лица удовлетворяли свои потребности за счет других, и поэтому одни — меньшинство — получали монополию развития, другие же — большинство — вследствие постоянной борьбы за удовлетворение необходимейших потребностей были временно (т. е. до порождения новых революционизирующих производительных сил) лишены возможности какого бы то ни было развития...» Этим объясняется, с одной стороны, ненормальный, «нечеловеческий» способ удовлетворения угнетенным классом своих потребностей, а с другой — узость рамок, внутри которых происходило развитие общества, а с ним и всего господствующего класса; эта ограниченность развития состоит, таким образом, не только в том, что один класс отстраняется от развития, но и в умственной ограниченности того класса, который производит это отстранение, «нечеловеческое» становится уделом также и господствующего класса» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 433).
К. Маркс замечал, что «имущий класс и класс пролетариата представляют одно и то же человеческое самоотчуждение. Но первый класс чувствует себя в этом самоотчуждении удовлетворенным и утвержденным, воспринимает отчуждение как свидетельство своего собственного могущества и обладает в нем видимостью человеческого существования. Второй же класс чувствует себя в этом отчуждении уничтоженным, видит в нем свое бессилие и действительность нечеловеческого существования» (Там же. Т. 2. С. 39. Курсив в цитатах везде мой. — В. П.). Только коммунизм, говорит Маркс, создает человеческого человека, только тогда наступает истинное решение спора между человеком и природой.
Если бы не революция, то Федору Бойцову вряд ли удалось бы выбиться в люди, стать свободным человеком. Рабоче-крестьянская власть защитила Федора от капиталиста, дала возможность учиться, стать подлинно свободным. В этом сказался гуманизм нового общественного устройства, дающего человеку право на достоинство, на всестороннее развитие способностей, на все, чем богата человеческая природа.
Федор чувствовал себя глубоко несчастным, а жизнь лишенной всякого смысла до тех пор, пока судьба не свела его с «комсомолистами», открывшими ему смысл бытия: «Слова Рыбникова о вовлечении в союз батрацкой молодежи окрестных хуторов и поселков упали Федору в разум, как зерна пшеницы в богатый чернозем». И, подавая заявление, он так и написал, что хочет «очень навостриться и завлечь всех рабочих батраков в комсомол, так как комсомол батракам заместо кровной родни» (1, 285). Он почувствовал себя действительно счастливым, а жизнь наполненной богатым смыслом, когда его единогласно приняли в комсомол и поручили проводить работу среди беспартийной молодежи. Доверие, оказанное ему, так растрогало Федора, что «горло перехватила судорога»: он «молча пошел догонять Егора и, чувствуя в горле все тот же влекуще-радостный комок слез, шептал про себя:
— Обабился я... раскис... Надо потверже, не махонький, а вот не могу!.. Счастье навалилось... Давно ли думал, что на земле одно горе ходит и все люди чужие?..» (1, 287). Вот в чем подлинный гуманизм нового мира. В братской солидарности свободных людей, в богатстве духовного мира, во всестороннем развитии личности, которое стало возможным для всех трудящихся. Ведь человек может, к примеру, быть честным, добрым, мужественным, порядочным, правдивым, любить детей и ненавидеть трусов и подлецов и в то же время быть чуждым революции, чуждым тому новому, что неуклонно входило в жизнь после Великого Октября. Шолоховский горой активен в достижении великих целей и задач, поставленных пролетарской революцией. Он также добр, правдив, честен, и вместе с тем он сражается за передовые идеалы своего времени, активно участвует в строительстве новой жизни.
Свои «Донские рассказы» с точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта Шолохов назвал «пробой пера, пробой литературных сил» (Советский Казахстан. 1955. № 5). И в то же время много ли можно назвать произведений, где с таким высоким гуманизмом и теплотой был бы обрисован образ молодого современника, где с такой последовательностью человек боролся бы со злом, расчищал дорогу к свету, где люди были бы полны духовной силы, стойкости, энергии, душевной красоты, где любовь ко всему человеческому соединялась бы с жестокой правдой о низменных побуждениях людей, скованных путами прошлого.
«То, что сделал молодой Шолохов, поражает до сегодняшнего дня глубиной и смелостью. Битву за обновление реализма он разыграл, как Наполеон Аустерлиц», — писал польский критик Р. Пшибыльский (Новая культура. Варшава. 1958. № 48). Действительно, М. Шолохов вошел в советскую литературу как новатор, обладавший, как и каждый крупный художник, своим художническим зрением. Он видел глубже и дальше многих.
Сам Шолохов не преувеличивал значение своих «Донских рассказов», а они до сих пор вызывают бурю восторгов и негодования, споров и разногласий, они не умещались в узкорационалистические рамки, созданные рапповцами, лефовцами и др. Но уже в этой «пробе пера» поражает смелость изображения революционного процесса как глубоко противоречивого процесса формирования новых человеческих отношений, закономерно возникавших после Октябрьской революции и Гражданской войны. Шолохов уже в этих рассказах стремится к тому, чтобы говорить правду о человеке, какой бы она ни была, пусть горькой и неприглядной.
