С кровью и потом
Из записок секретаря райкома партии
В конце августа 1930 года я вернулся из Теберды, где провел отпуск в санатории вместе с женой Зинаидой Федоровной и двухлетним сыном Электроном. На исходе лета, по утрам, на тебердинских вершинах уже виднелись иней и снег. Вечерами и на рассвете было прохладно – приходилось надевать пальто. А здесь, в Миллерово, пылал еще разгар лета, духота и пыль одолевали необычайно, все это было резко контрастно радовавшему нас горному климату с его чудесным чистым, ароматным воздухом и каким-то особенным, ярко сияющим солнцем.
За то время, пока я отдыхал, у нас в области ликвидировали округа и вместо окружкома ВКП(б) и окрисполкома организовали ликвидбюро окружкома партии. Был упразднен и окрполевод-колхозсоюз, в котором я работал председателем правления. По решению ЦК ВКП(б) двадцать коммунистов из окружного актива должны были ехать в районы на руководящую работу. Я попал в число этой двадцатки и должен был выехать в один из районов бывшего Донецкого округа Донской области. Первого сентября я пришел в ликвидбюро окружкома партии. Председателем бюро был Часовников. До этого он работал заворгом и заместителем секретаря окружкома комитета партии.
Разговор был короткий. Часовников сообщил, что я внесен в список двадцатки и что мне нужно ехать в район. Поинтересовался, куда я хочу ехать. Я ответил, что мне все равно куда и на какую работу направят, туда и поеду. Тогда он сказал, что по решению Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) меня посылают на руководящую работу в Вешенский райком партии. Покончив с деловой частью беседы, Часовников спросил, знаю ли я Шолохова Михаила Александровича, автора романа «Тихий Дон». Я сказал, что нет, с Михаилом Александровичем не знаком. «Хочешь, я тебя с ним познакомлю? Он здесь, в Миллерово, собирается ехать в Вешенскую на мотоцикле отдела ГПУ».
Здесь, в кабинете председателя ликвидбюро Донецкого окружкома, и состоялось мое знакомство с Шолоховым.
Молодой писатель быстро вошел в кабинет, со всеми поздоровался за руку. Часовников, представляя меня ему, сказал, что Луговой Петр Кузьмич направлен крайкомом партии в Вешенский район на партийную работу.
Шолохов был в кубанке из коричневого с проседью каракуля, в рубашке, застегнутой большими пуговицами на стоячем воротнике и подпоясанной узким кавказским ремешком, в темных галифе и легких хромовых сапогах. Светло-русые вьющиеся волосы придавали его открытому лицу приятное выражение. Бросались в глаза высокий прямой лоб, несколько выдающиеся скулы. В руке – трубка. Шолохов тогда был быстр в движениях, подвижен, энергичен, кипуч. Таким запечатлелся он мне в том уже далеком начале осени тридцатого года. Он поехал в Вешенскую на мотоцикле, а я остался ждать легковую машину райисполкома, которую должны были прислать за мной из станицы.
Машина наконец пришла, и мы с шофером Устинычем рано утром выехали в Вешенскую. Только к концу дня добрались до места. Устиныч вел машину так же не торопясь, как раньше – погонял волов. Ехали с остановочками, с разговорчиками, а когда встречались знакомые, тормозили, закуривали, обменивались новостями. Такая уж у донцов привычка. Машина была неплохая – «форд». Шофер мне тоже понравился. Автомобиль он научился водить еще в германскую войну. Был он единственным водителем на весь район. Другой машины и другого шофера вешенцы тогда не знали…
Проехав километров 85–90 от Миллерово по хуторам и селам Криворожского и Кашарского районов, мы выехали на целинные земли Яблоновского сельсовета Вешенского района. Здесь нашему взору открылась необъятная донская степь с ее белесой травой – ковылем. На трех-четырех десятках километров не попалось ни одного селения. В тридцатом году в районе еще сохранялась целинная земля, на которой в свое время паслись табуны лошадей вешенских казаков, это были так называемые конные отводы. В 1929 году земли были переданы совхозу «Красная заря». Хозяйство приступило к их освоению, но вспаханы были только первые гектары. По дороге нам попадались серебристо-белые стрепеты, собиравшиеся уже в стаи для отлета на юг. Степь во многих местах была изрыта бугорками – это следы сурочьих нор. Этих дивных доверчивых зверьков тогда еще было много, но потом безжалостные охотники из-за ценных шкур истребили всех до одного…
В Вешенской приняли меня хорошо. Многие знали по работе секретарем райкома партии в Кашарах и Мальчевской. На районном партсобрании я был избран секретарем Вешенского райкома партии.
Станица Вешенская была тогда невелика – 300–400 дворов. Она расположилась на левобережье реки Дон, на голом белом песке – ни кустарник, ни деревце не украшали станицу. Напротив нее Дон круто поворачивает на юг. Там, где повернул Дон, как бы продолжением его на восток, вдоль, по-над станицей тянется озеро Мигулянка. Река и озеро омывают всю южную часть Вешенской. На правом берегу Дона раскинулся обширный лес – краса и гордость станицы. С севера вплотную к жилью подступают чахловатые сосны. Их довольно много. Они преградили путь пескам, заносившим и станицу, и Дон. К северу и востоку от Вешенской нескончаемо тянутся сыпучие пески, местами переходящие в дюны. Такая песчаная полоса узкой лентой шириной в 5–6 километров вьется по донскому левобережью на сотни километров. Местами она покрыта лесом. Главным образом это береза, ольха, тополь и кустарники. Попадаются озерца, ендовы, как оазисы в пустыне. Увлажненные песчаные массивы малопригодны для посевов. На них лесхоз стал успешно разводить сосну.
Переправа через Дон была плохая: большая лодка с двумя парами весел, на эту лодку устанавливались две-три подводы, а машину грузили с большим риском, так как это утлое приспособление могло перевернуться. Под воду, по течению, до Базков четыре километра лодка-паром кое-как шла, но на воду, против течения, ее тянули бечевой, лямками, как бурлаки водили баржи по Волге. В станице да и во всем районе был всего один телефон. Он стоял на почте, и туда ходили для разговоров с Миллерово и Ростовом все работники района и жители станицы.
Вешенский район я знал мало, особенно не хватало мне знания людей, населявших район. До этого мне не приходилось работать в казачьих районах. На Верхнем Дону (Вешенский и Верхне-Донской районы Ростовской, часть районов Сталинградской области) повстанцы в 1919 году имели, по свидетельству Шолохова, 30 – 35-тысячную армию. <…>
Весной 1930 года колхозы в срок справились с весенним севом, вырастили хороший урожай и к началу сентября успешно вели уборку и хлебозаготовки. Хотя с последними дело подвигалось не так споро. Хлеб задерживался на токах. Некоторые руководители колхозов не торопились с хлебосдачей. Вели засыпку зерна в амбары на семена, на продовольствие и другие нужды колхозов. «Первую заповедь» отодвигали на второй план. К тому времени в районе работало более двух десятков двадцатипятитысячников и приравненных к ним. В числе их были Плоткин Або Аронович, Асмоловскнй, Иваненко, Коган, Иванов, Баюков и другие. Партийно-советский актив, с которым предстояло работать, был тогда таков: председатель райисполкома Сливин, начальник ГПУ Нырко, милиции – Кулаков, прокурор Сидоренко, председатель районной контрольной комиссии рабоче-крестьянской инспекции Салаев, райколхозсоюза – Ревин, живзаготсоюза – Каплеев, его заместитель – Яблонский, инспектор Лимарев, руководитель отделения «Заготзерно» Кузнецов, райсовпрофа – Агеев, почты – Чегридов, госбанка – Киреев, Мирошниченко.
Аппарат райкома партии состоял из секретаря райкома и делопроизводителя. Заместителем секретаря райкома и завагитпропом являлся заведующий политпросветом райисполкома, но это – по положению, а фактически должность не была заполнена. <…>
Вскоре после моего приезда в Вешенский район по собственному желанию приехали И. М. Слабченко, ранее работавший председателем Кашарского райисполкома, а с ним Корешков, заведовавший райзо в Кашарском и Леоно-Калитвенском районах, П. А. Красюков, избранный в свое время секретарем Кашарского райисполкома, а затем выдвинутый на должность секретаря окрисполкома. Были присланы другие работники, в частности Виноградов – заворг райкома, Байманов, Шевченко И. Г., остальных моя память, к сожалению, не сохранила. Прибыл из Кашар мой старый сослуживец Сергей Алексеев, работавший там еще при мне помощником секретаря райкома партии.
В первые дни моей работы в Вешенской я стоял на квартире у милиционера Блохина, на самом краю станицы, но вскоре я привез из Миллерово семью и поселился во флигельке во дворе милиции. Квартира была неудобная, между прочим, еще и тем, что двор, где стоял флигель, служил одновременно и местом для прогулок заключенных. <…>
Райземотделом заведовал коммунист Корешков, старшим агрономом у него работал Шевченко Иван Георгиевич, в период нэпа выходивший из партии из-за несогласия с политикой партии, а значит, по сути являвшийся «левым коммунистом». Агрономом райзо был хороший, способный специалист Мирошниченко Василий Сергеевич. До этого он много работал участковым агрономом, запомнился мне как увлеченный охотник и очень энергичный человек, отлично знавший свое агрономическое дело. С ним в райзо работал агроном Иван Михайлович Алимов – тоже опытный, толковый знаток полеводства. Он потом простудился, заболел и в 1932 году уехал работать в Каменский район. Были в нашем райзо также неплохие агрономы К. К. Бернасовский и Д. Л. Латышев. В райколхозсоюзе председателем работал Ревин, имевший за плечами опыт секретаря Леоно-Калитвенского райкома партии, – скромный, тихий, дисциплинированный, выдержанный, грамотный, но почему-то не проявлявший особой активности. Была еще такая организация в районе – Заготживкоопсоюз. Председателем его был коммунист Каплеев, беспредельно преданный партии, дисциплинированный, но малограмотный, малоспособный человек. Возглавляемая им организация занималась хлебозаготовками, закупкой скота, шерсти и других сельскохозяйственных продуктов. Там же работал П. Т. Лимарев, которого мы выдвинули в райком. Живой, энергичный, инициативный, подававший надежды, он вначале работал инструктором, а затем заворгом и заместителем секретаря райкома партии.
– способная, энергичная женщина, пользовалась большим авторитетом. Ласовские дружили с семьей Шолохова, часто собирались на вечеринки, играли в дурака и в преферанс, бывали вместе на маевках. В скором времени они уехали из района в Каменск, ближе к железной дороге, купили там себе дом, обстановку и мирно трудились на своем благородном поприще. В войну они погибли от рук немецких фашистов – он на фронте, а она с детьми в Каменске.
