XXIII
После ухода Кошевого казаки сидели некоторое время молча. Над хутором шатался набатный гуд, мелко дребезжали оконца хаты. Иван Алексеевич смотрел в окно. От сарая падала на землю рыхлая утренняя тень. На барашковой мураве сединой лежала роса. Небо даже через стекло емко и сине лазурилось. Иван Алексеевич поглядел на свесившего патлатую голову Христоню.
— Может, на этом и кончится дело? Разбили мигулинцы, а больше не сунутся…
— Нет, уж… — Григорий весь передернулся, — почин сделали — теперь держи! Ну, что ж, пойдем на майдан?
Иван Алексеевич потянулся к фуражке; разрешая свое сомнение, спросил:
— А что, ребяты, не заржавели мы и в самом деле? Михаил — он хучь и горячь, а парень дельный… попрекнул он нас.
Ему никто не ответил. Молча вышли, направились к площади.
Раздумчиво глядя под ноги, шел Иван Алексеевич. Он маялся тем, что скривил душой и не так сделал, как ему подсказывало сознание. Правота была на стороне Валета и Кошевого; нужно было уходить, а не мяться. Те оправдания, которые мысленно подсовывал он себе, были ненадежны, и чей-то рассудочный насмешливый голос, звучавший внутри, давил их, как конское копыто — корочку ледка на луже. Единственное, что решил Иван Алексеевич твердо, — при первой же стычке перебежать к большевикам. Решение это выспело в нем, пока шли к майдану, но ни Григорию, ни Христоне Иван Алексеевич не сказал о нем, смутно понимая, что они переживают что-то иное, и в глубине сознания уже опасаясь их. Вместе, втроем, они отвергли предложение Валета, не пошли, ссылаясь на семьи, в то время как каждый из них знал, что ссылки эти неубедительны и не могут служить оправданием. Теперь они, каждый порознь, по-своему чувствовали неловкость друг перед другом, словно совершили пакостное, постыдное дело. Шли молча; против моховского дома Иван Алексеевич, не выдержавший тошного молчания, казня самого себя и других, сказал:
— Нечего греха таить: с фронта пришли большевиками, а зараз в кусты лезем! Кто бы за нас воевал, а мы с бабами…
— Я-то воевал, пущай другие опробуют, — отворачиваясь, проронил Григорий.
— Что ж они… разбойничают, а мы, стал-быть, должны к ним идти? Что это за Красная гвардия? Баб сильничают, чужое грабят. Тут оглядеться надо. Слепой, стал-быть, всегда об углы бьется.
— А ты видал это, Христан? — ожесточенно спросил Иван Алексеевич.
— Люди гутарют.
— А-а… люди…
— Ну, будя! Нас тут ишо не слыхали.
на костыли, стояли самые старые: почетные судьи, члены церковного совета, попечители школ, ктитор. Григорий повел глазами, разыскал отцову посеребренную с чернью бороду. Старик Мелехов стоял рядом со сватом Мироном Григорьевичем. Впереди них, в сером парадном мундире с регалиями, слег на шишкастый костыль дед Гришака. Рядом со сватом — румяный, как яблочко, Авдеич Брех, Матвей Кашулин, Архип Богатырев, вырядившийся в казачью фуражку Атепин-Цаца; дальше сплошным полукруглым частоколом — знакомые лица: бородатый Егор Синилин, Яков Подкова, Андрей Кашулин, Николай Кошевой, длинновязый Борщев, Аникушка, Мартин Шамиль, голенастый мельник Громов, Яков Коловейдин, Меркулов, Федот Бодовсков, Иван Томилин, Епифан Максаев, Захар Королев, сын Авдеича Бреха — Антип, курносый, мелкорослый казачишка. Брата Петра Григорий, переходя майдан, увидел на противоположной стороне круга. Петро, в рубашке с оранжево-черными георгиевскими ленточками, зубоскалил с безруким Алешкой Шамилем. Слева от него зеленели глаза Митьки Коршунова. Тот прикуривал от цыгарки Прохора Зыкова. Прохор помогал, выкатывая телячьи глаза, плямкал губами — раздувал огонек. Позади толпились молодые казаки; в середине круга, у шаткого столика, всеми четырьмя ножками врезавшегося в податливую, непросохшую землю, сидел председатель хуторского ревкома Назар и рядом с ним, опираясь рукою о крышку стола, стоял незнакомый Григорию сотник в защитной фуражке с кокардой, в куртке с погонами и узеньких галифе цвета хаки. Председатель ревкома что-то смущенно говорил ему, сотник слушал, чуть нагнувшись, склонив к председательской бороде большое оттопыренное ухо. Майдан, как пчельник, полнился тихим шумом. Казаки переговаривались, шутили, но лица у всех были напряженные. Кто-то не выдержал ожидания, крикнул молодо:
— Начинайте! Чего ждать? Все почти собрались!