Критики сразу заметили «Донские рассказы», один за другим выходящие в периодической печати, а потом одна за другой выходящие в сборниках рассказов «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». Замечено было и предисловие А. Серафимовича к сборнику.
«Коловерть»( Что читать деревне. 1925. № 2), потом несколько одобряющих слов сказала «Комсомолия» ( 1926. № 1), почти одновременно с « Комсомолией» М. Беккер в статье « Крестьянский литературный молодняк» поддержал первые шаги молодого писателя ( Журнал крестьянской молодежи. 1926. № 1). Вскоре и «толстые» журналы высказали свое слово о рассказах.
«Двухмужняя» в журнале «Книгоноша»( 1926, № 6 ), рецензии на «Донские рассказы» дал в журналах «Октябрь»( 1926, № 5) и «Деревенский коммунист» ( 1926, № 7), в которых проанализировал как начинающий марксист и ценитель крестьянской литературы рассказы «Родинка», «Бахчевник», «Алешкино сердце», «Духмужняя». «Донские рассказы» М. Шолохова повествуют быль казачьих станиц периода гражданской войны. Жизнь тсаницы, ее интересы разделяются гражданско й войной на две половины: одна за большевиков, за новь; другая – за казачью «честь», за устои самодержавного строя.. Рассказы М. Шолохова композиционно отчетливы, резки, в них не чувствуется растянутости. Очень удачны рассказы монологического типа ( «Шибалково семя», « Председатель Реввоенсовета республики», - писал А. Ревякин ( Октябрь. 1926. № 5, с. 147-148). « Книга «Донские рассказы» займет далеко не последнее место в литературе, посвященной воспроизведению эпохи гражданской войны. В книге восемь небольших повестей. Все они трактуют о столкновении белого и красного казачества, причем здесь нет подкрашенных, что наиболее существенно: здесь «красный» действительно красен, а белый бел, и от перемены окраски рассказ не останется «на месте», как часто бывает у халтур-литераторов. Эти рассказы ценны еще и тем, что все они посвящены тихому Дону и, несмотря на это, не повторяются, и от каждого в отдельности веет своим, особым», - писал В. Якерин ( Новый мир. 1926.№ 5. С. 187). В популярном в то время журнале «Книгоноша» автор рецензии тоже подчеркивает, что большинство рассказов посвящено гражданской войне, как враги сталкиваются отец с сыном, брат с братом, затрагиваются и бытовые стороны донской деревни, автор рассказов хорошо владеет колоритной казацкой речью, язык крепок и выразителен. Не пропустил выход в свет «Донских рассказов» и журнал « На литератрном посту»: « К числу молодых , выдвигающихся писателей, хотелось бы причислить и Шолохова с его красочными, живыми «Донскими рассказами». Шолохов впервые в художественной форме сказал о социальных противоречиях, особенно ярко отразившихся на Дону, показал, насколько неправы те, что огульно всех без исключения донских казаков относят к категории отъявленных белогвардейцев. Из среды казаков в эпоху гражданской войны выходили не только защитники «веры, царя и отечества», но и храбрые красные бойцы, юные комвзводы, геройские руководители и организаторы первых красногвардейских отрядов на Дону. Главная тема «Донских рассказов» - раскол стариков (казаков) с сыновьями, борьба нового, рождающегося в муках, с отживающим прошлым. Очень хорош рассказ «Двухмужняя», глубок по силе охвата и меткой характеристике быта людей, обстановки «Коловерть». О таком рассказе, как «Бахчевник», трудно что-либо сказать. Образы, художественная правдивость рассказа, цельность его и, наконец, живые, яркие типы, - вот возможная харакристика этого рассказа», - писал Овчаров ( На литературном посту. 1926. № 4. С. 56).
В рецензиях и отзывах говорилось и о недостатках рассказов, но общий пафос критиков был положительным, отмечали «живой диалог» , изображение «подлинной жизни», «рассказы сочные, красочные», « Шолохов – безусловно вырастает в крупную писательскую величину». Но Шолохов после выхода в свет «Тихого Дона» решительно отказывался переиздавать «Донские рассказы», только издатели на свой страх и риск издавали отдельные рассказы. И возникла целая полемика между автором и издателями, которые готовили Собрание сочинений, включать или не включать в собрание эти рассказы.
В тридцатые годы критики почти не обращали внимание на «Донские рассказы», только с появлением первых монографий о Шолохове В. Гоффеншефера и И. Лежнева возник новый интерес к его ранним рассказам: Гоффеншефер В. Ц. Михаил Шолохов: ( Критический очерк). – М.: Гослитиздат, 1940; Лежнев И. Г. Михаил Шолохов: Критико-биграфический очерк. - М.: Гослитиздат, 1941. Немалую роль сыграл и коллективный литературно-критический сборник «Михаил Шолохов», вышедший в Ростове-на-Дону в 1940 году , в котором были напечатаны: «Серафимович А. Михаил Шолохов; Тренев К. Дорогой земляк; Лукин Ю. В 1940 году; Гоффеншефер В. «Тихий Дон» закончен»; Браиловский И. Так побеждает новое; Кравченко И. Шолохов и фольклор; Экслер И. В станице Вешенской; Калинин А. Встречи; Лит Г. В гостях у писателя; Кривенок Я. Большевик».