В первые дни работы в Вешенской главное внимание пришлось уделять ознакомлению с сельским хозяйством района, с колхозами, совхозом «Красная заря». Вешенский район тогда занимал довольно обширную территорию. В него входили Базковский и Боковский районы в своих границах послевоенного периода.
В райкоме я бывал редко, спал мало. Нужно было принять меры для усиления темпов хлебосдачи, ускорить начало сева озимых. При проведении хлебозаготовок райкому партии пришлось столкнуться с явно неправильными тенденциями ряда председателей колхозов и секретарей парторганизаций, председателей сельских советов. Был такой случай. В Грачевском колхозе председателем колхоза был двадцатипятитысячник Иванов с явно отсталыми, антиколхозными настроениями. Он занял недвусмысленно оппортунистическую позицию. Вместо того чтобы в первую очередь сдать хлеб государству, Иванов засыпал зерно в амбары на трудодни колхозникам, на семена, фураж и другие нужды колхоза. Такая антигосударственная практика не встретила возражений и со стороны Грачевской партийной ячейки. На предложение райкома немедленно исправить заведомо ошибочную, гнилую линию подкулачников Иванов ответил категорическим отказом, заявив, что хозяин в колхозе он, а для него интересы колхозников выше интересов государства1.
По решению правительства колхозам рекомендовалось на трудодни оставлять 15 процентов от сданного государству хлеба. Этого было вполне достаточно для удовлетворения текущих колхозных нужд. Остальное распределение хлеба по трудодням должно было происходить после выполнения плана хлебосдачи, засыпки семян и фуражных фондов. Но Иванова это не интересовало, его не затрагивало также и то обстоятельство, что он оставлял без хлеба рабочих фабрик и заводов, которые послали его и тысячи других своих товарищей в деревню для укрепления колхозов и улучшения дела хлебозаготовок.
Райком партии осудил позицию и практику Иванова, обратился к рабочим, направившим его в колхоз, с предложением отозвать его с поста председателя колхоза, как не оправдавшего доверия товарищей. Коллектив предприятия, к которому ранее принадлежал Иванов, немедленно его отозвал, и он уехал к себе на родину. За ним удалился и председатель Варваринского колхоза Коган. Эти товарищи оказались малоподготовленными для колхозной деревни, они были политически малограмотными, не разбирались в линии партии на укрепление сельского хозяйства и поэтому легко попали под влияние кулацких и белогвардейских элементов2.
Совершенно иную картину представляли другие колхозы, руководимые также выходцами из рабочего класса. Двадцатипятитысячники, попав из города в деревню, не видевшие раньше деревни, не знавшие в глаза кулака и подкулачников, столкнулись с большими трудностями. Большинство из них постепенно овладело методами борьбы с этими трудностями и повело за собой колхозные массы по пути, указанному партией.
Председатель лебяженского колхоза имени Буденного Або Аронович Плоткин, посланец киевских рабочих-водников, сплотил вокруг себя актив колхозников, создал крепкую партийную ячейку и умело руководил хозяйством. Колхоз под председательством Плоткина успешно провел весенний сев, сенокос, вспашку паров, прополку, хорошо подготовился к уборке урожая. Колхозники организовывали красные обозы по хлебосдаче. Они заботились и об урожае будущего года, успешно развернули сев озимых. Андрей Плоткин, как его звали в колхозе, был невысок ростом, коренаст, с приятным улыбающимся лицом, кипуч в работе, энергичен, хорошо разбирался в политике партии, стал для колхозников не только требовательным руководителем, но и чутким, внимательным, отзывчивым товарищем. То, чего не знал, он узнавал у самих колхозников, прислушивался к их мнениям, расспрашивал специалистов, многие ответы и решения находил в книгах. Уже тогда Плоткин ставил хозяйство на научную основу, внедрял культуру земледелия, первым в районе предпринял попытку механизировать уборку кукурузы. Этот опыт был им перенят у колхозников соседнего Кашарского района, которые ежегодно получали высокие урожаи этой культуры. Не случайно в те годы председатель-двадцатипятитысячник привлек внимание Шолохова.
В первое время работы в районе мое сближение с Шолоховым шло медленно. Встречались мы с ним чаще всего в райкоме, куда писатель приходил узнать, как идут дела с хлебозаготовками, с уборкой, вообще – какие новости. Новостей всегда было много. Уборка шла хорошо. Колхозники работали дружно, в поле выходили все – от малого до старого.
Иногда Шолохов приглашал меня к себе домой. Он тогда жил в небольшом домике из четырех маленьких комнаток с маленькой кухонькой и спаленкой. Квартира была обставлена очень скромно, никаких следов богатства или излишества не было. В спальне стояли койка, столик, на стене – обыкновенный дешевенький ковер, охотничьи ружья и снаряжение. В столовой – длинный, широкий стол, буфет. Узкая коечка, простенькие стулья. Вот и все. В зале располагались комод с множеством ящиков, гардероб, цветы, стулья, патефон с пластинками. Здесь танцевали во время вечеринок, которые устраивал Шолохов.
Он познакомил меня со своей женой – Марией Петровной, тактичной, выдержанной, энергичной и неутомимой женщиной. В дальнейшем она стала неизменным его спутником в поездках на охоту, рыбалку, в Москву, за границу. Умная, уравновешенная, трудолюбивая, она сама научилась печатать на машинке, и множество страниц «Тихого Дона» и других книг были перепечатаны ею собственноручно.
У Шолохова в 1930 году было двое маленьких детей – Светлана и Александр. Значительную часть свободного от работы времени Михаил Александрович проводил среди родных и близких. Это были три сестры Марии Петровны – Анна и Полина с мужьями и Лидия3, в то время девица, двое их братьев – Иван с женой Евдокией и Василий, хотя Василий в Вешенской бывал редко, он работал где-то в другом месте. А первенствовали в этом семейном кругу конечно же родители Марии Петровны – Петр Яковлевич и Мария Федоровна Громославские.
Нельзя не сказать и о матери Михаила Александровича – Анастасии Даниловне, этой тихой, скромной женщине. Она родом из хутора Ясеновки, расположенного недалеко от Вешенской, единственного в районе населенного пункта, где все жители были иногородние, украинцы, «хохлы», как их называли казаки. У Анастасии Даниловны были черные волосы, смуглое, со слегка выдающимися скулами лицо, темно-карие глаза. Несмотря на преклонный возраст, она неустанно, с утра до вечера хлопотала по хозяйству, а когда были у сына вечеринки, а они случались довольно часто, продолжала хлопотать до поздней ночи. Анастасия Даниловна умела замечательно солить огурцы, помидоры, капусту, арбузы, яблоки и делать всякие деликатесы. Соления ее были исключительно вкусными и даже весной, в апреле – мае, – как вчера посоленные. Она также была чудесной кулинаркой: лучше ее никто в Вешенской, бывало, не приготовит. А впоследствии этому искусству обучилась и Мария Петровна. Не отстали от нее и ее сестры, Анна и Полина. Анастасия Даниловна так же хорошо умела готовить варенья. Так уж внимательно она наблюдала за вареньем, чтобы оно не подгорело, не переварилось. Варенье всегда было ароматным, красивым на вид и очень вкусным. Умела она готовить всевозможные настойки, наливки. На базар за продуктами ходила сама и даже тогда, когда жили в достатке, все равно была экономна и бережлива до мелочей. В общении Анастасия Даниловна была тактична, умна, выдержанна, очень наблюдательна, малоразговорчива, но каждое слово было на месте.
Мать очень любила своего сына Михаила. Из-за него она выучилась грамоте, чтобы уметь самой писать ему письма в Богучар, где он учился в гимназии. Сын также горячо любил мать. Многие ее черты запечатлены в образе Ильиничны, запавшем в душу каждому, кто читал «Тихий Дон».
Погибла Анастасия Даниловна 9 июня 1942 года от бомбы, сброшенной фашистскими стервятниками и разорвавшейся во дворе дома Шолохова.
Замечательным стариком был Петр Яковлевич Громославский. До Советской власти он служил атаманом Букановской станицы. Но это был не реакционный, а, так сказать, нейтральный атаман. Белогвардейские власти посадили его в новочеркасскую тюрьму за то, что он не отступил с белыми. Освободила его Красная Армия, занявшая Новочеркасск, в то время областной центр донского казачества.
Петр Яковлевич был высокий, полный, стройный человек с громким голосом и с уже седой головой. Он во многом помогал Шолохову по хозяйству, организовывал доставку дров, фуража, добывал муку, зерно и другие продукты. Помогал строить дом с мезонином, тот самый, который потом фашисты разбомбили. На домашних вечерах Петр Яковлевич руководил пением и сам пел с желанием и успехом.
Шолохов умел прекрасно петь и даже «дишканил», а тесть замечательно владел басом. Иногда на такие вечера Михаил Александрович приглашал и районных руководителей с женами. Очень часто на этих встречах Шолохов читал отрывки из «Тихого Дона». Читать он умел, в его чтении страницы произведений становились как живая действительность: расцветали луга и сады, и даже сам воздух, казалось, насыщался особым ароматом. Впоследствии мне приходилось нередко слышать отрывки из шолоховских книг, читаемые лучшими артистами страны, и все же они не были такими яркими и красочными, как в исполнении самого Шолохова.
К началу моего знакомства с Михаилом Александровичем он был уже крупным, известным писателем, издавшим книги «Донские рассказы», «Лазоревая степь», два тома романа «Тихий Дон»…
Когда я приехал работать в Вешенскую, Михаил Шолохов был беспартийным. Это, конечно, не мешало ему близко стоять к партии, прекрасно понимать ее политику и претворять ее в жизнь литературными произведениями. Но все же, не являясь членом партии, писатель не в полную меру развертывал свою кипучую энергию. Я понимал, какую ценность представляет Михаил Шолохов для нашей партии и сколько он может принести пользы, став ее полноправным членом. И когда я посоветовал ему вступить в партию, Шолохов сказал, что он давно готов к этому шагу и что у него подысканы поручители. Подысканными поручителями были А. С. Серафимович и Л. Л. Авербах4
Принимали Шолохова в кандидаты партии на открытом партийном собрании в Доме культуры. Народу собралось много. Один из выступавших, Шевченко Иван Георгиевич, к тому времени заведовавший райзо, обвинял Шолохова в том, что он пишет про казаков-контрреволюционеров, а не пишет о рабочих фабрик и заводов, шахтерах, советовал ему ехать в промышленные районы, изучать жизнь рабочих и писать о них. Остальные участники собрания единогласно поддержали Михаила Александровича и единодушно голосовали за прием его в партию. На бюро райкома Шолохов без возражений был принят кандидатом в члены ВКП(б). На следующий день я вручил Михаилу Шолохову кандидатскую карточку. Писатель ничего не сказал, но улыбка на его ясном лице говорила о его радости, глубоком удовлетворении. К слову сказать, мы в райкоме тогда еще не знали, что Шолохов работает над новым романом о коллективизации.
