Стенограмма обмена мнениями на творческом вечере Шолохова
по его произведению «Тихий дон»1
Тов. Степной2.…Я имел возможность прочесть только первую часть «Тихого Дона» да вот сегодня прослушал небольшие отрывки здесь на вечере. И от того, что я прочел, – я в восторге. Посмотрите, чем берет Григорий? Он берет своей искренностью; в нем нет шаблона, это – живой человек. Да и во всем произведении у Шолохова нет шаблона: на этой стороне большевики, и они идут, ни в чем не колеблясь, а на той стороне – белые. Автору удалось этого избежать…
– как будто местный писатель, но через его «Тихий Дон» смотрит весь наш Союз. И в этом одно из его величайших достоинств.
Тов. Орешин3. Самое важное то, что за спиной Шолохова гудит Дон, казаки, все прослойки населения. Это весьма ценно с общественной точки зрения.
Теперь о мастерстве. Когда писатель создает произведение, этим самым он вызывает кого-то в бой, он спорит с какой-то другой группировкой и другой школой, защищает какую-то позицию, которую занимает сам. И я считаю, что Шолохов на протяжении всего своего творчества защищает позицию реализма.
С места.
Тов. Орешин. Да, социалистического реализма. Мы видим, что все другие школы – футуризм и всякие «измы» – все это очень бросается в глаза, но очень быстро исчезает.
С места. А Маяковский?
Маяковский останется, но все остальные, кто лепился вокруг Маяковского, они исчезнут бесследно. Исчезнут потому, что за их спиной ничего не гудит, они одиноки. Эти самые «измы» занимают у нас часто первые места, в том числе и сейчас: все умеющие проделывать фокусы в строчках, считаются большими писателями. На мой же взгляд, они никакие не мастера и не писатели, и эти-то «никакие» мастера и писатели у нас сейчас имеются в большом количестве, сидят на высоких местах и пайках; творческие же группировки, идущие им на смену, идут не из кабинетов, будуаров и салонов, а идут из жизни.
…Говорят: «Ах, Алексей Силыч, вы плохо написали вашу «Цусиму». А «Цусима» – это куски жизни, выдранные с кровью, как и «Тихий Дон». Вот это-то и вкусно, и интересно, и нужно.
В кругу формалистов Шолохов даже может считаться отсталым человеком; может быть, там поговаривают, что, мол, хорошо, но скучновато, нет разнообразия; захотелось им чего-то такого «с перчиком», чего-нибудь едкого, а чего – не знают. Так вот, это едкое терпит крах, когда появляются такие вещи, как «Тихий Дои»… Формалисты, выдумавшие свои теории в кабинетах, должны будут уступить под напором писателей, принесших на своих плечах глыбы жизни.
Когда я хочу сравнить Шолохова с кем-нибудь из писателей, мне приходит на ум чеховская «Степь», но это совсем другая степь… степь, природа сама по себе не является у Шолохова украшением. Это есть природа, за которую идет какая-то борьба и которая поэтому становится особенно ценной и интересной.
…Я думаю, что Шолохов в борьбе с течением, которое называло себя «формалистами», сыграет очень большую роль. И это, по моему мнению, отрадное явление, потому что формалисты, беспочвенники в жизни, хотят показать свою сильную революционность, а им никто не верит. Шолохов же выступает с доподлинным материалом, и это имеет решающее значение. В борьбе за реализм, за настоящую книгу Шолохов является практическим борцом.