Работая над монографией о Шолохове , И. Лежнев опубликовал несколько статей о его раннем творчестве: «Легенда о «седом ковыле»: ( Предистория «Тихого Дона») ( Молодая гвардия. 1940. № 9, с. 114-148) и «Шолохов-новеллист» ( 30 дней. 1940. № 7-8, с. 113-119), в которых рассматривал ранние рассказы как предысторию «Тихого Дона». Все эти статьи вошли как главы в первую монографию и особенно во вторую, «И. Лежнев. Михаил Шолохов. Советский писатель. 1948». В статьях и этих главах И. Лежнев, подробно. пересказывая один рассказ за другим, вспоминая известное лирическое отступление из рассказа «Лазоревая степь» о «седом ковыле», приходит к выводу, что: «В сборнике своих рассказов юный писатель неуверенным еще пером и все-таки с жизненным реализмом изображает беспримерную жестокость, какую проявляли белые и кулачье, описывает кровавык будни гражданской войны на Дону. И тут же рядом Шолохов неустанно внушает читателю: все это так, но народ не жесток; огульные обвинения казачества в жестокости – вредная легенда, «седой ковыль». Анализируя рассказ «Жеребенок»и другие рассказы, И. Лежнев приходит к очень важному заключению: « В нескольких рассказах автор с искренним волнением показывает, сколько в народе таится человечности, чуткости, сердечной доброты, отцовской любви» ( с. 27).
– исследователь находит много общего в эпизодах и языке рассказов и романов: « Это позволяет, несмотря на черты различия между «Лазоревой степью» и «Тихим Доном» , говорить и о единстве их основной тенденции – художественной и идейной. Есть все основания считать сборник ранних рассказов Шолохова предисторией «Тихого Дона». И если мы, таким образом, вернулись к исходному соотношению: «зачаток и зрелый плод», то сейчас этот фигуральный оборот речи уже не собьет нас с толку. Он наполнился конкретным смыслом и уже не убавит ничего в богатстве содержания»(с. 58). И ещё: « Можно ли сравнить «Тихий Дон» в целом с «Лазоревой степью?» Нет. Сравнивать можно только сравнимое. «Тихий Дон» - крупное эпическое произведение…это книга большой и долгой жизни. А «Лазоревая степь», при всех положительных ее достоинствах, - сборник юношеских талантливых рассказов; он интересен , главным образом, как собрание вспомогательных этюдов для «Тихого Дона». Несоизмеримы эти книги и по жанру , - как сравнивать большой исторический роман с новеллой? Разные принципы построения, разные темпы развертывания действия, разный охват действительности…»( с. 59-60).
Идеи И. Лежнева вызвали острое обсуждение, одни соглашались, другие возражали, в том числе и М. А. Шолохов сдержанно отнесся к такому соотношению рассказов и романа. Такой же точки зрения о «Донских рассказах» как предистории «Тихого Дона» придерживается и В. Гура ( Ученые записки Вологодского педагогического института. 1950. Т. 7. Затем в книге В. В. Гуры « Жизнь и творчество М. А. Шолохова. – М. 6 Учпедгиз. 1955). Л. Г. Якименко в монографии «Тихий Дон» М. А. Шолохова: О мастерстве писателя. - М.: Советский писатель, 1954» привел ряд серьёзных возражений против такого упрощения проблемы: « Попытки изучения «Донских рассказов» только как «предистории» «Тихого Дона» , как сырого идейно-художественного материала, накопленного писателем и использованного впоследствии в работе над романами, выглядят неоправданными и по другой причине. Время действия большинства рассказов и «Тихого Дона» не совпадает. События, описанные в ранних рассказах, происходят в годы, когда основные силы контрреволюции и интервенции были разгромлены в гражданской войне. Начинались годы мирного строительства…И все же часто социальный конфликт в семье раскрывается лишь внешне. Глубокая социально-политическая мотивировка отсутствует, характеры лишь смутно намечены…»( с. 12-15).
Шолохов, когда сравнения «Донских рассказов» с романами были в самом разгаре, тоже выступил по этому поводу, не соглашаясь ни с теми, ни с другими. В беседе с К. Приймой в 1955 году он говорил, рассказывая об этой проблеме: « Видишь ли, с точки зрения художественного мастерства¸накопления писательского опыта, безусловно, «Донские рассказы» были пробой пера, пробой литературных сил, и поэтому они предшествовали «Тихому Дону». Но нельзя видеть предысторию там там, где ее нет. Некоторые литературоведы вырывают из текста слова, сходные места, выражения, ищут совпадения. Однако все, что они приводят в доказательство, на самом деле не имеет никакого значения в творческой истории создания «Тихого Дона». Назвать «Донские рассказы» предысторией «Тихого Дона» может тот , кто не умеет отличить дня от ночи. Кто-то из литературоведов вывел сюжетную линию «Тихого Дона» из рассказов «Кривая стежка», «Двухмужняя», «Лазоревая степь», потом снова «Двухмужняя» и снова «Кривая стежка». Это окрошка какая-то получается, а не творчество! Если бы я так писал «Тихий Дон» , с помощью ножниц и клея, то дальше «Кривой стежки» - одного из слабейших моих рассказов – я бы так и не пошел…И то, что ростки советской нови, некоторые образы советских активистов и фигуры классовых врагов из «Донских рассказов» в дальнейшем перекочевали в «Поднятую целину», - явление закономерное…И если красноармеец Нагульнов похож на Богатырева, Майданников – на Артема из «Двухмужней», Яков Лукич – на Якова Алексеевича из «Червоточины», а Александр-белогвардеец из «Двухмужней» таит в себе искры, которые сверкнули в есауле Александре Половцеве, значит, что-то типичное, присущее героям «Донских рассказов» оказалось ценным, убедительным и живучим настолько, что проросло в «Поднятой целине»( Прийма К. Шолохов в Вешках: К 50-летию со дня рождения) . Советский Казахстан. 1955. № 5. С. 67-87).
