30. Е. Г. Левицкой
2 апреля 1930 г. Вешенская.
Вешенская.
2 апреля 1930 г.
Дорогая Евгения Григорьевна!
Одновременно с Вашим первым письмом получил я письмо от Фадеева по поводу 6 ч. Под свежим впечатлением написал Вам два письма и оба уничтожил, а Вам послал т-му1. Теперь, когда «страсти улеглись», хочу потолковать с Вами и по поводу 6 ч. «Дона», и относительно андреевского письма Голоушеву.
Прежде всего: Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак2. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. Лавры Кибальчича меня не смущают3. Об этом я написал и Фадееву4. Что касается других исправлений (по 6 ч.), — я не возражаю, но делать всю вещь — и, главное, конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же «вождь» теперь...) не доказывает мне, что «закон художеств<енного> произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным». Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППа) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.
Вы поймите, дорогая Евг<ения> Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: «Брось, Шолохов, не пиши. Твое творчество нам не только не нужно, но и вредно». А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: «Ежели Григория теперь помирить с Сов<етской> властью, то это будет фальшиво и неоправданно». В конце же твердо советует: «Сделай его своим, иначе роман угроблен». Советовать, оказывается, легче всего...
Если ко всему этому добавить новый поход против меня, который уже ведется в Москве после выхода из печати «Реквием памяти Л. Андреева», да и до выхода ее, то у меня создается вновь такая же обстановка, как осенью пр<ошлого> года. А Вам должно быть понятно, как такая обстановка «способствует» работе. У меня убийственное настроение сейчас. Если я и работаю, то основным двигателем служит не хорошее «святое» желание творить, а голое упрямство — доказать, убедить... Прекрасный «двигатель», не правда ли? У меня не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликов<ания> «Тих<ого> Дона» против меня сумели создать три крупных дела («старушка», «кулацкий защитник», Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное опасение, «а что же дальше?» Если я и допишу «Тих<ий> Дон», то не при поддержке проклятых «братьев»-писателей и литерат<урной> общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне. Небольшое количество таких друзей, как Вы, только резче подчеркивает «окраску» остальных. Ну, черт с ними! А я все ж таки допишу «Тихий Дон»! И допишу так, как я «исправлять» и покровительственно трепать меня по плечу, а тогда, когда я болел над «Доном» и попрашивал помощи, большинство этих рук отказались поддержать меня хоть немного. Приеду — расскажу Вам о недавнем прошлом, о чем не хотелось говорить раньше.
— хорошо, рад буду. А нет, — не надо. На «нет» ведь и суда нет. Получаю письма от читателей по поводу истории с Голоушевым. Уже есть 3. Одно — хорошее, а 2 с неприкрытой иронией. Ну, что же, видно, большое лихо сделал я тем, кто старается меня опоганить. Написал Серафимовичу.
Больше мне, как будто, нечего сказать. Письмо свое перечитывать не стану, а то опять порву. Не обессудьте за «нытье». Нехорошо мне и тяжко до края. Ну, будьте здоровы. Не забывайте. Всем привет.
М. Шолохов.
Мои кланяются.
Убедительно прошу с ребятами не говорить ни о 6 ч., ни о моих настроениях. Не нужно это. А о 6 ч. и IV кн. говорить преждевременно5.
Впервые: «Знамя», 1987. № 10. С. 187—188.
Печатается по автографу (ИМЛИ).
1 Телеграмма Шолохова неизвестна.
2 См. примеч. 1 к письму А. С. Серафимовичу от 1 апреля 1930 г.
3 —1947), получивший известность под псевдонимом Виктор Серж, русско-французский писатель и революционер, дальний родственник известного народовольца, с 1919 г. жил в СССР, работал в Коминтерне, писал в основном по-французски и публиковался за рубежом, давая критические оценки советской жизни и советской литературе, сблизился с троцкистами, в 1927 г. исключен из партии, в 1928 г. — первый краткий арест, в 1933—1935 гг. находился в ссылке в Оренбурге, в 1936 г. был выслан из СССР, умер в Мексике.
4
5 Последний абзац — приписка на полях заключительного листа письма.