4. Мое амплуа – ругаться. Но так как ругательного материала я не вижу, то и ругаться не буду. Но кое-что оспаривать. Шолохов работает над формой, наверное, больше, чем все, вместе взятые, формалисты. Если бы этого не было, то у него из крупчатки получилась бы ржаная лепеха… Шолохов из «ржаного» материала делает крупчатку русской литературы… Обратили ли вы внимание на то, что у Шолохова дано совершенно особое описание пейзажей: он никогда не скажет «приятный запах травы», или «веселый запах», или «разноцветный запах», не давая в последующей главе объяснения подобным сравнениям… Ни одного пейзажа я не видел зря, все они являются музыкальным оформлением последующих событий…
Я лично к Шолохову чувствую зависть; но я рад появлению этого чувства; эта зависть не такого порядка, как бывает, что человек про себя молится: «пошли, господи, затмение на людей сих до конца дней моих», так сказать, «героическая» зависть. И мне всегда обидно, что к некоторым чувства зависти не питаешь, а питаешь чувства отвратительной досады и злобы, что вещь печатается, бумага расходуется, гонорар платится аккордно, и аккордно каждый раз с этим писателем ГИХЛ садится в лужу.
Тов. Орешин. «Тихий Дон», – они будут читаться и через сто лет, когда никого из нас не будет в живых.
Тов. Буданцев5. Я не могу сравнивать Дос Пассоса6 и Шолохова, это совершенно различные величины, и Шолохов не исключает Дос Пассоса.
Совсем недавно я прочел «Поднятую целину»; прочел ее с придирчивостью, и сначала, открыв первые страницы, мне показалось, что запахло Треневым и чем-то еще в этом роде, но скоро я почувствовал, как каждая фраза – это победа художника. И я не знаю, как достигает этого Шолохов. Самая загадочность этого метода говорит за то, что Шолохов – большой мастер… Живет Шолохов по-настоящему, живет где-то… среди своего материала, который он потом несет нам. Причем очень существенно и важно, что в кулуарах раздавались разговоры о том, что это – областнический перегиб; мне кажется, что этот «областнический» характер творчества Шолохова захватывает весь наш читающий Союз.
«Поднятой целине», я не нашел в ней ничего, к чему мог бы придраться.
Мне хочется, чтобы Шолохов поскорее кончал свою работу, чтобы посмотреть, как все это скомпонуется. Победа Шолохова тем более значительна, что он писатель «традиционный», которому особенно трудно добиться единогласного признания– значительно труднее, чем тому же Дос Пассосу.
Тов. Пермитин7. Товарищи, мне кажется, в конце концов, получается скучновато. Все в один голос хвалят, мне захотелось пойти против течения. Это не значит, что я хочу предвзято обругать Шолохова… Я хочу говорить по-честному, так, как я воспринимаю творчество Шолохова и его установки. Начну с того, что читаю Шолохова всегда с большим наслаждением…
Приглядываясь к его типам, я удовлетворен их мастерской зарисовкой, но не удовлетворен раскрытием их изнутри, во всем их многообразии. Посмотрите, как он рисует женщину. Мы видим ее только с одной стороны – со стороны биологической, животной сущности. С этим нельзя согласиться; нельзя согласиться с тем, что в казачестве имеются только такие женщины, которые живут только как жены, на постели, как любовницы – и только. Я хочу видеть женщину, поднятую на большую высоту, я хочу видеть другую женщину, не ту, которую показывает Шолохов.
обрисовки характера, но иной раз получается через край. Меня этот бьющий через край натурализм сильно коробил. И это я почувствовал именно в «Поднятой целине», да и не только в ней. Такому мастеру, как Шолохов, я не могу простить огромных кусков сырого газетного материала, какие часто встречаются в «Поднятой целине»… Наряду с блестящими, яркими сценами, с общей целеустремленностью вещи – вы видите сырой газетный материал, совершенно не обработанный.
Затем: я никак не могу согласиться с рядом ненужных длиннот. Ведь чувство меры у художника – это общепринятая азбука. А возьмите, например, это место, где старик читает из Библии; этот кусок с Библией играет в книге плохую роль, и он значительно выиграл бы, если бы был наполовину урезан. Такие длинноты отягощают книгу…
Отсутствие чувства меры у Шолохова часто идет в ущерб яркости описания.