Вскоре критики и литературоведы отошли от этих идей, которые резко осудил М. А. Шолохов. И. Лежнев в статье «Молодой Шолохов», а затем и в книге «Путь Шолохов» ( М., Советский писатель, 1958)пошел по правильному пути, отыскивая свежие факты в творческой истории того или иного рассказа, сравнивая рассказы Шолохова с опытом литературы того времени, анализируя стиль рассказов и их свежесть и новизну.
«Творчество М. А. Шолохова. М., Советский писатель, 1970» интереснее и глубже трактованы оба цикла донских рассказов. В. В. Гура в своих книгах полемизирует с Л. Г. Якименко по разному поводу, в частности, об отношении к лирическому отступлению в «Лазоревой степи» о «седом ковыле».. В послевоенное время много появилось исследователей творчества М. А. Шолохова, защищались кандидатские и докторские диссертации, выходили статьи, монографии, воспоминания, интервью о встречах, и все время упоминались сборники «Донские рассказы» и «Лазоревая степь».
«реформ» Ельцина. Много удивительного происходит в наше время конца ХХ и начала XXI века, много хорошего и плохого, трагического, комического, безобразного... Но способность приспосабливаться к окружающей среде, особенно к власть имущим, по-прежнему остается одной из загадок человеческой души... Только вчера некто доказывал одно, при этом доказывал умно, порой с блеском, а ныне тот же доказывает в угоду времени обратное, и опять не бесталанно... Особенно это стало заметно по отношению к творчеству Горького, Маяковского, Шолохова...
За последние годы и «Донские рассказы» стали предметом спора, а порой и сознательного искажения их идейно-творческой сущности. И все во имя того, чтобы «доказать», что слабые «Донские рассказы» принадлежат действительно Михаилу Шолохову, а гениальный «Тихий Дон» мог написать кто-то другой, но только не автор «Донских рассказов», что между этими произведениями существует непроходимая пропасть: в «Тихом Доне» — высокий гуманизм и различные формы народолюбия, а в «Донских рассказах» воплотилась примитивная психология «чоновца». Эту тему вслед за Солженицыным развивают многие современные исследователи — доброжелатели и недоброжелатели М. А. Шолохова.
Но и доброжелатели порой заблуждаются в поисках «нового» взгляда на жизнь и творчество М. А. Шолохова. В. Чалмаев в учебном пособии для учащихся 11-го класса средней школы «Русская литература ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе» (М.: Просвещение, 1994) пытается по-новому посмотреть на «Донские рассказы» М. Шолохова. Действуя по привычной упрощенной схеме, он заносит Шолохова в разряд пролетарских писателей, а остальное уже дело техники: революционные, шумно-«пролетарские» писатели, «бесчувственно писавшие о «романтике расстрелов», «о взрыве старого быта», «о счастье идти вперед «сквозь револьверный лай», «когда гремела атака и пули свистели», не испытывали «никакой тоски, раздвоенности, красок сострадания». «Сострадание было областью невозможного, опасного, заранее осмеянного», — делает вывод В. Чалмаев (с. 190).
«Донских рассказов» М. Шолохов, по мнению В. Чалмаева, испытывал «комсомольский авангардизм», революционную нетерпеливость в решении стоявших перед ним творческих задач. «Образ и атмосфера жизни в «Донских рассказах», по мнению В. Чалмаева, заключается в том, что автор одержим «свирепым классовым насилием, поисками врагов даже в родном доме, разобщением, «размежеванием». Нередко откровенной братоубийственной борьбой», «с каким-то азартом юности, со свирепой резвостью, провоцирующей революционную нетерпеливость, Шолохов раздувает угольки гаснущего костра...»
Процитировав известный монолог заместителя донпродкомиссара товарища Птицына («Я — человек прямой, у меня без дуростев, я хлеб с нахрапом качал...»), В. Чалмаев делает вывод, что Шолохов воспевает этот «легендарный маузер», что все персонажи «Донских рассказов», «одержимые ненавистью, легко стреляющие в несогласных», все они, «если использовать название рассказа «Нахаленок» — в известном смысле «нахалята», весьма косные, бесчувственные, не смягченные обилием предшествующих жертв» (с. 194—195).