Офицер непринужденно выпрямился, снял фуражку и просто, как среди семьи, заговорил:
— Господа старики и вы, братья фронтовые казаки! Вы слышали, что произошло на хуторе Сетракове?
— Чей это? Откедова? — забасил Христоня.
— Вёшенский, с Черной речки, Солдатов, что ли… — ответил кто-то.
— В Сетраков, — продолжал сотник, — на днях пришел отряд Красной гвардии. Германцы заняли Украину и, подвигаясь к Области Войска Донского, отбросили их от железной дороги. Они и направились через мигулинский юрт. Заняв хутор, начали грабить имущество казаков, насиловать казачек, производить незаконные аресты и так далее. Когда в окружающих хуторах стало известно о случившемся, казаки с оружием в руках напали на грабителей. Отряд был наполовину уничтожен, наполовину забран в плен. Мигулинцам достались богатейшие трофеи. Мигулинская и Казанская станицы сбросили с себя иго большевицкой власти. Казаки от мала до велика поднялись на защиту тихого Дона. В Вёшенской ревком разогнан, избран станичный атаман, в большинстве хуторов — то же.
В этом месте сотниковой речи старики сдержанно загомонили.
— Повсюду сформированы отряды. Вам бы тоже надо сформировать из фронтовиков отряд, чтобы оградить станицу от нового нашествия диких разбойничьих полчищ. Мы должны восстановить свое управление! Красной власти нам не надо, — один разврат она несет, а не свободу! Ведь не позволим же мы, чтобы мужики обесчещивали наших жен и сестер, чтобы глумились они над нашей православной верой, надругивались над святыми храмами, грабили наше имущество и достояние… не так ли, господа старики?
Майдан крякнул от дружного «верна-а-а!» Сотник начал читать отпечатанное на шапирографе воззвание. Председатель выбрался из-за стола, позабыв какие-то бумаги. Толпа слушала, не проронив ни одного слова. Позади вяло переговаривались фронтовики.
— локтем в бок.
— Твой-то меньшой, гляди, пошел!
Пантелей Прокофьевич выхромал из курагота, просяще и повелительно окликнул:
— Григорий!
Тот повернулся боком, стал, не оглядываясь.
— Вернись, сынок!
— Чего уходишь! Ворочайся! — загремели голоса, и стена лиц повернулась к Григорию.
— Офицера заслужил тоже!
— Нос нечего воротить!
— Он сам в них был!
— Тоже казачьей кровушки попился…
— Краснопуз!
Выкрики долетели до слуха Григория. Стиснув зубы, он слушал, видимо боролся сам с собой; казалось, еще минута — и пойдет без оглядки.
Пантелей Прокофьевич и Петро облегченно вздохнули, когда Григорий качнулся, пошел на толпу, не поднимая глаз.
Старики разошлись вовсю. С диковинной быстротой был тут же избран атаманом Мирон Григорьевич Коршунов. Серея конопинами белесого лица, он вышел на середину, конфузливо принял из рук прежнего атамана символ власти — медноголовую атаманскую насеку. До этого он ни разу не ходил в атаманах; когда выбирали его — ломался, отказывался, ссылаясь на незаслуженность такой чести и на свою малограмотность. Но старики встретили его подмывающими криками:
— Бери насеку! Не супротивничай, Григорич!
— Ты у нас в хуторе первый хозяин.
— Не проживешь хуторское добро!
— Гляди, хуторские паи не пропей, как Семен!
— Но-но… этот пропьет!
— С базу есть чего взять!
— Слупим, как с овечки!..
Так необычны были стремительные выборы, и вся полубоевая обстановка, что Мирон Григорьевич согласился без особых упрашиваний. Выбирали не так, как прежде. Бывало, приезжал станичный атаман, созывались десятидворные, кандидаты баллотировались, а тут — так-таки, по-простому, сплеча: «Кто за Коршунова — прошу отойти вправо». Толпа вся хлынула вправо, лишь чеботарь Зиновий, имевший на Коршунова зуб, остался стоять на месте один, как горелый пень в займище.
Не успел вспотевший Мирон Григорьевич глазом мигнуть, — ему уж всучили в руки насеку, заревели издали и под самым ухом:
— Магарыч станови!
— Все шары накатили тебе!
— Обмывать надо!
— Качать атамана!