Итак, совершенно сознательно, чтобы залить соль за шиворот Шолохову и здесь присутствующим, я вношу диссонанс в тот характер, который приняли прения. Оговариваюсь еще раз, что глубоко ценю Шолохова, не меньше, чем все присутствующие здесь, ценю за реализм, яркость и силу его творчества.
Тов……….8…О публицистических кусках: не зря и не случайно они даны. Я себе представляю так, что автор пытается замедлить слишком быстро разворачивающиеся события такими кусками… Единственное, с чем я согласен, это – физиологичность шолоховских женщин. Но опять-таки предъявлять к писателю требование дать то, чего он не видит, нельзя. Мало ли почему он не описал другую женщину, было бы хуже, если бы описал идеологически выдержанную женщину и она вышла деланой. Если он эту женщину не ощущает, ничего не поделаешь…
Тов. Лукин9. «Поднятую целину», эта последняя как-то немного заслонила «Тихий Дон»…
Пейзажи у Шолохова – это не просто пейзажи, а органически нужная вещь в романе, потому что они играют определенную роль в развитии основной темы. Первая часть, содержащая такие моменты, как переживания Аксиньи и так далее, сопровождается такими образами, как рост хлеба, поле, степь. В третьей части та же степь дана совсем иначе: там пейзажи более бурные – гром, постоянно колыхаемая ветром степь, постоянно мы находим повторение обвальных шумов; все это создает музыкальное сопровождение, которое поддерживает в читателе ощущение больших потрясений, стихийных смещений масс. Тут уже не аккомпанемент интимным переживаниям героев, а иллюстрации к сдвигам в толще казачества.
Тов. Серебрякова10. …1 Оба берут население не крестьянской России, а берут казачество, не знавшее крепостничества, берут, так сказать, «шляхту». И вот что, мне кажется, делает Васильева пока реакционным поэтом (я надеюсь, что он вырастет) и что делает Шолохова абсолютно нашим писателем: у Васильева нет критического отношения к своему материалу. Он рисует сибирское казачество, рисует его в восторге, упиваясь, материал прет из него; а Шолохов стоит рядом с материалом и остается все время не только писателем, но и критиком. Поэтому его материал так нам близок, поэтому он идет в ногу с эпохой… Васильев дает прошлое, и это прошлое так и остается прошлым; Шолохов же из мертвого делает живое.
Тов. Шолохов. Я буду краток. Мне кажется, не время и не место говорить о методе моей работы. Нелегкое дело читать квалифицированному народу, читать писателям; читать в провинции – другое дело, там народ другой, там девушки смотрят – и думают, что писатель – какой-то особенный человек.
Этот вечер интересен для меня потому, что я впервые слышу высказывания собратьев по перу. Это представляет определенную ценность. Что касается всяких лестных вещей, которые я сегодня слышал, то все это неплохо, и я должен сказать, что я от природы скромный человек, и мне это не повредит.
«Тихом Доне» я связался с такой большой вещью, которая мне смертельно надоела. Ее можно развернуть еще пятилетки на две, но у меня не хватает пороху. В четвертой книге я, вероятно, таких дров наломаю, что вы ахнете и откажетесь от ваших лестных отзывов. Остается только одна книга, и я заранее взял твердую установку в этой книге всех героев искрошить и извести, так что читатель придет в ужас.
Что касается «Поднятой целины», в частности упрека товарища Пермитина насчет «газетной публицистики», так я должен сказать, что этот упрек неоснователен. Я сознательно употребил в некоторых местах этот метод. Надо было погуще замесить, нельзя было период сплошной коллективизации описывать в лирических тонах. Я сознательно употребил газетный язык и излагал события, происшедшие за 1–2 недели, вводя читателя в курс дела. Я не думаю, чтобы это было вредно для художественного произведения, это не загромождает его…
«Тихого Дона», подготавливая их к новому изданию, я попытался исправить. У меня создается такое впечатление, что «Поднятая целина» в какой-то мере заслоняет «Тихий Дон». Она, правда, актуальнее.