— «О донпродкоме и злоключениях заместителя донпродкомиссара товарища Птицына» и «Нахаленок» — вульгарно упрощен. Действительно Игнат Птицын произносит эти слова, действительно можно подумать и сделать вывод, как это сделал исследователь, что Игнат Птицын — упрощенный образ одержимого фанатика, косного и бесчувственного, если только на этих словах и остановить свое чтение. Но весь последующий ход событий, данных в интерпретации продкомиссара Птицына, опровергает эти поверхностные выводы.
В монологе Игната Птицына прежде всего чувствуется самоирония. Рассказывая о своих злоключениях, он все время противопоставляет два метода работы с населением: метод насилия с игрой маузером, который он представлял в самом начале своей деятельности, и метод дружка Птицына, «тесного товарища Гольдина». Птицын «хлеб с нахрапом брал», а Гольдин — «этот в ноздрину ему влезет, в другую вылезет, и сухой, проклятый сын, как гусь, и завсегда больше моего хлеба наурожайничает». «Гольдин тем часом выше да выше лезет, и в один распрекрасный день просыпаемся, а он, как куренок из яйца вылупился, — уж уполномоченный особой продовольственной комиссии по снабжению армии Южного фронта». «Гольдин призывает меня и тихо говорит: «Ты, Птицын, суровый человек и дуги здорово умеешь гнуть. Чудак ты, нету в тебе мякоти». И дальнейшее развитие событий только подтверждает ранее сделанный вывод: Птицын, рассказывая о своих злоключениях, осуждает свой метод насилия как форму воспитательного воздействия на население, иронизирует над своими претензиями снова занять место продкомиссара в Донпродкоме. После болезни он предъявляет свои печати председателю Ростовского Донпродкома: «Вынаю из кармана и бряк их на стол», а председатель ему говорит, что нет того Донпродкома, в котором Птицын служил, полтора месяца уже работает настоящий Донпродком, «а вас я в упор не вижу». «Пот с меня так и потек на рубаху», — продолжает иронизировать над своими злоключениями бывший продкомиссар. То, что увидел Птицын, вроде бы разочаровало его. «Идем в дом к продкомиссару: так и так, мол, не по праву вы тут сидите. А он тихим голосом отвечает и улыбается: «Вы бы полгода ехали, а вас бы тут ждали. Езжайте, говорит, в Сальский округ агентом». Обиделся бывший продкомиссар, осуждает новые порядки, когда не маузер диктует человеку свою волю, а закон, сожалеет о своем времени: «Пропало в области дело! Какой из него донпродкомиссар. Голос тихий и сам с виду ученый. Ну, а с тихим голосом и пуда не возьмешь. Я, бывало, как гаркну, эх, да что толковать! У нас ни счетчиков, ни барышнев, какие с ногтями, не было, а дело делали!»
не прав В. Чалмаев со своими назиданиями в адрес юного Шолохова: «Страна уже в 1920 году не хотела идти вперед сквозь револьверный лай, вздрагивая от залпов ночных расстрелов, умножая отчуждение одних людей от других. Она искала иной язык, кроме языка военного коммунизма, жаргона «ультиматумов» и угроз приставленных к груди маузеров. Пора было оставить анархические навыки неутомимых «расстрельников», чужаков и сектантов в огромной стране, учиться деловитости и коммерции.
Услышал ли этот призыв недавний молодой боец хлебного фронта Михаил Шолохов?
Есть основания предположить, что не услышал, что его отношение к нэпу, вообще к казачеству было крайне противоречивым. В «Донских рассказах» он еще во многом в плену романтики классового пристрастия, рубки, «мясничанья»... «Жалеть нельзя...» Так он приказывал себе» (См.: Русская литература ХХ века. Часть вторая. М.: Просвещение, 1994. С. 194—196).
«Донских рассказах» Шолохов, по уверению В. Чалмаева, не слышал жалоб, стонов, просьб страдающих от классовой борьбы, он полностью в плену романтики расстрелов, он оставался глух ко всему, что умирало в муках. Шолохов «временно» оглох (вплоть до «Тихого Дона»), а если он и пытается что-то «расслышать» в действиях и поступках своих героев, то «это глухота, притворяющаяся слышащей! Как вообще всякая риторика!». Выхватывая из контекста отдельные фразы и выражения, исследователь приходит к выводу, что в сказах и «сплошных монологах» персонажей рассказов Шолохов делает попытку «утеплить» их образы, не заслуживающие этого «утепления»: «Уродливый, шутейный язык «утеплял», как бы очеловечивал звериный карьеризм целой генерации вчерашних люмпенов, ринувшихся к власти. Это был фальшивый жаргон карьеризма, примитивного властолюбия: наивность, косноязычие, претензии на «научность» внешне забавны, но по существу страшны... На таком языке — «шлепнуть», «пустить в расход», «осуществить меру социальной защиты» — говорила страшная лихорадка бесовщины, обмана, лакейского угодничества, люмпенская мораль...» И это все исследователь относит к персонажам рассказов «Лазоревой степи», «Председатель Реввоенсовета республики», «Шибалково семя».
