Под знаком Шолохова
Ростовский репортаж
А кто их когда забывал – Давыдова, Нагульнова, Разметнова – героев первой части «Поднятой целины»? Разве так они написаны, их характеры, их дела, чтобы можно было забыть? Разве среднее поколение наше не училось у них жизни еще со школьной скамьи и не учится сейчас?
Была пора, когда писатель возвращался к «Тихому Дону» и мы ждали новых встреч с богатырями-коммунистами, вышедшими из-под шолоховского богатырского пера. Но и в пору ожиданий не расставались мы с ними, ощущали живее многих живых. И вот – вторая книга, с теми же главными героями, но теперь отвоевавшими, кажется, у жизни право оглядеться, задуматься, каким же должен расти человек на этих новых, завоеванных ими рубежах, на поднятой ими в кровавом поту колхозной целине.
Самое время задуматься. А враг все не дает полной воли для этого, бросается в новые схватки. А Человек на поднятой целине все же берет свое, все теснее смыкаются люди вокруг коммунистов, которые знают верный, ленинский путь в будущее и тем прежде всего сильны.
И случается чудо, какое возможно только в настоящем искусстве: герои-коммунисты первой книги после тридцати лет разлуки, после того как сами мы постарели на тридцать лет, снова появляются перед нами как старшие товарищи, – старшие, если говорить об их зрелости, их духовной силе коммунистов, – ведущие вперед, в будущее.
Исторически действие происходило и продолжает происходить в период коллективизации. Но каков пафос характеров главных героев, которым выдалась такая судьба – быть в первой шеренге бойцов Революции! Эти герои так и будут впереди нас. За ними следом – только за ними следом – мы и наши дети будем входить в коммунизм, будем штурмовать другие Галактики, но всегда помнить, что они были, что они – впереди нас, как навсегда впереди нас – Красное знамя.
Семнадцать лет назад я написал героическую драму на основе одного известного романа. Драма прошла с успехом во многих театрах страны, а я втайне очень гордился, что инсценировка была малокартинной, как пьеса. Но вот недавно, прочитав инсценировку второй части «Поднятой целины», написанную П. Деминым, я впервые почувствовал себя до конца убежденным в том, что вовсе не обязательно создавать из романа «пьесу», построенную по всем законам этого жанра. А в случае с «Поднятой целиной», мне кажется, это могло оказаться попросту вредным: разрушить композицию романа можно, но удастся ли создать новое поэтическое единство образов-характеров, передать в пределах новой композиции их поэзию? Разумеется, многокартинность многокартинности – рознь. У одних она – от беспомощности, у других – от точно найденного единства развивающегося действия, независимо от числа декораций. В нынешнем случае, несмотря на множество эпизодов, не возникает впечатления разорванности действия, незавершенности драмы. Непрерывность развития главной темы, как уже заметил один критик, обеспечивает внутреннюю цельность действия, нарастание и усиление его поэтического звучания.
Направляясь в самолете «АН-10» в Ростов, где в театре шли репетиции «Поднятой целины», я все вспоминал эпические слова Анатолия Калинина из его статьи «Бороздой поднятой целины» о том, что нашим детям и внукам «легче будет понять, что даже такому большому сердцу не так-то просто было пропустить через свои берега одну за другой столько встреч и разлук, столько радостей и потерь!.. Оставить Григория Мелехова перед тем, как ему надо было принимать наиважнейшее из всех решений его жизни, и переброситься сразу на десять лет вперед – к Давыдову и Нагульнову… Оставить Давыдова и Нагульнова в тот самый час, когда кровавый есаул Половцев сызнова появляется в Гремячем Логе, и вернуться к Григорию, чтобы похоронить вместе с ним Аксинью и заглянуть в чистые глаза Мишатки, не узнающего в чужом одичалом человеке отца… Надеть при первых раскатах войны шинель, похоронить в станице Вешенской убитую фашистской бомбой мать и, уйдя на фронт, побрататься там с теми, кто сражался за Родину, начав совместный с ними невеселый путь отступления от Дона к Волге. И потом по зову сердца все-таки опять вернуться в Гремячий Лог на тридцать лет назад, чтобы вместе с Варюхой-горюхой и ГЦукарем прийти на могилы Давыдова и Нагульнова».
А жизнь и борьба во имя того, за что отдали прекрасные свои жизни Давыдов и Нагульнов, продолжаются. И поют донские соловьи, которые отпели дорогим нашему сердцу Давыдову и Нагульнову, и шепчет пшеница, и звенит по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака…
И так прекрасно, что в первой шеренге бойцов видим мы Михаила Шолохова, которому видно, кажется, всю землю вокруг, всю планету:
Это – уже по всему свету.