Многое для своей будущей книги он получил из наблюдений и бесед с двадцатипятитысячниками – Плоткиным, Баюковым, Осмоловским и другими. Кроме этих товарищей, он дотошно расспрашивал других, много времени проводил с районными работниками – Красиковым Петром Акимовичем, работавшим одно время в райфо инспектором, И. М. Слабченко, тогда еще председателем райисполкома, работниками райзо Корешковым, Мирошниченко и рядом других товарищей. Особенно широкий круг знакомых у Шолохова был среди охотников-рыболовов и песенников. Шолохов часто организовывал облавы на волков и лис в местных лесах и в пойме Дона. Во время этих охот, рыбалок происходили задушевные разговоры писателя с колхозниками-казаками, благодаря которым пополнялись и наблюдения Шолохова за жизнью окружающих людей. Писатель не только рассказывал своим компаньонам, беседовал с ними, он жадно слушал, внимательно всматривался в их лица, фигуры, запоминал их язык, обороты речи, казачий колорит, фольклор.
Не менее важной формой общения были поездки Шолохова в колхозы, в бригады, встречи там с руководителями, специалистами, рядовыми колхозниками.
Помимо этих встреч с людьми, объединенными одной целью, были и другие, зачастую не предусмотренные писательским замыслом, а именно: к нему на квартиру с раннего утра и до позднего вечера приходили посетители самых различных категорий: колхозники, председатели колхозов, районные работники, учителя и другой народ. Со всеми нужно было поговорить, дать совет, оказать помощь. И среди этих людей Шолохов находил нужные ему темы, материалы, прототипы или только детали, отдельные черточки характера для того или иного персонажа романа.
Шло время, и как-то в одно прекрасное утро Михаил Шолохов пришел в райком и сказал, что начал писать книгу о колхозах, что отложил недописанный «Тихий Дон» и принялся за новый роман. Я тогда не понимал всей сложности создания книги, да я и теперь не много понимаю в этом, и мне казалось, что написать ему новую вещь – это пара пустяков. На самом же деле ему потребовалось довольно много времени, а еще больше труда для сбора материалов, художественного обобщения и обработки их. Трудиться он стал еще больше, еще упорнее. Я это замечал по его лампе. Дело в том, что электросвет тогда в Вешенской горел до 11–12 часов ночи, потом станица погружалась во мрак. Шолохов тогда зажигал обыкновенную керосиновую лампу и ночи напролет просиживал над рукописями. Приходя к нему утром, я видел лампу с закопченным стеклом и без керосина…
Отвечая на вопрос одного из корреспондентов, какой у него распорядок дня, Шолохов сказал, что правильного распорядка дня у него не было. «Не буду же я заставлять пришедшую за 30–40 километров колхозницу ждать часы приема». Поэтому для работы Михаил Александрович отводил ночное время, раннее утро, а день – для других дел, в том числе и для приема граждан.
Придя как-то днем в райком, Шолохов сообщил, что написал несколько глав новой книги о колхозной жизни и отослал их в Москву печатать. Название этой книги, сказал он, будет «С потом и кровью». Я несколько удивился такому названию и сказал об этом Михаилу Александровичу. Он смущенно улыбнулся, но не изменил своего намерения насчет названия книги. Через два-три дня Шолохов получил телеграмму от редактора журнала «Новый мир» о том, что рукопись прочли, принимают к печати, но советуют изменить название. Тогда он пригласил меня к себе домой.
Когда я пришел, у него были Красюков и Зайцев. Михаил Александрович сидел за столом над рукописью. Я попросил прочесть несколько страниц. Он начал читать, дочитал до слов, где говорилось о вспашке целины. Я его остановил и говорю: «А ведь неплохое будет название – «Поднятая целина». Это название ему понравилось; он охотно согласился и тотчас же послал телеграмму5.
В другой раз, сидя на копне сена, Шолохов спросил: «Петро, слышишь, какими ароматами пахнет луг и скошенное сено?» Я чувствовал обычный запах скошенного сена. Он же перечислял запахи самых различных трав и цветов. Неудивительно, что и в январе, при оттепели, он прекрасно чуял запах вишневого сада. Его «Поднятая целина» начинается словами:
«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры… <…>…тонкий, многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок. <…> А потом ветер нанесет в сады со степного гребня тончайшее дыхание опаленной морозами полыни…»
Прочитав эти строки, чувствуешь и видишь перед собой тот сад, и тот день, и яркое солнце, и тот горизонт, и бал очку, где расположен и сад, и хутор. В этом чувствуется могучая сила художественного таланта Михаила Шолохова.
Для поездок по колхозам, на охоту и рыбалку у Шолохова был вначале серый, а затем белый конь – орловские рысаки, был и конюх, но по хуторам писатель иногда ездил сам, без кучера. Как-то в разговоре я высказал мысль о том, что хорошо бы добыть машину для райкома партии, которой бы пользовался и он. «Вы бываете в Москве, встречаетесь с руководителями правительства и могли бы об этом поговорить», – сказал я. Шолохов охотно согласился. Я написал от имени райкома такую просьбу, и Михаил Александрович, будучи в Москве весной 1931 года, сказал М. И. Калинину, что райкомовцы бедствуют без машины. Калинин распорядился из гаража ВЦИКа отправить Вешенскому райкому партии легковую машину – импортный «форд». Эту машину погрузили на платформу, прицепили к пассажирскому поезду и отправили в Миллерово. Шолохов же прислал мне телеграмму: «Получи для райкома партии машину, она в Миллерово на вокзале». Так райком обзавелся машиной. Всегда, когда Шолохову нужно было куда-либо ехать, он безотказно пользовался этой машиной.
Но в скором времени мы убедились, что такая спаренная езда неудобна. Она мало удовлетворяла и райком, и Шолохова. Появилась мысль еще раз просить М. И. Калинина. Снова написали письмо, в котором сообщили, что товарищу Шолохову приходится часто ездить в Москву, часто бывать в колхозах и других поездках, а ездить ему не на чем, одна машина двоих хозяев не удовлетворяет. В ответ на письмо новая автомашина Шолохову была дана незамедлительно. Но шофера найти было негде. Водителем у нас работал Василий Яковлевич Попов – сын райкомовского конюха Якова Игнатьевича Попова. Он управлял обеими машинами – наладит их, а мы сами ездили. <…>
В разгар сева яровых 1931 года мы с Шолоховым поехали по колхозам района. Вначале побывали в варваринском колхозе, затем в верхнечирском. После этого решили заглянуть в колхозы соседнего Верхнедонского района, в станицы Мигулинскую, Казанскую и Шумилинскую. Заглянули в райзо, райисполком, райком партии, посетили множество бригад, разговаривали с председателями колхозов, бригадирами, заведующими животноводческими фермами, колхозниками, колхозницами.
Невольно напрашивалось сравнение, и оно было не в пользу соседнего района. Там сев затягивался, шел медленно и плохо. На полевых станах было уныло. В одном хозяйстве не хватало семян, в другом не из чего было готовить обед. Допускалось плохое качество полевых работ, сеяли по плохо разборонованной земле, небрежно заделывали семена.
На второй или третий день после этой поездки Шолохов зашел в райком и прочитал нам большую статью о весеннем севе в двух районах. Он дал суровую оценку руководству Верхнедонского района, коснулся крайкома, не принявшего мер для ликвидации недостатков, хотя и знавшего о них. Статью эту «Правда» не поместила. Она ее послала крайкому партии для принятия мер. Но не на это я хочу обратить внимание.
Встречаясь с людьми, беседуя с ними о ходе сева, о выполнении плана, о количестве скота на фермах, Шолохов ничего не записывал. Он все это запоминал в точности и все это воспроизвел в статье – какой план сева яровых и отдельно колосовых и пшеницы, как он выполнен в том или ином колхозе, в той или иной бригаде, в целом по району. Шолохов называл фамилии, имена, отчества людей, с которыми говорил, с которыми встречался во время поездки по колхозам, приводил многочисленные факты из трудовой жизни бригад, описывал лица людей, которых видел, лица девушек, платки, которыми они были покрыты, их цвет и качество. Память Михаила Шолохова меня тогда поразила.
В 1931 году начала работать Вешенская МТС, находившаяся в хуторе Базки. Ее директором был вначале Кузин и затем Иваненко – двадцатипятитысячник, хороший работник. Конечно, опыта руководить столь новым по тому времени делом, как МТС, у него не было. Не было и опытных механиков, агрономов. Но МТС пахала землю, сеяла хлеб, с работой справлялась. В МТС было несколько импортных «кейсов» (на лигроине) и несколько «путиловцев», «фордзонов». «Кейсы» – это нечто вроде «интера» или «СТЗ», довольно мощные 15-сильные тракторы. «Путиловцы» же – маломощные, но все же стоящие по тому времени машины. И «кейсы», и «фордзоны» сыграли свою положительную роль. Пахали они глубоко, работали четко, не ломались. «Кейсы» за сутки вспахивали 9—10 гектаров, а то и больше. МТС уже тогда начали играть выдающуюся роль в деле создания кадров механизаторов, технической интеллигенции. МТС явились ведущим началом в колхозном строительстве. Они помогали колхозам поднимать вековечную целину, сплачивать вокруг себя основные массы колхозников. Машинно-тракторные станции тогдашних лет – это начало создания крупного машинизированного колхозно-совхозного строя в деревне.
день, сколько за сутки, сколько расходует на гектар горючего, сколько стоит горючее. Интересовался, хорошо ли кормят трактористов, где они отдыхают. Интересовался и многим другим.