«до контроля самой жизни над узкими схемами, догмами, крайностями», когда он уже «не глухой, а лишь оглушенный». В. Чалмаев утверждает, что «... в сознании Шолохова царствовал культ насилия, диктата, все определял лозунг «либо — либо». Среди комсомольского нетерпения, — скорее уничтожить врагов, реальных и мнимых! — перераставшего в нетерпимость, создавался вакуум жалости и вырождение милосердия» (с. 199). И вдруг — «Шибалково семя», когда Яков Шибалок, «винтик в машине насилия», «неожиданно вносит исправление, «коррективу» в мораль, предписанную насилием, и пресловутую «романтику расстрелов»: просит принять своего сына в приют, тем самым спасает его от верной гибели. Вроде бы исследователь признает, что в этом рассказе Шолохов изменяет философии революционного насилия, признает за своим героем право отстаивать общечеловеческую правду, «священность самой жизни». Но Шолохов эти верные мысли отдает «наивному, необразованному казаку», «бесхитростному» Яше Шибалку: «Шибалок и его сказ о себе нарочито сделаны смешноватыми, комичными. Он выглядит недотепой, не понимающим никаких абстракций, почти Иванушкой-дурачком...» (с. 199).
Искренний, полный подкупающих интонаций, пронизанный болью и состраданием к погибшим товарищам по борьбе, преданным его любовницей и матерью его ребенка, окрашенный верой в справедливость и торжество советской власти — вот что представляет этот рассказ бесхитростного казака Якова Шибалка.
А «несчастный» Шолохов, «как и многие молодые поэты, прозаики 20-х годов, был не просто дезориентирован. Он часто не знал, к каким ценностям обратиться, чтобы спасти человечное в человеке, сохранить распадающееся среди взрывов ненависти единство народной жизни» (с. 200).
С этим выводом невозможно согласиться, этот вывод не соответствует объективному анализу «Донских рассказов» М. А. Шолохова.
«Ты не понял сущности рассказа», — писал Шолохов еще в 1924 году М. Колосову. Эти же слова можно адресовать и В. Чалмаеву, талантливо извратившему смысл и сущность «Донских рассказов».
Несколько слов скажу о рассказе «Чужая кровь».
Трезвыми, скупыми строчками рисует Шолохов вроде бы обычную, заурядную на Дону историю. Дед Гаврила Васильевич некоторое время тому назад проводил единственного сына Петра на войну с красными. Продал две пары быков, купил строевого коня, достал из сундука седло и дедовскую уздечку с серебряным набором и напутствовал сына добрыми пожеланиями: «Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми!» А теперь вот целыми ночами мучается от неизвестности: война вроде бы кончилась, а сын пропал без вести. Не верят старики, что сын мог погибнуть, ведь единственный, опора и надежда. К красным, что освоились в станице, вынашивал «ненависть стариковскую глухую». Гордо носил медали и кресты на казачьем мундире, прекословил советскому начальству, «обида росла в душе, лопушилась, со злобой родниться начала». Лишь одна отрада в жизни стариков — надежда, что Петр вернется, сшили ему полушубок, сапоги расхожие, скотину убирать, из овчинки папаху сшили, старик мундир свой берег для сына. Вернувшийся из Туретчины Прохор Лиховидов рассказал старику и старухе о трагической гибели сына.
«— А ежели я не хочу этому верить?! — багровея, захрипел Гаврила. Глаза его налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой грудью шел на оробевшего Прохора, стонал, запрокидывая потную голову: — Одного сына убить?! Кормильца?! Петьку мово?! Брешешь, сукин сын! Слышишь ты?! Брешешь! Не верю!..
— Сынок! — позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не двигаясь, не поворачивая головы, снова позвал: — Петро!.. Сыночек!..
Потом лег плашмя на притоптанный возле скирда снег и тяжело закрыл глаза» (Шолохов М. А. Собр. соч. М., 1956. Т. 1. С. 318).
«Берите, проклятые! Грабьте!.. Все ваше!..» — в ярости кричит «осатаневший» дед Гаврила. Но в это время влетают в станицу бандиты и расправляются с продотрядниками и председателем станичного комитета. Лишь к вечеру дед Гаврила пошел на гумно посмотреть, что произошло с красными: все были убиты и раздеты до белья. «И глядя на них, уже не ощутил Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с утра... Нагнулся Гаврила над белокурым, вглядываясь в почерневшее лицо, и дрогнул от жалости: лежал перед ним мальчишка лет девятнадцати, а не сердитый, с колючими глазами продкомиссар... Бесцельно тронул рукою голую грудь и качнулся от неожиданности: сквозь леденящий холодок ладонь прощупала потухающее тепло...
Старик приволок на спине тяжело раненного комиссара и долгих четыре дня через камышинку отпаивал его молоком и наваром из бараньих костей. Днем и ночью дежурили старик и старуха около не приходящего в сознание Николая Косых, рабочего-уральца, оказавшегося в донских краях в должности продовольственного комиссара. «И когда с выцветших губ текли тягучие стоны, хриплая команда, безобразные ругательства и лицо искажалось гневом и болью, — слезы закипали у Гаврилы в груди. В такие минуты жалость приходила непрошеная». Видел, что и старуха его испытывала те же чувства: «... невыплаканная любовь ее к Петру, покойному сыну, пожаром перекинулась вот на этого недвижного, смертью зацелованного, чьего-то чужого сына...»