А разве сыновья Давыдовах и Нагульновых, взращенные в нашей стране коммунистами, не идут их дорогой к полной победе?
Грянул плескучий взрыв ручной гранаты, и Нагульнов, сраженный, изуродованный ее осколками, выстрелить не успел, умер мгновенно. А Давыдов, попавший под пулеметную очередь, теряя сознание, падал на спину, мучительно запрокинув голову…
А жизнь, а борьба, которые продолжаются?
И верно, недаром в последних строках романа за Доном вспыхивают зарницы, а там, «где за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и, будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в этом году гроза»…
…«АН-10» приземлился, и тут оказалось, что тем же самолетом прибыли А. Софронов, Е. Поповкин и автор инсценировки. А через некоторое время мы все неожиданно узнали, что следующим рейсом прибудет М. Шолохов.
Рассказывали еще в Москве, а кое-где и писали, что Михаил Александрович долго беседовал с коллективом драматического театра о постановке «Поднятой целины», о социалистическом реализме в нашем театральном искусстве. И у каждого театрального журналиста, – хотя все понимали, что большая беседа с постановщиком, актерами, инициаторами постановки во главе с секретарем обкома КПСС М. Фоменко и членами обкома КПСС, собственно говоря, уже состоялась, – как только он услышал о возможной встрече с писателем, засверкали глаза.
Мы пошли к замершему на бетонной дорожке самолету: члены бюро обкома, писатели, деятели театра, культуры, журналисты…
– Не приехал, – негромко сказал кто-то, и встречающие замешкались, когда едва ли не последним, в сером костюме, до необычайности малоприметный, на высоте аэродромного трапа, приставленного к самолету, показался Михаил Александрович.
И это была никак не скромность «великих», которая неизбежно подчеркивает их пребывание в кругу «простых смертных». Еще один пассажир…
Михаил Александрович сошел с трапа, и, показалось, на редкость покойная естественность пронеслась по аэродрому: естественность, которая начиналась-то все же от Шолохова, но теперь даже самый экспансивный из встречающих мог только очень просто сказать:
– Здравствуйте, Михаил Александрович!
А он с той же естественностью и, казалось, под стать погожему дню теплотой вглядывался в зелень аэродромного поля и очень внимательно – в лица людей и забеспокоился вдруг – со всеми ли встречающими он «поручкался».
Словом, тут выражение «первое перо мира» звучало бы не по-русски; этот человек, прилетевший из Москвы, как и прочие пассажиры самолета, не распоряжался тут, а чувствовал себя в распоряжении трех десятков окружающих, чувствовал себя товарищем Шолоховым.
Это все продолжалось, может, несколько минут, а тут пошел прямо к Шолохову и прилетевший в Ростов на премьеру своей пьесы А. Софронов, и уж «обойти» его остальным не оказалось никакой возможности…
Я, собственно, сказал уже, что большая беседа о постановке пьесы «Поднятая целина» состоялась. И кто же из участников не имеет записей, а кто из отличных актеров, влюбленных в своего знаменитого земляка, не передаст, не сыграет вам несколько эпизодов беседы…
О беседе в обкоме КПСС мне рассказывал писатель А. Суичмезов, коренастый человек, с добрым и одновременно хитроватым прищуром, редактор областной газеты «Молот», а на мой взгляд, и настоящий драматург («Свежий ветер» его с успехом второй сезон идет в Ростове), отдавший, как частенько бывает с партработниками, немало лет своей жизни журналистике. А ведь первую, его еще довоенную пьесу читал и одобрил К. Тренев!
Александр Михайлович Суичмезов прищуривался, улыбался, обращаясь к записям, задумывался, словно снова и снова хотелось ему пережить встречу с родным сердцу писателем.
На титульном листе пьесы «Поднятая целина» под названием написано рукой Михаила Александровича: «Согласен. А. Суичмезов. М. Шолохов». Михаил Александрович двумя подписями как бы подчеркнул, что он не только согласен с пьесой, но и считает Александра Михайловича ее редактором.
В беседе, происходившей в обкоме КПСС, приняли участие М. Шолохов, секретарь Ростовского обкома М. Фоменко, главный режиссер театра Э. Бейбутов, профессор Ю. Жданов, драматург
А. Суичмезов, артисты, которым предстояло быть участниками будущего спектакля.
– Если говорят, что ожидание всегда томительно, то представляете вы нас всех, – от момента, когда пьеса была отправлена к Михаилу Александровичу, и до звонка из обкома КПСС: «Михаил Александрович хотел бы с вами встретиться…» – говорит главный режиссер театра Энвер Меджидович Бейбутов.