Но сотник, прерывая крики, умело направил сход на деловое решение вопросов. Он поставил вопрос о выборе командира отряда и, наверное, наслышанный в Вешенской о Григории, льстя ему, польстил и хутору:
— Желательно бы иметь командира — офицера! С тем и дело в случае боя будет успешней и урона меньше будет. А на вашем хуторе героев — хоть отбавляй. Я не могу навязывать вам, станичники, свою волю, но со своей стороны порекомендую вам хорунжего Мелехова.
— Какого?
— Два их у нас.
Офицер, скользя по толпе глазами, остановился на видневшейся позади склоненной голове Григория, — улыбаясь, крикнул:
— Григория Мелехова!.. Как вы, станичники?
— В добрый час!
— Покорнейше просим!
— Григорь Пантелевич! Ядрена-голень!
— Выходи середь круга! Выходи!
— Старики хочут поглядеть на тебя!
Подталкиваемый сзади, Григорий, багровея, вышел на середину круга, затравленно оглянулся.
— Веди наших сынов! — Матвей Кашулин стукнул костылем и размашисто закрестился. — Веди и руководствуй ими, чтоб они у тебя, как гуси у доброго гусака, в шайке сохранялись. Как энтот караулит своих племяков и оберегает от хищного зверя и человека, так и ты оберегай! Сумей ишо четыре креста заслужить, давай тебе бог!
— Пантелей Прокофич, сын у тебя!..
— Голова у него золотая! Мозговит, сукин кот!
— Черт хромой, станови хучь четверть!
— Га-га-га-га!.. Об-мо-е-е-ем!..
— Господа старики! Тише! Может, назначим две али три переписи безо всяких охотов? Охотники не то пойдут, не то нет…
— Три года!
— Пять!
— Охотников набирать!
— Сам ступай, какой тебя… держит?
сутяжничал. Он так часто ездил в суд, что единственная белая кобыла, которая была у него в хозяйстве, настолько изучила туда дорогу, что стоило пьяному ее хозяину упасть в повозку и крикнуть свиристящим дискантом: «В суд!» — кобыла сама направлялась по дороге в станицу… Сморчок, стягивая шапчонку, подошел к сотнику. Остальные старики, из них один — крепкий хозяин, уважаемый всеми, Герасим Болдырев, остановились возле. Сморчок, помимо всех прочих достоинств отличавшийся краснобайством, первый затронул сотника:
— Ваше благородие!
— Что вам, господа старики? — сотник любезно изогнулся, наставляя большое, с мясистой мочкой ухо.
— Ваше благородие, вы, значит, не дюже наслышаны об нашем хуторном, коего вы определили нам в командиры. А мы вот, старики, обжалуем это ваше решение, и мы — правомочны на это. Отвод ему даем!
— Какой отвод? В чем дело?
— А в том, что как мы могем ему доверять, ежели он сам был в Красной гвардии, служил у них командиром и только два месяца назад как вернулся оттель по ранению.
Сотник порозовел. Уши его будто припухли от прилива крови.
— Да не может быть! Я не слышал про это… Мне никто ничего не говорил на этот счет…
— Верно, был в большевиках, — сурово подтвердил Герасим Болдырев. — Не доверяем мы ему!
— Сменить его! Казаки вон молодые что гутарют? «Он, — гутарют, — нас в первом же бою предаст!»
— Господа старики! — крикнул сотник, приподнимаясь на цыпочки; он обращался к старикам, хитро минуя фронтовиков. — Господа старики! В отрядные мы выбрали хорунжего Григория Мелехова, но не встречается ли к этому препятствий? Мне заявили сейчас, что он зимою сам был в Красной гвардии. Можете ли вы ему доверить своих сынов и внуков? И вы, братья фронтовики, со спокойным ли сердцем пойдете за таким отрядным?
Казаки ошалело молчали. Крик вырос сразу; из отдельных восклицаний и возгласов нельзя было понять ни одного слова. Потом уже, когда, поорав, умолкли, на середину круга вышел клочкобровый старик Богатырев, снял перед сбором шапку, огляделся.
— Я так думаю своим глупым разумом — что Григорию Пантелевичу не дадим мы этую должность. Был за ним такой грех, — слыхали мы все про это. Пущай он наперед заслужит веру, покроет свою вину, а посля видать будем. Вояка из него — добрый, знаем… но ить за мгой и солнышка не видно: не видим мы его заслугу — глаза нам застит его служба в большевиках!..
— Рядовым его! — запальчиво кинул молодой Андрей Кашулин.
— Петра Мелехова командиром!
— Нехай Гришка в табуне походит!
— Выбрали б на свою голову!
— Да я и не нуждаюсь! На кой черт вы мне сдались! — кричал сзади Григорий, краснея от напряжения; взмахнув рукой, повторил: — Я и сам не возьмусь! На черта вы мне понадобились! — сунул руки в глубокие карманы шаровар; ссутулясь, журавлиным шагом потянул домой.
