26. Е. Г. Левицкой
14 октября 1929 г. Вешенская.
Вешенская.
14 октября.
Молчание мое объясняется моим отсутствием. Был в Каменской (вторично), оттуда поехал в Ростов и вот только вернулся. На меня свалилось очередное «несчастье». Не знаю, наслышаны ли Вы об этом, или нет, но мне хочется рассказать Вам. Один литературный подлец (это мягко выражаясь), сотрудник краевой комсом<ольской> газеты «Большев<истская> смена», летом был в Вешках, собрал сплетни, связанные с моим именем, и после пильняковского дела выступил в газете с сенсационными разоблачениями по моему адресу. «Факты», которые он приводит, ни в какой мере не соответствуют действительности. Будучи в Вешках, он не потрудился их проверить хотя бы в райкоме партии или в райисполкоме (моя жизнь для них, как на ладони) и «козырнул». Тошно говорить обо всем этом... Из-за этого бросил работу, поехал в Ростов. Да, я сейчас же послал письмо в редакцию, где категорически опровергаю эти вымышленные факты, но редакция не печатала письмо 2 недели до моего приезда. Меня автор этой гнусной статьи обвинял в пособничестве кулакам и в уплате налога за тестя, б<ывшего> атамана, и еще черт знает в чем.
Я потребовал расследования этого дела. Правота на моей стороне! Но в данный момент важно не это: меня сознательно и грязно оклеветали в печати, мне не дали высказаться и разъяснить читателю сущность этого дела; причем очень любопытная деталь: на мой вопрос, почему редакция не напечатала моего письма, — мне ответили: «А вот расследуем и тогда напечатаем». Но почему же сначала не расследовали, а напечатали? Евгения Григорьевна! С меня хватит! Мало того, что весной мне приклеивали ярлык вора, теперь без моего желания и ведома меня хотят перебросить в чуждый лагерь, меня паруют с Пильняком и печатают заведомо ложные вещи. Да ведь всему же есть предел! Откуда у меня могут быть гарантии, что через неделю, с таким же правом и с такой же ответственностью, не появится еще одна статья, которая будет утверждать, что я б<ывший> каратель или еще что-либо в этом духе; и мне снова придется надолго бросать работу и ехать, бегать по учреждениям, редакциям; доказывать, что я подлинно не верблюд. Скрепя сердце, я берусь за перо, но о какой же работе может идти речь? Со дня на день жду товарища из Ростова (члену крайкома Макарьеву, скапповцу поручили расследовать эту чертовщину), его все нет, а грязный ком пухнет, как тогда весной, а сплетня гуляет по краю и, может быть, проникла уже в Москву.
Вы не думайте, что я жалуюсь, нет, мне хочется рассказать Вам про обстановку, в какой мне велено дописывать 3 книгу. Я зол, чтобы жаловаться и искать утешения. Да и с какого пятерика я должен быть мягким? Мало на меня вылили помой, да еще столько ли выльют? Ого! Давайте бросим про это. У меня так накипело и такие ядреные слова просятся с губ, что лучше уж замолчать мне.
а то ведь столько у меня развелось «доброжелателей», что не продохнешь. Писал под горячую минуту, надо бы перечитать, да тогда и не пошлю письмо, а вновь писать об этом в «эпических» тонах едва ли сумею. Не обессудьте, коли что не так. Ну, будьте здоровы! В конце октября буду в Москве. У меня еще помимо всех этих неприятностей семейная нерадость, — больна малярией дочь. Устали — ужас! Я переболел, а теперь она. Все как-то не клеится да не варится... Наконец, хочется сказать, как говорят станичники: «Жизня, жизня, когда ты похужеешь?» Ну, всего!
М. Шолохов.
Примечания
«Знамя», 1987. №10. С. 185—186.
Печатается по автографу (ИМЛИ).