А. Суичмезов и Ю. Жданов с одобрением отнеслись к драме, хотя и высказали некоторые пожелания театру и драматургу.
Спектакль-то был – впереди!
Я думаю, что отношение Шолохова к пьесе и спектаклю выражено не только приведенной мною надписью на титульном листе, но и тем, что писатель немалое время потратил на беседу о будущем спектакле «Поднятая целина», о современном театре.
Я постараюсь рассказать то, что говорил Михаил Александрович, пользуясь записями участников встречи с писателем.
Я понимаю, как трудно удержаться от искуса спросить: а каково мнение прозаика о восьмидесяти страницах пьесы под тем же названием, под которым изданы более трехсот страниц непревзойденной в мире прозы?
– режиссура, множество актеров, художники, музыканты. Слово, молчание, свет, тьма, и сколько еще тайн театра, если не считать, помимо всего, жажду зрителя увидеть героев подобных Давыдову и Нагульнову, при полном, к сожалению, их отсутствии в нашей драматургии…
Театр, взявшийся за работу над инсценировкой, нередко делает значительный шаг в своем творчестве и к тому же порой подталкивает вперед драматургию. Это писал еще Вл. И. Немирович-Данченко.
«Работайте без спешки», как передают, сказал писатель. «С выпуском не торопитесь», – прочитал я в тетради одного из участников встречи. И то и другое значит прежде всего: «Работайте. Работайте!»
У Шолохова сложное отношение к инсценировкам и экранизациям.
– Михаил Александрович отказался… Это было давно.
Что до «Судьбы человека», то этот фильм равноценен прозаическому первоисточнику, но рассказ и не должен был претерпевать особенных изменений, укладывался в фильм.
Редко, но бывает и другое, напомнил писатель, фильм «Чапаев» заслонил собой очень необычный, хороший роман Дм. Фурманова…
Работать! Работать!..
…А. Суичмезов, П. Демин, Э. Бейбутов, Н. Провоторов и я вечером, после спектакля, идем из театра.
– шолоховские вечера. И дни тоже: беседы, репетиции.
Сейчас о встрече с Шолоховым говорят А. Суичмезов и Э. Бейбутов: тут никак не утерпеть перебить другого, вспоминаются десятки деталей и все кстати, все нужны в это самое мгновение.
– Бывало, пахали плугом, на быках, и казак, погоняя, шагал за ними медленно, степенно, – передает один из собеседников слова М. Шолохова. – А за казаком шли грачи и тоже не спеша выклеивывали из земли червяков… А там появились первые трактора, фордзоны, – вот и грачам пришлось за фордзонами поторапливаться… У них походка изменилась. А теперь, когда такие могучие трактора на поле вышли, – грачи уже бегут, за техникой поспевают… А походку возьмите старого казака…
– Тут он вышел из-за стола и стал сам показывать, – перебивает другой собеседник.
– Это он немного позже вышел, – оспаривают его.
– А у нового казака, при новой технике, – у него и походка и осанка стали другими…
– Вот тут он и сказал: за жизнью надо поспевать…
– А как он говорил о чистой красоте, о грации сельской женщины…
– И даже показал, как она по-особому целомудренно, с достоинством поправляет прядь волос…
– А как показал осанку Нагульнова!
…
Чувствуется, о чем бы ни говорил в беседе с театром Шолохов, он неизменно приводил думы слушавших к самому главному для нашего искусства, нашего театра – к мысли о теснейшей связи искусства с жизнью народа, о необходимости изображать ее правдиво, историческо-конкретно, в ее революционном развитии.
Сверяясь со своими записями, Энвер Бейбутов постарался передать некоторые моменты беседы.
– Я понимаю Ростовский драматический театр, – заметил Михаил Александрович. – У нас жалуются на мелкотемье, безтемье в драматургии, а ведь без большой партийной, народной темы театр просто не может существовать, не должен… Я боюсь, страшно боюсь на сцене всякой имитации под жизнь, представленчества, «лицедейства»; даже если в интонации, в голосе актера проскользнет фальшь, и тогда нарушается ощущение правды жизни. А все оттого, наверно, что художник тут отстает от жизни… А темп? А ритм жизни?.. Вы прислушайтесь к речи казака: сегодня – это совсем не та речь, что была тридцать лет назад. А пятьдесят лет назад? Совсем другие оттенки… И все это, и многое другое надо знать, чтобы зритель поверил…
находил свои тропочки к душам актеров, предупреждал, казалось бы, о правдивости деталей, об особенностях речи, а затем, как бы исподволь, незаметно, приводил беседу к самому главному и крупному – к верности передачи типичных характеров в типичных обстоятельствах, к всеобщей правде жизни народной.