7 ноября в газете «Большевистский Дон» появилась шолоховская статья «Бригадир Грачев», в которой писатель утверждал: «Грачев понял и крепко решил, что к старому, к единоличному нет возврата, так же как нет возврата от трактора к быку… Грачевых – этих подлинных героев нашего времени – миллионы. Будущее принадлежит им». <…>
В начале 30-х годов колхозники работали с большим подъемом и энтузиазмом. Случаи отлынивания от коллективного труда были редкими. Новизна колхозного дела захватывала всех – от мала до велика. Отстающих брали на буксир передовые бригады и колхозы. В дальнейшем эти методы были осуждены, как вносившие путаницу в работу колхозов. <…>
Осенью тридцать первого, когда прилетели вальдшнепы, Шолохов пригласил меня на охоту. Что это за охота! Одна прелесть. Вальдшнеп быстро подымается вверх и летит не по прямой линии, а делает вольты, петли, поэтому попасть в него очень трудно. Но Шолохов попадал, у него уже на это была набита рука, он прекрасно умел стрелять. Влет он бил почти без промаха. Я расстрелял весь свой припас, да еще Шолохов давал мне патроны, и все же мне достались только три птицы, а Шолохов израсходовал всего 10–12 патронов, а трофеев добыл семь или восемь.
Охотились мы и на куропаток с собакой, была у него хорошая собака по дичи. Она прекрасно делала стойку. Как только учует куропатку, становится и показывает направление, где птица. Шолохов говорит: «Пиль!» – и она стремглав бросается на дичь. Куропатки с шумом поднимаются из травы и быстро летят. Тут-то и нужно стрелять. Шолохов успевает попасть, бывало, в двух, а я то промахнусь, то подраню, и тогда Джек быстро находит птицу и тащит Шолохову: он знает своего хозяина.
Иногда мы выезжали на машине в степь охотиться на стрепета. Эта птица машину подпускала близко. Подъехав поближе к месту, где залег стрепет, Шолохов быстро соскакивал с подножки, птица поднималась вверх. Шолохов стрелял влет и почти всегда попадал.
Михаил Александрович страстно любил охоту, у него было много ружей для разной дичи, а к ним – всяких приспособлений, принадлежностей. Охотился он, пользуясь лошадью, машиной, а чаще всего пешком. Любил устраивать облавы на волков и лисиц.
Однажды мы приехали охотиться на Островное озеро. Петр Яковлевич Громославский запряг нам лошадь. Провожала нас в дорогу Светлана – дочь Шолохова, ей тогда было 5–8 лет, и кто-то из фотографов нас заснял. Фотокарточка у меня сохранилась, на ней – Шолохов, я, Светлана и Петр Яковлевич. На охоте Михаил Александрович подстрелил несколько диких уток, дикую курочку и бекаса. Ружья у меня тогда не было. Шолохов давал мне свое…
* * *
Шел 1932 год… Яровой сев несколько затянулся в основном из-за неблагополучной весны и плохого состояния рабочих волов – из зимовки они вышли худыми, слабыми. Сделала свое дело чесотка, поразившая почти все поголовье стада. Закончить сев нам удалось в конце мая. В это время местами прошли дожди, они повторились и в конце июня, так что урожай обещал быть не хуже, чем в предыдущие годы.
В начале лета я возвращался в Вешенскую из Ростова, где был пленум крайкома партии. Райкомовскую машину не вызвал, она была нужна в районе, и попросил автомобиль в Миллеровском райкоме партии.
Стоял прекрасный летний день, ярко светило солнце, на небе не было ни облачка, ничто не предвещало непогоды. Внезапно надвинулись тучи, пошел дождь. Вначале он шел стороной, справа от дороги, но скоро захватил и нас. В бал очках побежали ручьи. В одной такой балочке около хутора Поповка, на полпути до Вешенской, машина стала. Пока шофер возился с мотором, вода стала быстро прибывать, а затем хлынула обвалом, стеной. Там, где-то выше по балке, прошел ливень. Он прорвал два пруда, и вода из них хлынула на машину и залила ее чуть ли не до самого верха. В конце концов я решил раздеться и выйти из машины. Воды в балке оставалось еще мне по грудь, да к тому же она была холодная, ледяная. Пришлось брать в хуторе волов и волами вытаскивать автомобиль.
Шофер дальше ехать отказался. Я взял лошадей в местном колхозе и двинулся в отделение совхоза «Красная заря». Приехал ночью. После дождя, который тогда прошел повсеместно, стало холодно, я был одет по-летнему, все на мне промокло. В отделении пришлось ночевать. Утром я долго не мог выехать, так размякла почва, а когда мы выехали, машина буксовала, двигалась медленно. С трудом добрались до Вешенской.
Купание в холодной воде и поездка в мокрой одежде не прошли даром. Я заболел малярией. Здоровье у меня давно уже было плохим, еще со школьной скамьи я болел малярией. Не оставляла она меня и в Вешках. В 1924 году к ней присоединился туберкулез легких. Кроме того, я болел хроническим бескислотным гастритом желудка.
Все это вынудило меня просить райком партии перевести меня на работу в другой район, поближе к городу, чтобы я мог лечиться и, насколько можно, иметь лучшие условия для работы. Крайком удовлетворил мою просьбу, послав на работу в г. Кропоткин, ст. Кавказская, парторгом ЦК КПСС во 2-м эксплуатационном районе Северо-Кавказской железной дороги. <…>
На Кубань приезжал Л. М. Каганович, произносил погромные речи. Ряд кубанских станиц занесли на черную доску. Объявили им бойкот. Промтовары из магазинов были вывезены. Часть кубанских станиц подлежала выселению на север. На место выселенных прибывали крестьяне из центральных областей РСФСР.
В феврале 1933 года ко мне в Кавказскую приехали вешенцы Петр Акимович Красюков, работавший после меня заворгом и заместителем секретаря райкома КПСС, и Корешков, при мне заведовавший райзо. Они привезли письмо от Шолохова. Привожу его целым, без каких-либо изменений, поскольку оно имеет большое значение для обрисовки положения дел, сложившихся тогда в районе.
«Дорогой Петя!
Не писал, потому что не было времени писать. Завтра еду в Москву. События в Вешенской приняли чудовищный характер. Петра Красюкова, Корешкова и Плоткина исключили из партии, прямо на бюро обезоружили и посадили. Это 8-го, сегодня семьи их сняли с довольствия, тем самым и ребят и семьи обрекли на физическое истребление, купить ничего нельзя, не говоря уже о хлебе, но даже картошки достать невозможно. Израсходовали эти 600 ц на снабжение Вешенской, ты знаешь это дело. Кустари, учителя, ремесленники, служащие и прочие съели хлеб, а ребятам обещают высшую меру. Но дело даже не в этом: старое руководство обвиняют в преступно-небрежном севе, в гибели 20 ООО га, в том, что мы потакали расхищению хлеба, способствовали гибели скота. Обвиняют во всех смертных грехах, в том числе и в кашарской группировке. Людей сделали врагами народа. Дело столь серьезно, что, видимо (если возьмут широко), привлекут и тебя, и Лимарева. Короче, все мы оказываемся контрами. Я не могу снять с себя ответственности, если так ставить вопрос. Выходит, что вы разлагали колхозы, гробили скот, преступно сеяли, а я знал и молчал. И для тебя вопрос стоит уже не о моральной ответственности, а о политической. Все это настолько нелепо и чудовищно, я не подберу слов. Более тяжкого, более серьезного обвинения нельзя и предъявить. Нужно со всей лютостью, со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное черное пятно. Об этом я буду говорить в Москве – ты знаешь с кем. Дело ребят ведет Яковлев. Скрыпов на закрытом бюро предъявил обвинение в преступном севе 1932 г. Истоки идут от хлебофуражного баланса и весеннего сева. Надо сказать, что крайком соответствующим образом информировал уполномоченных по Вешенскому району и – по-моему, не знает истинного положения вещей, но после хлебофуражного баланса, разумеется, настроен по отношению к району весьма подозрительно. Упирается, все это в то, что район не выполнил плана хлебозаготовок, несмотря на 4-кратные скидки. Сдано 34 ООО тонн, надо сдать до плана еще несколько сот тонн. Семена не заготовили. Взято все, за исключением тех ям, которые не открыли. Из партии уже исключили около 300 человек. Это до чистки, а завтра приезжает комиссия. Район идет к катастрофе. Скот в ужасном состоянии. Что будет весной – не могу представить даже при наличии своей писательской фантазии. Знай одно: будет в тысячу раз хуже, чем в Верхне-Донском районе в 1931 г. Не говоря уже о концентратах, семян собрано только 3/10 % к плану. Выданный аванс на трудодни хлебом изъят до зерна. Большое количество людей пухлых. Это в феврале, а что будет в апреле, мае? Арестовано около 3000 колхозников, более 1200 хозяйств по району выкинуто из домов. У 3500 хозяйств изъят картофель и скот (коровы, овцы). Всего с начала кампании найдено хлеба в ямах и изъято из домов (тот, который держался открыто, натурчасть) 590 тонн. Исключено из колхозов более 2000 хозяйств. Вот тебе картина накала. На правой стороне не осталось ни одного старого секретаря ячейки. Все сидят. Многих уже шлепнули. Остальным, кому 10 лет, а кто еще ждет суда. Как получишь письмо – немедленно пиши в Москву, мне. Адрес: Москва, Большая Дмитровка, проезд Художественного театра, дом 7/5, кв. 13. Кудашову, для Шолохова. Шли спешным.
Как будто все. Очень спешу. Писать бросил, не до этого. События последнего времени меня несколько одурили. Жду твоего письма. Ты-то согласен, что мы вели контрреволюционную работу? Ах, разъети их мать! Как вспомню, сколько сил и крови и нервов все мы расходовали на эти проклятые посев, кампании, на все – и вот результат. Обидно до печеночек. Корешков плачет навзрыд как мальчишка. Петра убит, почернел весь. Черт знает что делается! Этакого еще не видывали. Пиши тотчас же. В Москве пробуду недолго. Очень важно, чтобы твое письмо застало меня там. Что будем предпринимать? Нельзя же жить с этим клеймом. Привет Лимареву. Жму руку. Посылаю решение о ребятах.
13.11.33 г.
жестоко издевались, наставляли наган при допросах и обысках, выгоняли из теплой хаты раздетыми на мороз, избивали и прочее, и прочее.
Судя по письму, Шолохов был взволнован, расстроен, выведен из себя, как он признавался, «события меня одурили». Говорить ему со Сталиным не пришлось, он написал в Кремль обстоятельное письмо примерно такого же содержания, как приведенное выше (у меня письмо Шолохова Сталину не сохранилось). Сталин обещал сделать «все, что требуется», и предложил Шолохову сообщить, сколько нужно продовольственной помощи.
Не ожидая ответа Шолохова, правительство отпустило Вешенскому району сорок тысяч пудов хлеба, исходя при этом из обстановки, описанной Шолоховым. ЦК партии слушал не информацию крайкома партии, а писателя. Из писателя Шолохов вырастал в государственного деятеля. Он самым тщательным образом собрал эти данные не только по Вешенскому району, но позаботился и о Верхнедонском районе. И сведения эти послал письмом, которое привожу полностью:
«Дорогой т. Сталин!