уходит на второй план любовь к родному сыну, как он силился вернуть «прежнюю тоску и боль, но прежнее уходило все дальше, и ощущал Гаврила от этого стыд и неловкость... Уходил на баз, возился там часами, но, вспомнив, что с Петром у кровати неотступно сидит старуха, испытывал ревнивое чувство». А как только начал подниматься на постели больной комиссар, напомнил старухе, что пора достать амуницию родного Петра, ведь у раненого комиссара бандиты все сняли. А ей и напоминать не нужно, она все уже приготовила, и полушубок, и папаху, и шаровары. «Гаврила досадливо кашлянул и примолк». «Смущенную радость» испытывает старый Гаврила, когда очнувшийся комиссар называет его «отцом». «Подвигаясь мимо нахохленной крыши амбара, спросил названый сын — Петро:
— Хлеб отвез тогда?
— Отвез... — нехотя буркнул Гаврила.
— Ну, и хорошо сделал, отец!
И опять от слова «отец» потеплело у Гаврилы в груди. Каждый день ползал Петро по двору, прихрамывая и опираясь на костыль. И отовсюду — с гумна, из-под навеса сарая, где бы ни был, — провожал Гаврила нового сына беспокойным, ищущим взглядом. Как бы не оступился и не упал!»
«Пахали, волочили, сеяли, ночевали под арбой, одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том, как крепко, незримой путой, привязал к себе его новый сын. Белокурый, веселый, работящий, заслонил собою образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все реже...»
«невольно чувствовал нарастающую злобу к этому письму». Как он и предчувствовал, это письмо изломало привычный покой: уральцы приглашали Николая Косых вернуться на родной завод, а он, тоскуя по заводскому строю, решил вернуться в родные края. «Прощай, родимый!.. Солнышко ясное смеркнется без тебя у нас... — И, кривя изуродованное болью, мокрое от слез лицо, резко, до крика повысил голос: — Подорожники не забыл, сынок? Старуха пекла тебе... Не забыл? Ну, прощай!.. Прощай, сынушка!..
Петро, прихрамывая, пошел, почти побежал по узенькой каемке дороги.
— Ворочайся!.. — цепляясь за арбу, кричал Гаврила.
«Не вернется!..» — рыдало в груди невыплаканное слово.
» (1, 331).
Старый Гаврила чем-то весьма существенным напоминает старого Мирона Коршунова в годы Гражданской войны, и вот такие совпадения серьезнее и глубже доказывают авторство «Донских рассказов» и «Тихого Дона».
В сущности, Шолохов описывает одно и то же душевное состояние своих героев.
В рассказе «Чужая кровь»: «Пропал сын — некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках, по-своему хозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.
обмоток.
— Пущай уж наше переходит! — подмигивал махновский пулеметчик. — Богатей, дед, нашим добром!..
Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе, но весною, — когда холостеющая степь ложилась под ногами покорная и истомная, — манила деда земля, звала по ночам властным неслышным зовом. Не мог противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой...» (с. 314).
А вот из «Тихого Дона»: «Да и в самом Мироне Григорьевиче свирепо боролись два этих начала: бунтовала рыжая кровь, гнала на работу, понуждала сеять, строить сараи, чинить инвентарь, богатеть; но все чаще наведывалась тоска — «Не к чему наживать. Пропадет!», — красила все в белый мертвенный цвет равнодушия. Страшные в своем безобразии, кисти рук не хватались, как прежде, за молоток или ручную пилку, а праздно лежали на коленях, шевеля изуродованными работой, грязными пальцами. Старость привело безвременье. И стала постыла земля. По весне шел к ней, как к немилой жене, по привычке, по обязанности. И наживал без радости и лишался без прежней печали... Забрали красные лошадей, — он и виду не показал. А два года назад за пустяк, за копну, истоптанную быками, едва не запорол вилами жену. «Хапал Коршунов и наелся, обратно прет из него», — говорили про него соседи» (4, 158).
«Прахом дымилось все нажитое десятками лет». «Пропал сын — некому стало наживать» и «Не к чему наживать. Пропадет!» Шолохов использует почти одни и те же слова для того, чтобы передать переживания человека, утратившего вкус к жизни, цель своего существования.
В. Чалмаев, задавшись целью во что бы то ни стало «стереть» позолоту с «канонизированного «образцового» классика», сообщает своим юным читателям и их учителям, что между автором «Донских рассказов» и автором «Тихого Дона» происходил якобы яростный «поединок», в ходе которого Шолохову приходилось отказываться от идейно-художественных творческих принципов, воплощенных в рассказах, пронизанных «романтикой расстрелов»: «Можно только вообразить, как мучительно складывался поединок Шолохова... с самим собой, с психозом «романтики расстрелов» при создании «Тихого Дона» (с. 197); «Шолохов, автор «Донских рассказов»..., и Шолохов, порвавший с подобным кругом тем, с идеализацией расстрельной романтики, уехавший из Москвы в Вешенскую, — это во многом две разные творческие личности. Шолохов пересоздал себя, создавая «Тихий Дон»...» (с. 191).