– Что я прошу? – так, примерно, передает обращение М. А. Шолохова к артистам А. Суичмезов. – Я прошу передать дыхание земли, ее аромат, как и дыхание романа… Стоит ли ставить спектакль? Да, стоит. Но чтобы это был спектакль большой, достойный всесоюзной сцены. А я и все наши товарищи будут вам помогать: хотел бы, чтобы вы вжились в образы, изучили жизнь героев, подумали о них, пожили среди казаков, посмотрели, как они живут, послушали, как говорят, – если Нагульнов или кто другой из героев заговорит чуть не так – никто из зрителей вам не поверит.
У Э. Бейбутова я заметил в записях жирно выделенную фразу:
– За жизнью надо поспевать!
У А. Суичмезова:
– Будет правда – будет успех.
…
Рассказывают, что в конце беседы Шолохов, очень тонко говоря про особую, необходимую актеру способность передавать всю сложность чувств, переживаний, вспомнил, к слову, и сцену последнего прощания Нагульнова с Лушкой – ту, что происходит после смертельной схватки Нагульнова и Тимофея.
Удивительная по своему драматизму сила сосредоточена здесь и в авторских описаниях, и в словах героев. А где все же высшая острота драматизма этой сцены, в каком моменте?
– Это – твой. Остался, когда ты ушла от меня… Возьми, теперь он мне не нужен…
Эти слова звучат, когда Макар Нагульнов протянул Лушке на ладони скомканный, давно не стиранный, серый от грязи кружевной платочек.
…
И Михаил Александрович напомнил актерам: важно, как передаст Нагульнов платочек Лушке – позволит ли он зрителю ощутить все то, что переживает Макар в эти мгновения?
К глубокому реалистическому театру жизненной правды зовет Шолохов.
– Возьми, теперь он мне не нужен…
Да, именно тут раскрывается новый для Лушки Нагульнов, на котором она остановила взгляд и низко склонила в поклоне свою гордую голову. «Быть может, иным представился ей за эту последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый человек. Кто знает?..»
актеров перед постановщиком и перед зрителями…
С В. Краснопольским (Нагульнов), П. Лободой (Щукарь), Н. Провоторовым (Давыдов), А. Никитиным (Нестеренко), А. Мальченко (Шалый), В. Шатуновским (Устин) и другими участниками спектакля необычайно интересно поговорить, вернее, послушать их, когда они говорят о ролях, о спектакле. И как хочется, слушая увлеченного, прислушивающегося к самому себе (потому что во время рассказа он проверяет себя, открывает что-то новое), как хочется, удивляясь внутреннему пламени, горящему в остро чувствующем и мыслящем художнике, сказать: советский артист, действительно советски й артист.
Н. Провоторов, недавно переехавший из Казани, на набережной предрассветного Дона говорил мне, как все больше влюбляется в город, в степи, в Дон, и чувствовалось – это не только он сам, это его морячок Семен Давыдов, присланный партией строить колхозы, влюбляется…
Вот Провоторов – Давыдов, который рассказывает – «вскрывает», как говорят, свою большую сцену с Нестеренко и, в частности, эпизод борьбы на поле, и то, «что рабочий класс во всяком деле должен быть сверху, это исторически обосновано, факт!» и то, как передает Нестеренко Давыдову матово блеснувший браунинг.
Н. Провоторов доверительно, будто только что получил браунинг, говорит:
– Это он для этого, может, и приезжал?.. Понимаешь?.. Ну, конечно, не только для этого, он все положение в колхозе почувствовал и Давыдова понял, но браунинг-то он все время в кармане куртки носил… А?.. Понимаешь?
Я понимаю, что бешено идет работа артиста, даже во время беседы со специальным корреспондентом журнала, но сбивать его я боюсь… Было однажды в Москве, Н. Провоторов проигрывал мне сцену из «Третьей патетической» и «загипнотизировал» меня: непроизвольно, в необходимый по мизансцене момент, я поднялся и ответил рукопожатием Провоторову в образе В. И. Ленина…
«Мечта Давыдова – это одновременно мечта автора «Поднятой целины», – справедливо замечал Ю. Лукин в своей книге о М. Шолохове. Этой мечтой и порождаются возвышенный лиризм, революционная романтичность, этой мечтой героев определено все, что дорого нам в «Поднятой целине».
Славный социалистический гуманист нашего времени Михаил Шолохов – всем, чем жива «Поднятая целина», – говорит нам сегодня: «Счастье человека – счастье народа». И отсюда – тема коммунистической человечности раскрывается в изображении суровой, непримиримой борьбы во имя счастья народа. И мечта Шолохова – мечта народов, а книги Шолохова – книги народов.
Примечания
17.
Печатается по тексту этого издания.