Т-му Вашу получил сегодня. Потребность в продовольственной помощи для двух районов (Вешенского и Верхне-Донского), насчитывающих 92 ООО населения, исчисляется минимально в 160 ООО пудов. Из них для Вешенского района – 120 ООО и для Верхне-Донского – 40 ООО. Это из расчета, что хлеба этого хватит до нови, т. е. на три месяца.
Разница в цифрах по районам объясняется тем, что Верхне-Донской район граничит с ЦЧО, откуда колхозники и добывают хлеб, имущие – меняя на барахло, неимущие – выпрашивая «Христа ради». Для верхнедонцов есть «отдушина», а Вешенский район ее не имеет. Пухлые и умирающие от голода есть и в Верхне-Донском районе, но все же там несравненно легче. Это я знаю и по личным наблюдениям, и со слов секретаря Верхне-Донского РК т. Савуша.
Савуш считает, что до нови его району будет достаточно и 20 ООО пудов. Но этот оптимистический подсчет не отвечает действительности уже по одному тому, что он построен на следующих основаниях: «появилась зеленка, народ вышел на подножный корм, в июне работы меньше, следовательно, как-нибудь дотянем до косовицы…». Слов нет, не все перемрут даже в том случае, если государство вовсе ничего не даст. Некоторые семьи живут же без хлеба на водяных орехах и на падали, и с самого декабря месяца. А таких «некоторых» как раз большинство. Теперь же по правобережью Дона появились суслики, и многие решительно «ожили»: едят сусликов, вареных и жареных, на скотомогильники за падалью не ходят, а не так давно пожирали не только свежую падешь, но и пристреленных сапных лошадей, и собак, и кошек, и даже вываренную на салотопке, лишенную всякой питательности падаль…
Сейчас на полевых работах колхозник, вырабатывающий норму, получает 400 гр. хлеба в сутки. Но те из его семьи, которые не работают (дети, старики), ничего не получают. А много ли найдется таких, с закаменевшими сердцами, которые сами съедали бы эти разнесчастные 400 гр., когда дома – пухлая семья. И вот этакий ударник половину хлеба отдает детишкам, а сам тощает, тощает… Слабеет изо дня в день, перестает выполнять норму, получает уже 200 гр. и под конец от истощения и всяческих переживаний ложится, как измученный бык, прямо на пахоте. Он уж не только работать, но и по земле ходить-то не может. Такие полутруны с полей отвозят в хутора. А дома чем его голодная семья отпечалует?
Поэтому я считаю 120 000 пудов минимальной цифрой для Вешенского района и для Верхнедонского – 40 000. В среднем на душу выйдет по два пуда с фунтами на три месяца. Подмешивая к муке всякие корешки, проживут и работать будут как черти. А сейчас с выработкой беда. План ярового сева по Вешенскому району 134 750 гек. Сеют с 9 апреля. По плану кончить сев колосовых должны к 27 апреля. Посеяно же всего только 18 349 гек. По району осталось еще 6,5 тыс. гек. зяби. Кончат зябь, упрутся в весновспашку, и поползет кривая вниз. Если в прошлом году, когда начался массовый сев, колхозы района засевали в день 5000–6000 гек., то в этом году больше 1000 гек. еще не засевали за день.
Верхне-Донской район по плану должен засеять 91 000 гек., а засеял только около 17 000. Уже сейчас совершенно очевидно, что эти районы к сроку планы сева не закончат.
Плохо с севом и по Миллеровскому району, где благодаря необеспеченности семенами простаивают не трактора, а целые МТС. 22 марта я послал в «Правду» телеграмму о переброске семян в Миллеровский район. «Правда» телеграмму напечатала, снабдив ее заголовком «Результат непродуманной работы», а также примечанием от редакции. Бюро райкома 27 марта выносит решение по поводу этой телеграммы. В решении говорится о том, что Вешенский и Верхне-Донской районы должны были перебросить по одной тысяче тонн пшеницы на Миллеровский элеватор еще за погоду, но благодаря тому, что районные работники проявили неповоротливость и нежелание организовать перевозку, своевременная доставка зерна была сорвана. В конце решения записано: «Отметить, что со стороны Шолохова сигнализации краевым организациям не было». Решение это несколько странное, и вот почему:
1. Дело не в том, что районы «не хотели возить» и проявили непонятную неповоротливость. О каком «нехотении» можно говорить, когда речь идет о приказе крайпосевкома? Было вот как: в начале марта Вешенский РК получает телеграмму за подписями Гарина (зам. ПП ОГПУ) и Олова (крайзаготзерно) о том, чтобы колхозы района, на основании решений крайпосевкома, в течение ПЯТИ ДНЕЙ перевезли на Миллеровский элеватор 1000 тонн пшеницы.
При тогдашнем состоянии дорог нужно было все тягло, имеющееся в районе бросить на перевозку. Причем колхозы должны были отправить подводы сначала на пристанские пункты (расстояние от 10 до 60 км), погрузить хлеб, а потом уже везти его на Миллерово (от пристанских пунктов до ст. Миллерово расстояние 165–190 км). РК послал телеграмму, прося об отмене решения о переброске, т. к. в противном случае район рисковал оставить все тягло по дорогам Миллеровского района. Спустя несколько дней была получена телеграмма, подписанная секретарем крайкома Зиминым, подтверждающая прежнее решение. За это время наступила оттепель. Дороги стали непроездны. Угроза массовой, чуть ли не поголовной, гибели скота встала во весь рост (по плохой дороге на волах везти груз за 165–190 км было нельзя потому, что требовалось на такой прогон не менее 12–15 суток; на этот срок завезти с собой корм скоту было невозможно, а добыть у миллеровцев, хронически страдающих от фуражной бескормицы, тоже нельзя). Все же к перевозке приступили. Стали возить до ближайших колхозов Миллеровского района. В просевах начали ломать ноги волам и лошадям. В это все время возили из Вешенского района и миллеровцы, сотнями терявшие скот. В двадцатых числах марта колхозы Вешенского района самовольно прекратили перевозку, т. к. возить стало абсолютно невозможно, а 28 [марта] от т. Зимина была получена т-ма, разрешавшая перевозку прекратить… Промедление с началом переброски по Вешенскому району объяснялось не тем, что районные работники оказались вдруг неповоротливыми и «не захотели» возить, а тем, что хотели получить от крайкома санкцию на уничтожение скота, чтобы потом самим не отвечать за гибель его.
Что касается того, что я не сигнализировал краевым организациям, то это просто-таки смешно. Кому же было сигнализировать, крайпосевкому, который обязывал возить? Но ведь крайпосевкому уж наверное было известно расстояние от пристанских пунктов Вешенского района до Миллерова точно так же, как известны были и состояние дорог и последствия для тягла, коему надлежало проделать от 350 до 400 кил. А расплачиваться за все это опять придется колхозникам. Вот уж воистину: «Кому-кому, а куцему всегда вдоль спины!»
Примерно в это же время, когда миллеровцы ехали за хлебом в Вешенскую, а вешенцы везли хлеб в Миллерово, произошел курьезный случай, до некоторой степени характеризующий нравы и повадки высоких людей из края: хлеб, как я уже сказал, «катают» по дорогам, и вдруг в это самое время на имя секретаря Вешенского РК поступает «молния» от члена бюро крайкома т. Филова (он же редактор «Молота», он же особоуполномоченный по севу в Миллеровском, Вешенском и Верхне-Донском районах). «Молния» такого содержания: «Молнируйте Миллерово мое имя состояние дороги тчк Можно ли проехать Вешенский район». Хлеб возить можно, а особоуполномоченному проехать порожнем нельзя… Из РК ответили, что дороги-де плоховаты, в просовах, но ехать можно. Однако Филов, как видно, убоялся дорожных лишений и прибыть не изволил…
Вы пишете, т. Сталин, «сделаем все, что требуется». А я боюсь одного: поручит крайком тому же Филову расследовать вешенские дела (ему уже однажды поручали такое), он и начнет расследовать, руководствуясь принципом: «сильного обходи, да не будешь сам бит». Ведь советовал же он однажды: «Овчинникова лучше не трогайте». Филов или подобный ему подхалим краевого масштаба ничего «не обнаружит» и не потому, что будет он от природы слеп, а потому, что из опаски не захочет всего видеть. И получится так, что к ответственности будут привлечены только низовые работники, а руководившие ими останутся безнаказанными. Филов, находящийся сейчас в Вешенском районе, так примерно и заявил секретарю Вешенского РК: «По делу об извращении линии партии в Вешенском районе будут привлечены многие работники, а дело об Овчинникове будет выделено ввиду его болезни».
Так же как и продовольственная помощь, необходима посылка в Вешенский и Верхне-Донской районы таких коммунистов, которые расследовали бы все и ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Почему бюро крайкома сочло обязательным выносить решения по поводу моей телеграммы о переброске семян, а вот по докладным запискам ответственных инструкторов крайкома и крайКК тт. Давыдова и Минина, уехавших из Вешенского района, о грубейшем извращении линии партии, об избиениях и пытках, применявшихся к колхозникам, – до настоящего времени нет решения и крайком молчит?
Как-то все это неладно. Кроме этого, есть целый ряд вопросов, разрешать которые районные организации не берутся. А все эти вопросы требуют скорейшего разрешения.
2. Из колхозов исключали не только тех колхозников, у которых находили краденый хлеб, но и тех, кто не выполнил контрольного задания по сдаче хлеба. Задания же не выполнило ни одно хозяйство по району. Правильность исключения районными организациями не контролировалась. По колхозам свирепствовал произвол. Зачастую, пользуясь чисто формальным предлогом (невыполнение контрольного задания), исключали только потому, что необобществленный дом колхозника приглянулся правлению колхоза, или даже потому, что у того или иного колхозника было много картофеля. Исключали, а потом начинали «раскулачивать». Всего по району было исключено около 2000 хозяйств. Сейчас им не дают земли даже для посадки овощей. При таком положении вещей все эти семьи заведомо обречены на голодную смерть. Надо же с ними что-либо делать?
Точно так же и с конфискацией имущества и с частичными штрафами: выселяли из домов, забирали коров, овощи, имущество не только у изобличенных в краже колхозного хлеба, но и у тех, которые не выполнили контрольные задания по сдаче хлеба. Оштрафовано было более 25 % хозяйств (3350 на 24 января). Тысячами поступают жалобы, т. к. штрафовали и такие хозяйства, которые никогда не занимались сельским хозяйством и не были в поле (плотники, сапожники, портные, печники и пр.). Заявления, поступающие в районные учреждения, отсылаются в сельсоветы, а те взятое некогда имущество размытарили, продукты (овощи преимущественно) либо пораспределили, либо поморозили, перетаскивая из погребов. Разве же сельсоветы будут что-либо возвращать?