Насчет третьей книги… У меня опасение, что эта книга будет встречена критическими возражениями. Объясняется это тем, что первая и вторая книги не являются правоверными, они грешат по части основных истин. Третья книга, являясь продолжением первой и второй, очевидно, должна будет вызвать если не неодобрительные отзывы, то большие возражения.
О том, как я работаю. Основное в том, что я владею моим материалом. Я знаю этих людей, общаюсь с ними, это имеет решающее значение. О «Поднятой целине»: я считаю, что писать в наше время о колхозах, о сплошной коллективизации – это вопрос не только моего личного порядка; уже ушло то время, когда люди «ходили в народ». Поедет в колхоз, поживет два месяца, а потом пытается отразить процессы, которые там происходят. Я считаю, что правдивостью изложения я обязан тому, что знаю людей, о которых пишу, добросовестно использую нашу и зарубежную историческую литературу. В четвертой книге «Тихого Дона» я отталкиваюсь исключительно от личных наблюдений. Они охватывают эпоху 1920 – 21–22 годов.
«Поднятой целины» я думаю закончить 1932 годом. В создании этой вещи мне помогало то, что я жил в Вешенском районе, жил не только как писатель, но и сеял, и убирал, и на уборочной кампании работал, ездил с мандатом и так далее. Я считаю, что очень плохо, когда писатель приезжает как посторонний человек. Тут надо влезть душой и телом, тогда материал будет доходить до нутра.
11.…Здесь встает один большой вопрос, который поднял Михаил Александрович, – вопрос о том, как он закончит четвертую часть «Тихого Дона». Он пугает нас тем, что хочет там дров наломать. Мы все обращаемся с серьезной просьбой: лучше не ломайте дров. Мы воспринимаем третью часть произведения как большое общественное явление, вклинившееся серьезно в нашу эпоху, и не можем примириться с мыслью, чтобы личная усталость или новые творческие планы позволили писателю в какой-то мере разделаться с этим общественно-социальным явлением. Поэтому – глубокая товарищеская просьба к вам – отнестись серьезно к этому делу. «Тихий Дон» нужно дать в законченном виде. А ваше предложение о заслушивании отрывков из четвертой книги мы, конечно, с удовольствием принимаем, и давайте ориентировочно наметим осуществить его в мае месяце.
Примечания
Молодая гвардия. 1995. № 5–6. Публикация Ю. Дворяшина. Печатается по тексту журнальной публикации, сверенной с машинописным текстом, хранившимся в РГАЛИ, ф. 613, on. 1, ед. хр. 833.
2 – товарищ Степной – И. Степной – псевдоним, настоящая фамилия Афиногенов Николай Александрович (1878–1947) – железнодорожный служащий, затем писатель, автор романов, повестей, рассказов, в частности романов «Семья» (1922), «Перевал» (1924) и др. В 1929 году издано его собрание сочинений в 10 томах.
Отец более известного по тем временам Александра Николаевича Афиногенова, видного деятеля РАППа, автора популярных пьес «Страх» и «Ложь» (1933).
3 — –1938) – родился в семье приказчика в Саратове. Публиковать стихи начал в 1911 году. Большая часть стихов посвящена крестьянской теме, вместе с Есениным, Клюевым, Клычковым вошел в группу так называемых «крестьянских поэтов». После Октябрьской революции подвергался острой критике со стороны «правоверных» идеологов пролетарской литературы. В 1923–1928 гг. опубликовано собрание сочинений в 4 томах, вобравшее в себя лишь часть его лирики из тысячи его стихотворений. Некоторые его стихи, как, например, «Гармонист», стали популярными как песни. Писал прозу, повести, рассказы.