А вслед ему:
— Но-но! Не дюже!..
— Поганка вонючая! Руль свой горбатый задрал!
— Ого-го!
— Вот как турецкие кровя им распоряжаются!
— Не смолчит, небось! Офицерам на позициях не молчал. А то, чтоб тут…
— Вернись!..
— Га-га-га-га!..
— Узы его! Га! Тю! Улю-лю-лю-лю!..
— Да чего вы зад перед ним заносите? Своим судом его!
Поуспокоились не сразу. Кто-то кого-то в пылу споров толкнул, у кого-то кровь из носа вышибли, кто-то из молодых неожиданно разбогател шишкой под глазом. После всеобщего замирения приступили к выборам отрядного. Провели Петра Мелехова — и он аж поалел от гордости. Но тут-то и напоролся сотник, как ретивый конь на чересчур высокий барьер, на непредвиденное препятствие: дошла очередь записываться в охотники, а охотников-то и не оказалось. Фронтовики, сдержанно относившиеся ко всему происходившему, мялись, не хотели записываться, отшучивались:
— Ты чего ж, Аникей, не пишешься?
— Молодой я ишо… Вусов вон нету…
— Ты шутки не шути! Ты что — на смех нас подымаешь? — вопил у него под ухом старик Кашулин.
Аникей отмахивался, словно от комариного брунжанья:
— Своего Андрюшку поди запиши.
— Записал!
— Прохор Зыков! — выкрикивали у стола.
— Я!
— Записывать?
— Не знаю…
— Записали!
Митька Коршунов с серьезным лицом подошел к столу, отрывисто приказал:
— Пиши меня.
— Ну, ишо кто поимеет охоту?.. Бодовсков Федот… ты?
— Грызь у меня, господа старики!.. — невнятно шептал Федот, скромно потупив раскосые, калмыцкие глаза.
— Бабу свою возьми… на случай вылезет грызь — вправит.
— Ах-ха-ха-ха!.. — покатывались позади, кашляя и блестя зубами и маслеными от смеха глазами.
А сдругого конца синичкой перелетела новая шутка:
— Мы тебя в кашевары! Сделаешь борщ поганый — до тех пор будем в тебя лить, покеда с другого конца грызь вылезет.
— Резко не побегешь — самое с такими отступать.
— Будя! Будя! Ишь какая им веселость!
— Нашли время дурь вылаживать!
— Совестно, ребяты! — резонил один. — А бог! То-то! Бог — он не спустит. Там помирают люди, а вы… а бог?
— Томилин Иван, — сотник, поворачиваясь, огляделся.
— Я артиллерист, — отозвался Томилин.
— Записываешься? Нам и артиллеристы нужны.
— Пиши… э-эх!
Захар Королев, Аникушка, с ними еще несколько человек подняли батарейца на смех.
— Мы тебе из вербы пушку выдолбим!
— Тыквами будешь заряжать, картошка замест картечи!
С шутками и смехом записалось шестьдесят казаков. Последним объявился Христоня. Он подошел к столу, сказал с расстановочкой:
— Намулюй, стал-быть, меня. Только наперед говорю, что драться не буду.
— Зачем же тогда записываться? — раздраженно спросил сотник.
— Погляжу, господин офицер. Поглядеть хочу.
— Пишите его, — сотник пожал плечами.
С майдана расходились чуть ли не в полдень. Решено было на другой же день отправляться на поддержку мигулинцев.
Наутро на площади из шестидесяти добровольцев собралось только около сорока. Петро, щеголевато одетый в шинель и высокие сапоги, оглядел казаков. На многих синели заново нашитые погоны с номерами прежних полков, иные красовались без погонов. Седла пухли походными вьюками, в тороках и сумах — харчи, бельишко, запасенные с фронта патроны. Винтовки — не у всех, холодное оружие — у большинства.
в мундиры, кто в брезентовые дождевые плащи, скомандовал трогаться. Отрядик шагом поднялся, на гору, казаки хмуро оглядывались на хутор, в заднем ряду кто-то выстрелил. На бугре Петро надел перчатки, расправил пшеничные усы и, поворачивая коня так, что он, часто переступая, пошел боком, — крикнул, улыбаясь, придерживая левой рукой фуражку:
— Со-о-отня, слушай мою команду!.. Рысью марш!..
Казаки, стоя на стременах, махнули плетьми, зарысили. Ветер бил в лица, трепал конские хвосты и гривы, сулил дождик. Начались разговоры, шутки. Под Христоней споткнулся вороной трехвершковый конь. Хозяин огрел его плетюганом, выругался; конь, сколесив шею, перебил на намет, вышел из ряда.
— случайный налет большевиков на казачью территорию.