хлеба. Судьи присуждали, боясь, как бы им не пришили «потворство классовому врагу», а кассационная коллегия крайсуда второпях утверждала. По одному Вешенскому району осуждено за хлеб около 1700 человек. Теперь семьи их выселяют на север.
РО ОГПУ спешно разыскивало контрреволюционеров, для того чтобы стимулировать ход хлебозаготовок, и тоже понахватало немалое количество людей, абсолютно безобидных и в прошлом и в настоящем. Вешенский портной, извечный бедняк, иногородний Коломейцев, был арестован органами ОГПУ и просидел в заключении 4 месяца. Кто-то сообщил, что в 1916 г. Коломейцев пришел в отпуск в Вешенскую, будучи произведенным в офицеры; в доказательство доносивший сообщал, что самолично видел тогда на плечах Коломейцева офицерские погоны… Портной мужественно сидел 4 месяца и отрицал свое причастие к офицерству. Между прочим ссылался и на свою безграмотность, но это не помогало. И сидел, хотя вся станица знала, что офицером он никогда не был. Как-то допросили его более внимательно и только тут установили, что в 1916 г. служил он рядовым в гусарском полку, из этого полка и явился в отпуск в невиданной на Дону форме. Кто-то вспомнил это событие тринадцатилетней давности и, перепутав гусарские погоны с офицерскими, упек Коломейцева в каталажку…
Сейчас очень многое требует к себе более внимательного отношения. А его-то и нет. Ну, пожалуй, хватит утруждать Ваше внимание районными делами, да всего и не перескажешь. После Вашей телеграммы я ожил и воспрянул духом. До этого было очень плохо. Письмо к Вам – единственное, что написал с ноября прошлого года.
Для творческой работы последние полгода были вычеркнуты. Зато сейчас буду работать с удесятеренной энергией.
Если продовольственная помощь будет оказана Вешенскому и Верхне-Донскому районам, необходимо ускорить ее, т. к. в ближайшее же время хлеб с пристанских пунктов будет вывезен пароходами, и продовольствие придется возить за 165 км гужевым транспортом.
Крепко жму Вашу руку.
С приветом – М. Шолохов.
Ст. Вешенская СКК.
16 апреля 1933 г.»
Твой М. Шолохов».
После моего перевода из Вешенской крайком продолжительное время не посылал туда секретаря райкома партии. Это была большая ошибка. Заместителем секретаря остался заворг П. Т. Лимарев. У него не был нужного опыта и знаний секретарского дела. Предрика Карбовский также был новый и дела не знал. Нужно было представить крайкому партии хлебофуражный баланс для определения плана хлебозаготовок. Такой хлебофуражный баланс составлялся при мне. Но работали над ним тогда, когда хлеб еще был только посеян, а каким он родится, можно было только предполагать по некоторым весьма отдаленным данным. Перед уборкой урожая руководителей района вызвали на бюро крайкома по этому вопросу. Хлебофуражный баланс нужно было пересмотреть, уточнить. Крайком, исходя из своих соображений, наметил более завышенный план, райком и райисполком, исходя из своих данных, наметили план более реальный, близкий к жизни, хотя и он был завышен. Крайком отверг план района. Райкомовцы с этим не согласились, стали доказывать свою правоту. Крайком подверг Лимарева домашнему аресту в Ростове, в гостинице, а в район послал комиссию по определению урожайности, а стало быть, и по хлебофуражному балансу. Хлебофуражный баланс – это ход и расход хлеба в районе, стало быть, какая урожайность, таков и доход, по ней планировали размер хлебосдачи.
Определять урожайность крайком направил Овчинникова, секретаря Ростовского горкома партии, и Шарапова – директора завода «Красный Аксай», которые никакого представления о хлебе, об урожае не имели. Они написали то, что спланировало краевое земельное управление, т. е. завышенную урожайность.
Слухи о домашнем аресте Лимарева, а затем о его освобождении от работы, слухи о приезде комиссии, о расхождении мнений комиссии с мнением руководителей района распространились среди колхозников. Пошла молва, что план хлебозаготовок большой, что весь хлеб сдадут государству, а колхозникам ничего не останется.
С такими настроениями район вступил в уборку урожая и хлебосдачу. Приехав за семьей в сентябре в Вешенский район, я видел на полях неубранные копны хлеба, насквозь промоченные дождем. Хлеб гнил в копнах, зерно проросло, и по краям копен появились уже высокие всходы от проросшего зерна. Небольшой урожай 1932 года погибал в поле. Руководители же района вели дискуссию о хлебном балансе, о размерах плана хлебозаготовок, а организовать посевные работы не сумели. Колхозники видели, как гибнет хлеб. Уборка задерживалась, шла плохо. В итоге выполнить план нечем.
И только поздней осенью и зимой крайком спохватился, вспомнил о Вешенском районе, увидел, что план хлебопоставок не выполняется. Послали на хлебозаготовку опять-таки Овчинникова и Шарапова, а с ними большую группу коммунистов из Ростова.
Овчинников рьяно взялся за выполнение плана хлебопоставок. Ведь он еще в первый свой приезд определял урожайность, он фактически установил такой план хлебозаготовок. А теперь принялся доказывать реальность такого плана. Тут и начались перегибы, о которых Шолохов писал мне в письме, датированном 13.11.1933 г.
Гонцы из Вешенской после короткого пребывания в Кавказской вернулись в Вешенскую. Я послал Шолохову ободряющий ответ…
догнал санаторный конюх верхом на лошади и передал телеграмму из Ростова от крайкома партии. В ней предлагалось прибыть в крайком к 10 утра следующего дня. Подписана она была Шеболдаевым. Сел я на лошадь и поехал в санаторий, а конюх пошел пешком.
Добраться из Теберды в Ростов за такой срок было делом мудреным. С трудом я достал машину и двинулся до Баталпашинска. Там вызвал дрезину из Невинномысской. На ней я и добрался до Невинномысской и едва успел к скорому московскому поезду. В Кавказской передал ружье сестре жены – Марии Федоровне (жена была в санатории), а сам поехал дальше, в Ростов.
В крайкоме мне сказали, что меня отзывают из Кавказской и направляют на прежнюю работу в Вешенскую, что внизу, около подъезда, стоит машина, на которой я должен немедленно ехать в Вешенскую по новому назначению, и что повезет меня туда секретарь крайкома партии Путнин.
Заехав на квартиру Путнина, мы взяли харчей и поехали в Вешенскую. В станицу прибыли в полдень следующего дня. К тому времени там уже собрался пленум райкома и актив районной парторганизации. Многие, если не большинство, были освобождены из тюрем и восстановлены в партии. Пленум с активом заседал недолго. Заслушав сообщение секретаря крайкома, он принял решение о кооптации меня в состав райкома и избрании секретарем районного комитета партии.
Шолохова на активе не было, так как он числился еще кандидатом. Дело о приеме писателя в члены ВКП(б) с осени 1932 года лежало в райкоме без движения.
В числе первых на бюро райкома был рассмотрен и вопрос о приеме Шолохова в члены партии. На следующий день я вручил ему партийный билет. Михаил Шолохов летом 1933 года стал членом партии со стажем с ноября 1932 года, со дня приема его партийной ячейкой…
Перед пленумом райкома бывший секретарь райкома Кузнецов бежал из района – почуяла кошка, чье мясо съела. На пленуме его не было. Предрика также выехал из района.
В скором времени председателем райисполкома в Вешенскую был направлен переведенный из Верхнедонского района Тихон Андреевич Логачев, с которым мы проработали в Вешках десять лет.
Пока я работал в Кавказской и отдыхал в Теберде, события в Вешках развивались в следующем порядке. Получив второе письмо Шолохова, Сталин прислал телеграмму:
«23.5.33 г. 7 ч. 57 м. из Москвы номер 101-59. Передано 23.5 в 0-40 м. Правительственная. Станица Вешенская Вешенского района Северо-Кавказского края. Михаилу Шолохову. Ваше второе письмо только что получил. Кроме отпущенных недавно сорока тысяч пудов ржи отпускаем дополнительно для вешенцев восемьдесят тысяч пудов – всего сто двадцать тысяч пудов. Верхне-Донскому району отпускаем сорок тысяч пудов. Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени.
Сталин».
Кроме телеграммы и хлеба, Сталин послал правительственную комиссию во главе с М. Ф. Шкирятовым. Приехав в район, Михаил Федорович выпустил из дома заключения всех арестованных и осужденных, распорядился об освобождении даже приговоренных к расстрелу и находившихся в тюрьмах Миллерово, Новочеркасске и других городах.
Шкирятов потребовал восстановить исключенных из колхозов, вернуть выгнанным колхозникам их законные права. Комиссия дала указание пересмотреть все дела исключенных из партии коммунистов и восстановить в партии невиновных, а невиновными были все исключенные в период с ноября 1932 и по апрель 1933 года.
Комиссия М. Ф. Шкирятова выдвинула требование возвратить колхозникам незаконно конфискованные дома, скот, домашние вещи – это верхняя одежда, пальто, шубы, обувь, платки, шали, мебель и прочее. Для выполнения этого указания была создана правительственная комиссия вначале под моим председательством, а затем под председательством предрика Т. А. Логачева. Комиссия работала долго. Нужно было рассмотреть более четырех тысяч дел.
Самое деятельное участие в этой сложной работе принимал М. А. Шолохов. К нему десятками и сотнями поступали заявления, жалобы и просьбы. Он их пачками приносил в райком и райисполком. Скот, коров, овец, свиней, птицу приходилось брать с ферм колхозов, а одежду, какая не находилась, пришлось оплачивать деньгами.
Комиссия возвратила несколько тысяч голов скота, выдала несколько миллионов рублей за вещи, которые были изъяты и не оказались в наличии.