4 — Никифоров Георгий Константинович (1884–1937 – 1939) – родился в семье рабочего-обойщика, и сам начинал свой трудовой путь токарем. Начал писать стихи, первые публикации – в 1918 году. Затем стал писать прозу, рассказы, повести. Наиболее известным стал его роман «У фонаря» (1927), выдержавший множество изданий. В 1927–1928 гг. вышло собрание сочинений в 5 томах. В марте 1929 года Шолохов обвинял Никифорова в том, что он, в числе других, распространял клевету о плагиате.
5 Т. Буданцев — –1940) – родился в семье управляющего имением в селе Глебково Рязанской губернии. Учился на историко-филологическом факультете Московского университета. Рано увлекся журналистской и литературной работой. Первый его роман «Мятеж» (1923) принес Буданцеву известность. Затем последовал роман «Саранча» (1927), «Повесть о страданиях ума» (1929) и др.
6 Дос Пассос — –1970) – американский писатель, один из представителей так называемого «потерянного поколения». Его трилогия «США» – об Америке 1900–1930 годов («42-я параллель», «1919», «Большие деньги») – считается новаторским произведением: здесь впервые автору удалось слить воедино документальную, лирическую и биографическую прозу.
Образованный Буданцев не случайно сравнивает Шолохова с Дос Пассосом: «Победа Шолохова тем более значительна, что он писатель «традиционный», «значительно труднее, чем тому же Дос Пассосу».
7 — Пермитин Ефим Николаевич (1895–1971) – родился в семье столяра-краснодеревщика в Усть-Каменогорске Семипалатинской губернии. Учился в учительской семинарии. Участвовал в Первой мировой и Гражданской войнах. Работал в области народного просвещения в родных краях. Приехал в Москву с романом «Когти» (1931), сразу обратившим на себя внимание читателей и критиков. По ложному обвинению несколько лет провел в тюрьме. Сын Пермитина передал Шолохову письмо отца о несправедливом осуждении, и Шолохову удалось досрочно освободить писателя, с которым после этого сблизились, бывали друг у друга, о чем свидетельствует переписка.
8 Тов….. – установить, кому принадлежат эти слова, не удалось.
9 — –2001) – критик, автор статей и монографий о Шолохове, редактор «Тихого Дона», первого Собрания сочинений Шолохова.
10 Тов. Серебрякова — Серебрякова Галина Иосифовна (1905–1980) – родилась в семье земского врача в Киеве. Училась на медицинском факультете МГУ, но увлеклась журналистикой, побывала в этом качестве в Китае, Женеве, Париже, Лондоне. В это время только что вернулась из Западной Европы и приступила к работе над биографическим романом о Карле Марксе. В 1929 году вышла книга «Женщины эпохи Французской революции».
11 Васильев Павел Николаевич –1937) – родился в семье преподавателя Омского педагогического института, учился в школе в Павлограде и Владивостокском университете, но не закончил его. Рано почувствовал тягу к поэтическому творчеству, рано начал самостоятельную жизнь. С 1927 года стихи стали появляться в печати. В 1929 году приехал в Москву, поступил в Высший литературно-художественный институт им. Брюсова. Первые книги привлекли внимание яркостью поэтических образов, богатством языка, какой-то бескомпромиссной казачьей удалью, так что первая его поэма «Песня о гибели казачьего войска, в
18 частях, распространялась в списках. И не только стихами привлек внимание Павел Васильев, но и разгульным образом жизни: пьянство, дебоши, скандалы, что, естественно, подвергалось в то время беспощадной критике. Галина Серебрякова точно высказала недовольство Васильевым, называя его реакционным поэтом»: «Он рисует сибирское казачество, рисует его в восторге, упиваясь, материал прет из него…» Вот потому-то и не простили Васильеву его дебоши и скандалы, приговорив его к расстрелу в 1937.
12 Накоряков Николай Никандрович (1881–1970) – партийный и государственный деятель, в это время возглавлял ГИХЛ, с 1934 года – Гослитиздат.