В. Чалмаев все время напоминает, что раз Шолохов вошел в группу «Молодая гвардия», значит, он разделяет во многом их идейно-творческие установки, и в подтверждение своих выводов постоянно ссылается на стихи М. Светлова, А. Жарова, посвящавшего стихи Троцкому, на стихи М. Голодного, представлявшего всю страну как «зал суда». Это грубое одностороннее представление о связях Шолохова с жизнью того времени, искаженное , клеветническое толкование первого периода творчества Михаила Шолохова.
«Тихого Дона» был то Крюков¸то Серафимович, то…Невозможно перечислить всех прендентов на соавторство «Тихого Дона», а потому можно было критику сказать, что «Донские рассказы» - это одно, а «Тихий Дон» - совсем иное, мощное, трагическое, великое. Но и от такого взгляда на «Донские рассказы» вскоре отказались, в том числе и В. Чалмаев, скорый на перемены в своём творчестве.
Владимир Васильев, писатель и ученый, в своих статьях и особенно в предисловии и комментариях к Собранию сочинений в девяти томах( М., 2001) высказал ряд глубоких и тонких замечаний о «Донских рассказах». «Не безоблачно складывались отношения Шолохова с близкими ему по возрасту писателями – «молодогвардейцами», снисходительно поучавшими «хуторского самородка» и бестрепетно правившими его рассказы в соответствии со своими со своими групповыми пристрастиями: в них нивелировалась смамобытная поэтическая стилистика будущего автора «Тихого Дона» и вымарывались трагические сцены и финалы, если они касались судеб красноармейцев, комсомольцев или бедняков-батраков. Редкое произведение Шолохова, выдержавшее в промежутке меж 1924 и 1931 несколько изданий, дошло до нас в его первозданном варианте и не подверглось многократным редакторским изменениям и переделкам. И. Д. Королев, защитивший по раннему творчеству создателя «Тихого Дона» кандидатскую диссертацию в 1964 году, насчитал в «донских» рассказах писателя более четырехсот авторских и свыше тысячи редакторских поправок ( См.: Королев И. Мастерство Шолохова-новеллиста. Учен. зап. Армавир. Гос. пед. ин-та. 1962. Т. 4, вып. 2. С. 77-103 – В. П.). Столицу не устраивало главное в молодом прозаике - он воспринимал жизнь много реалистичнее и обыденнее в ее жестокости, нежели его собратья по перу, настроенные по преимуществу «героически» и революционно-романтически. Именно эту особенность больно задели в Шолохове редакторы московских молодежных газет, журналов и издательств. В известном смысле, сами о том не подозревая и заботясь совершенно о другом, они помогли утвердиться в себе набирающему силу таланту, кровно связанному с родительской почвой, народностью и здоровым провинциализмом, не зашоренным художественными теориями и модными литературными поветриями. Утвердиться не только в искусстве, но и более глубоко и основательно – в самом образе жизни. Уже работая над «Тихим Доном» и готовя в 1927 некоторые свои рассказы к переизданию отдельной книгой, он нашел необходимым написать к одному из них своеобразное программное полемическое предисловие о «седом ковыле» и резко отмежеваться о эстетических взглядов бойкой московской литературной среды, которая ранее обсуждала его розаиче ские опыты и из одежд которой, вопреки мнению «молодогвардейцев», он не только вырастал , но и никогда в них не ходил» ( Шолохов М. А. Собрание сочинений в девяти томах, т. 7, М., 2001, с. 372).
Есть интересные размышления в статье С. Семеновой «Донские рассказы». От поэтики к миропониманию»( Новое о Михаиле Шолохове. Исследования и материалы. М., ИМЛИ РАН, 2003, с. 207-281). Среди привычных мыслей о «Донских рассказах» С. Семенова , называя имена Всеволода Иванова, Артема Веселого, Александра Фадеева, Андрея Платонова и Александра Неверова, обладавшими «удивительной стихийной талантливостью», « то Шолохов - стихийной гениальностью»( с. 208). Анализируя «Донские рассказы», С. Семенова приходит к выводу, что рассказы выразили «глубинную народную трагедию», при всем их ярком своеобразии и разности художественной глубины. Частенько автор пересказывает содержание расскаов, высказывает общеизвестные мысли, но в «Червоточине» Яков Алексеевич упрекает своего сына Степана в том, что он в семье стал «чужим», он не верит в Бога, садясь за стол, не молится. Так намечается подлинная трагедия в обществе: старики верят в Бога, молодые идут за комсомольцами, отказываются от веры в Бога. Намечается острый конфликт, который приводит к трагическим результатам.
«Ветер», мало исследованную своими предшественниками. Подробно анализирует автор образ Харитона Турилина, который «не хуже героев Достоевского душевный провокатор: вот, мол, какой я черненький, каково вам, что скажете? Раздевает он себя все больше и все бесстыднее, рассказывая, как сейчас « на бездельи» не только пишет письма солдаткам, но пользует их в отчаянном положении по греховной тайной беременности: плод сводит особым составом из сулемы, , водки и пороху…»( с. 246). К сожалению, С. Семенова, видимо, мало читала предшествующую литературу, а потому рассказ «Чужая кровь» во многом - пересказ своих предшественников.
«Донских рассказах» – наиболее интересные и заметные среди многочисленных статей о творчестве М. А. Шолохова.