Но не были по заслугам наказаны основные виновники этих перегибов – Овчинников, Шарапов, Кузнецов – и их вышестоящие вдохновители. Они остались на местах и продолжали тормозить развитие колхозов района. Руководители края остались недовольны тем, что по инициативе Шолохова в дела Вешенского района вмешался ЦК партии, что ЦКК на уровне своего представителя М. Ф. Шкирятова навела у нас порядок. Помимо воли крайкома и крайисполкома Центральный Комитет снял руководство района, помимо их желания отозвал меня из Кавказской и направил в Вешенскую. На мне руководители края срывали зло, всячески третировали меня. Посылали работников под видом укрепления района, на самом же деле давали задание всячески компрометировать меня. Такую же ориентацию получили и начальники политотделов, работники аппарата НКВД. Недостойную позицию они занимали и по отношению к Шолохову, невзлюбив писателя за его телеграмму в «Правду» и за письма в ЦК партии, за его открытые выступления против крайкома. Но Шолохов был орешек не по их зубам, а мне влетело – и в хвост, и в гриву…
Для исправления положения дел в районе сделано было много, но оставалось такое, что в памяти сглаживается медленно. Это люди, погибшие от голода, погибшие в пути, когда арестованных гнали пешком из Вешенской в Миллерово за 165 километров. Осужденные, выселенные из домов, исключенные из колхозов с изъятием имущества, их родственники, знакомые – у всех остался осадок от столь чудовищных перегибов и явно вредительских действий высоких представителей власти. Секретарь райкома партии Кузнецов остался ненаказанным. Если Кузнецов, Яковлев, Скрыпов и другие не были врагами, то они были шкурники, трусы, боялись, что их прогонят, и своей трусостью, угодничеством сделали черное дело. На заживление этих ран потребовалось много времени. И без того подогретые антисоветской агитацией кулаков и их пособников подкулачников, колеблющиеся колхозники считали, что Советская власть мстит им за участие в восстании 1919 года и подавлении революционного движения рабочих в царское время. На самом же деле это не была политика партии. Это были перегибы. Отъявленные мерзавцы своими злодеяниями дискредитировали новую жизнь. В 1933–1934 годах колхозники плохо работали, не проявляли активности, были подавлены столь чудовищным произволом и дикостью6.
В 1934 году Шолохов подарил мне авторский экземпляр своей книги «Поднятая целина» и сделал на ней следующую надпись: «Дорогому другу, принимавшему товарищеское участие в создании этой книги».
Александрович Шолохов. Неожиданно в клубе произошло оживление: прошел слух, что к станице Вешенской подъезжает Шеболдаев. Слух оказался правильным, на чистку Шолохова прибыл секретарь Северо-Кавказского крайкома партии. Райкому не было известно о приезде Шеболдаева, хотя мне полагалось знать об этом. Шеболдаев с группой работников края прошел на сцену, где были члены комиссии по чистке7.
Шолохов находился в зале собрания. Когда подошла его очередь, он вышел на сцену и кратко рассказал автобиографию. Шеболдаев спросил у меня, почему Шолохов член партии с 1932 года, ведь он недавно был кандидатом партии, а прием в партию в связи с чисткой был закрыт. Я объяснил, как было дело. Он ничего не сказал. Его молчание я никак не мог объяснить – то ли он одобряет наши действия, то ли порицает их. Затем Шеболдаев спросил у председателя комиссии, когда очередь проходить чистку Луговому. Тот ответил, что Лугового в списках нет, что он, видимо, беспартийный. Но я, слышавший этот ответ, сказал Шеболдаеву, что чистку я прошел в Кавказской, и показал отметку, наклеенную марку о прохождении чистки партии. Шолохову комиссия вопросов не задавала, поскольку в зале сразу же зашумели, что «знаем Шолохова, он наш земляк, на наших глазах вырос». Комиссия записала решение: «Считать проверенным».
Летом тридцать пятого года Шеболдаев приезжал в Вешенскую вторично, два дня мы ездили с ним по колхозам, затем я проводил его до границы Боковского района. На этот раз с нами были Шолохов и Лунин. На лужайке Шеболдаев остановился отдохнуть и завел со мной разговор о моей брошюре «Вывести район из отстающих в передовые». Он требовал, чтобы я отказался от этой брошюры. Никаких доводов при этом он не предъявлял, заявив, что она неудачна, неправильно рисует колхозников. Но Шолохов поддержал меня и эту брошюру, хотя, когда я писал ее, с ним ничего не согласовывал.
Первоначально план «Поднятой целины» исчерпывался первой книгой романа. В первом издании «Поднятой целины» на последней странице стояло слово «конец». В дальнейших изданиях было напечатано: «Конец первой книги». Шолохов решил продолжать работу над романом. Его особенно донимали женщины, они упрекали Шолохова в том, что он мало уделил внимания своим героиням, что Лушка их не устраивает. Особенно на него налегали свояченицы – Анна Петровна, Полина Петровна, Лидия Петровна, – разделяла мнение своих сестер и сама Мария Петровна.
Делясь иногда замыслом второй книги, Шолохов говорил мне, что он хочет продлить ее до 1932–1933 годов и дальше, показать развитие колхоза, написать о зажиточной жизни колхозников. Но тут путь преградили известные перегибы. Несмотря на это, он писал отдельные страницы и о саботаже, но в его планы вмешалась война.
Остановлюсь на некоторых моментах общения с Шолоховым.
Весной при разливе Дона вода в нем становится мутной, грязной, негодной для питья. Колодцев в станице Вешенской почти нет, потому что она стоит на песчаном грунте, песок уходит вглубь на 25–30 метров, колодцы рыть трудно, и по воду люди ходили на Дон. В четырех километрах от Вешенской, в Отроге, бьет мощный родник. Этот родник образует большой ручей, небольшую речушку. Там стояла водяная мельница. Во время половодья некоторые жители привозили себе воду для бытовых нужд из Отрога, из этого родника. Вода очень хорошая, чистая, светлая, приятная на вкус, по удельному весу она очень легкая – легче донской. Возил себе воду из родника и Шолохов. Остальные жители пили, как в старину, из Дона. Речная вода нередко бывала причиной желудочно-кишечных заболеваний.
Как-то Шолохов высказал мысль о том, чтобы построить в станице Вешенской водопровод и взять воду из Отрога. Мы одобрили такое намерение и посоветовали ему поговорить об этом в Москве. При очередной поездке в столицу он обратился к Г. К. Орджоникидзе8 с просьбой помочь построить водопровод в Вешенской. Нарком тяжелого машиностроения, всегда относившийся внимательно к жизненным нуждам людей, поддержал Шолохова. Вешенской было ассигновано нужное количество средств. Орджоникидзе позаботился о выделении необходимых строительных материалов, машин и оборудования. Вначале в Вешенскую приехали инженеры-геологи. Они обследовали водоисточник. Оказалось, что Отрог берет свое начало из огромного подземного озера глубиной 13–15 метров, длина его около километра, ширина также значительная – 120–130 метров. Поверх озера пролегает мощный слой песчаной земли. На этом озере решили выкопать шахту и там, в шахте, соорудить насосную станцию, от Отрога проложить трубы в центр станицы, построить водонапорную башню, а сам источник взять в каптаж. Строительство вел райисполком во главе с председателем Логачевым. Инженеров-строителей и квалифицированных рабочих попросили в Ростове. При райисполкоме организовали стройучасток, руководимый инженером Каргиным, который оказался замечательным работником.
Началось строительство водопровода. Рыть траншеи для прокладки труб вышло все население станицы. Постоянную рабочую силу выделили колхозы. В течение строительного сезона – лета 1935 года – водопровод был готов.
Одновременно со строительством водопровода завершалось и сооружение педучилища. И на этом объекте отлично проявил себя тот же инженер Каргин. Здание полностью было готово к 1 января 1936 года…
В 1935–1936 годах в нашей партии проходила проверка парт-документов. Райком на всех малоизвестных ему людей запрашивал справки отовсюду, из тех мест, где они вступали в партию, где родились, где раньше работали. Такую же разведку вели и органы НКВД, многие бдительные граждане, сообщая в райком те или иные сведения о подозрительных личностях.
Секретарь райкома согласно инструкции о проверке сам вел эту огромную работу, сам проводил беседы, сам все проверял, составлял акты по установленной форме, приобщал всевозможные документы к акту.
Сколько грязных наветов на честных коммунистов поступало в райком! Так, например, мы получили материал на члена партии с 1919 года Наума Федоровича Телицына, в котором утверждалось, что он, Телицын, был у белых в восемнадцатом – девятнадцатом годах и охранял политзаключенных в новочеркасской тюрьме. На самом же деле Наум Федорович с группой станичников был в Красной Армии, сражался против белых. Поводом для ложного доноса послужило внешнее сходство коммуниста с одним бывшим тюремным стражником. Телицын круглолиц, и лицо его сильно изъедено оспой. Среди казаков тогда было много людей с рябым округлым лицом, но, как выяснилось, Телицын даже не казак, иногородний, из ремесленников, а эта часть населения у белых почти не служила. Правда, в девятнадцатом году иногородние принимали участие в восстании, но до этого они в Добровольческую армию почти не вступали.
На Логачева поступили данные, что он старорежимный волостной староста. На самом деле он член партии с 1918 года, был в волости обыкновенным деловодом, отец его маломощный середняк. При проверке управляющего отделением Госбанка Киреева мне самому пришлось съездить в станицу Курмоярскую. Оказалось верным, что он хотя и приемный, но сын лесопромышленника, у его отчима были в Курмоярской станице лесные склады. Киреева в период проверки партдокументов перевели работать в Каменский район, там он застрелился. Причину самоубийства установить не удалось…
Шолохов прошел проверку без замечаний, и ему мною был выдан новый единый партийный билет.
* * *
В стране назревали грозные события: аресты, судебные процессы, расправы с руководящими кадрами партии. Шеболдаев был переведен в другую область, на его место прислали Иванова. Вскоре его также сняли, и секретарем крайкома стал Евдокимов9. Тут-то и выяснилось, что крайкомовцы не забыли обиду на Шолохова и на меня за наши действия через их головы в годы известных перегибов. Они начали подсылать в район людей с заданием собирать на меня всякую дрянь, ловить на слове, искать, подкарауливать. Наши «промахи в борьбе с классовым врагом» – что Луговой, мол, делал доклад и не сказал или мало сказал о кулаке, о классовой бдительности, хотя обо всем этом в докладе было сказано достаточно. Стали искать у меня «классовую слепоту». Из крайуправления НКВД прислали и назначили начальником районного отдела некоего Тимченко с заданием пустить в ход весь разведывательный аппарат, настроить партийный актив против меня и моих товарищей. Ни с того ни с сего на том или ином собрании выступает то один, то другой и нагло указывает, что Луговой, дескать, не так сказал, не на то обратил внимание. Конечно, они получали вовремя и должным образом отпор, их наглые выпады тут же парировались.
Так, например, однажды выступил малограмотный, неразвитый молчаливый Романов и завел речь о классовой бдительности, хотя все знали, что он двух слов не мог сказать. За ним вдруг, ни с того ни с сего, выступает инструктор райкома Морозик – тоже о том же, выступает, а сам дрожит и бледнеет. Понятно, их соответствующим образом проинструктировали. Сам же начальник райотдела НКВД был подчеркнуто вежлив, мил и корректен. Особенно лебезили они перед Шолоховым и всей его родней.
Для укрепления района прислали вторым секретарем райкома партии Чекалина и дали ему задание объединить всех тех, кто против меня. Объединять было некого, поддержки Чекалин не получил, хотя много старался. Набралось таких – раз-два и обчелся: Романов, Морозик, Афонин, Ядыгин, Виделин, недавно прибывший, по-видимому, с таким же заданием, матерый волк и провокатор. Всех их Чекалин держал на шворке, как цепных собак, – дернет одну – она и залает, дернет вторую – та тоже и т. д.
ото всех нас осенью 1936 года арестовали Красюкова, члена бюро райкома партии, уполномоченного по заготовкам, когда-то работавшего со мной в Кашарах секретарем райисполкома. Расчет был ясен: посадим Красюкова, а Луговой за него заступится, разделаем Лугового – обвиним и его в связях с врагами народа. Тем временем нажмем на Красюкова, он согласится подписать показание, что он враг народа. Тогда мы скажем, вон кого ты защищаешь – он враг, сам признался, значит, и ты враг, если врагов защищаешь.
Но получилось иначе. Красюков не подписал состряпанного обвинения в том, что он враг народа. Мы на бюро и на активе заявили, что у нас нет данных, изобличающих Красюкова как врага. Нам никаких документов о его вражеской деятельности не дали. Мы знаем Красюкова как честного, преданного партии коммуниста. Начальник райотдела НКВД и его сподручные выступили на бюро и на активе, обвинили нас в том, что мы врага народа до сих пор не исключили из партии. Мы крепились, в бюро райкома нас было мало – я, Логачев и Шолохов.
Красюков – житель Кашарского района Верхне-Грековской слободы, сын крестьянина, одно время был рядовым милиционером, затем участковым, после этого работал делопроизводителем райисполкома. В 1930 году его выдвинули секретарем райисполкома за то, что у него был хороший, четкий почерк. Одно время он учился на курсах трактористов, поэтому вместе с братьями собирался организовать ТОЗ (товарищество по совместной обработке земли); приобрести трактор, с тем чтобы самому работать трактористом. В начале нэпа он со своими братьями арендовал какое-то предприятие кустарного типа – то ли маслобойку, то ли мельницу. Работали они сами, никого не нанимали. Его брат был широко известный в округе кузнец. Красюков тоже вертелся около кузни, помогал брату. О том, что они арендовали маслобойню, Красюков мне не говорил, да и занимались они этим делом недолго и давно, никто об этом не вспоминал, а теперь это дело всплыло и Красюкова окрестили кулаком.
Затем арестовали директора Грачевской МТС Корешкова, обвинив его в том, что он якобы с убитого снял орден Бухарской республики, которым награждали за борьбу с басмачами. Корешков до окончательного разгрома банд служил в Красной Армии и боролся с басмачами, там и был награжден этим орденом. Выяснили якобы, что он не Корешков, а Коршиков: почему он был
Коршиковым и почему стал Корешковым, я до сих пор не знаю, но мне известно, что он житель хутора Калиновки Катарского района, до революции работал батраком в имении атамана Багаевского, там же, в Калиновке, был призван в царскую армию, находился на фронте, добровольцем вступил в Красную Армию и оставался в ней до самой демобилизации. Вернувшись домой, Корешков занимался сельским хозяйством, затем его выбрали председателем сельского Совета в этой Калиновке, а в 1930 году его назначили заведующим Кашарским районом. Из Кашар он приехал в Вешенскую, плохо разбирался в политике, но проявил себя как преданный партии работник. Ничего вражеского в нем не было. Но его пытками заставили подписать показания, где изображался он как враг народа. Корешков подписал все, что ему дали подписать, в том числе – что и я враг, что принуждал его, Корешкова, делать вражеские дела. В Базках был открытый суд над Корешковым, где он на вопросы суда отвечал односложно – «да», «нет». Тут же выяснилось, что Корешкову не давали много дней воды, что от жажды губы его потрескались. Суд был тогда, когда мы уже сидели в тюрьме и ничего этого не знали.
Затем арестовали Слабченко и Шевченко, а значит, теперь уже всех тех, которые по разным причинам приехали в Вешенскую из Кашарского района. И. Г. Шевченко в первые дни нэпа, как я уже писал, добровольно выбыл из партии по той причине, что не был согласен с нэпом. Он тогда учился в сельхозвузе, проявлял колебания. Это ему было поставлено в вину. В хозяйстве отца Шевченко была молотильная машина, но работали на ней сам отец и пять его сыновей, не применяя наемного труда. Все братья – добровольцы Красной Армии, с оружием в руках защищали Советскую власть.
Иван Михайлович Слабченко – сын кашарского крестьянина-бедняка, сам работал по найму у кулаков, был малограмотным, в политике партии разбирался слабо, свою грамотность повышал самообразованием. В работе допускал неровности, впадал то в одну, то в другую крайность, допуская грубость, перегибы, был горяч, вспыльчив, невыдержан. Находясь в тюрьме, Слабченко вел себя беспокойно, кричал, ругался, бил в дверь, показания, что он враг народа, не подписывал. Шевченко показания давал на Слабченко – какие-то дрязги. Они, работая в Вешках, не ладили, обвиняли друг друга во всяких мелочах. Шевченко, как более грамотный, агроном, хотел, видимо, быть предрика, а получилось наоборот – в райисполкоме председательствовал малограмотный Слабченко, и Шевченко должен был ему подчиняться. Перед арестом Слабченко работал директором совхоза в Катарах, а Шевченко предрика в Базках. В это же время арестовали Лимарева, он уже был председателем Морозовского райисполкома, до этого он работал в Вешках. Лимарев из крестьян выдвинулся на советскую работу, был также малограмотным, окончил в 1928–1929 годах Шахтинскую совпартшколу, ничего вражеского за ним не водилось. Он до конца проявлял себя как преданный, активный, старательный работник нашей партии.
Арестовав Красюкова, Лимарева, Корешкова, Слабченко, Шевченко, в разное время работавших со мной в Вешенской и в Катарах, наши недруги в краевом руководстве хотели заставить их дать показания на меня и Шолохова, что мы враги народа. Красюков, Лимарев и Слабченко отвергли такие предложения. Шевченко что-то показывал на Слабченко, выгораживал себя. И того и другого расстреляли. Лимарев продолжал сидеть.
30 мая 1937 года, когда в районе был закончен сев, крайком предложил провести райпартконференцию. На конференцию приехал Шацкий, бывший троцкист, в дальнейшем расстрелянный, а тогда руководивший оргпартработой в Ростове. На конференции я сделал отчет о работе райкома партии за истекший период. Шацкий заявил, что крайком меня отзывает с работы, что крайком меня «просветит», кто я на самом деле, и дал команду излить на меня всю грязь и клевету, которую злопамятные недруги накопили с тридцать второго года. Меня, Логачева и Шолохова обвиняли в том, что мы защищали врагов народа – Красюкова и других. В список меня не внесли. Часть коммунистов потребовала внести, однако Шацкий отклонил это требование. При тайном голосовании многие коммунисты внесли меня в список, они голосовали за меня.
Поддерживать работников партийного аппарата, обвиненных в связях с врагами народа, было делом рискованным, и все же ряд коммунистов выступил в мою защиту. Это – И. В. Тютькин, Екатерина Ермакова и другие.
ему такие враги неизвестны. Шолохов заявил, что бюро райкома партии проводило правильную политику, что райком, руководимый Луговым, успешно справлялся со всеми задачами районной парторганизации.
Выступал на райпартконференции и я. Шацкий требовал, чтобы я каялся в своих грехах перед партией, но мне каяться было не в чем. Моя жизнь и работа были на виду у всех. За время моего секретарства в Вешках (до и после кулацкого саботажа) колхозы района окрепли, урожайность увеличилась, в районе были построены с помощью и по инициативе Шолохова водопровод, здание педучилища, элекстростанция, баня, переоборудован театр колхозной казачьей молодежи. В прошлом в моей работе и жизни также не было ничего, что можно было бы взять под сомнение, – ни к правым, ни к левым я не примыкал, наоборот, на собраниях, конференциях я выступал с разоблачением их деятельности…
После конференции нас с Логачевым многие стали сторониться, обходить другими улицами, не здоровались с нами. Это было понятно – все ждали нашего ареста.
Шацкий сказал: «Ждите вызова». Вот мы его и ждали. Ходили всякие разговоры – то нас исключат из партии, то нас посадят в тюрьму. Я никогда не предполагал, что меня посадят в тюрьму, никаких доводов для этого я не находил, все перебрал в голове, но причин не находил.
Не откачнулся от нас Михаил Александрович Шолохов. Он звонил нам по телефону, приглашал к себе, бывал у нас. Вызова в крайком партии мы ждали целый месяц. Все это время, если не каждый день, то через день, ездили вместе с Шолоховым на рыбалку или на охоту. Он отмежевался от нового руководства райкома, открыто, на глазах у всех, поддерживал хорошие отношения с нами – лицами, подозреваемыми в принадлежности к врагам народа. Рыбы мы, конечно, ловили мало, но взятые на рыбалку харчи уничтожали без остатка. Мы просто коротали время, а Шолохов, чуткий и отзывчивый человек, создавал нам условия для того, чтобы можно было легче перенести невзгоды, свалившиеся на нас. Ему и самому было нелегко. Мы все эти дни были с ним неразлучно – или на рыбалке, или у него дома.
Михаил Александрович снарядил свою машину, и мы поехали в Ростов.
На другой день мы пришли к Шацкому. Он сказал, чтобы мы написали объяснения по делу наших связей с арестованными «врагами народа» – Красюковым и другими и принесли к 10 часам вечера ему. Днем мы старательно написали объяснения, к вечеру сходили в кино и в назначенное время пришли к Шацкому.
Первым к нему вызвали меня. Я вошел в кабинет и протянул Шацкому объяснение. В этот момент ко мне справа и слева подошли два лейтенанта НКВД и стали ощупывать мои карманы, ища оружие. Оружия у меня не оказалось – зачем оно мне было нужно?
Шацкий предложил положить партийный билет на стол. Я отказался. Лейтенанты приказали мне следовать за ними. Повели в лифт, а из лифта в легковую автомашину, на улицу Энгельса, 33, в НКВД. Привели в комнату коменданта, тот обыскал, отобрал все, что было можно, и отвел на второй этаж, в комнату, где помещалась парикмахерская. Но все из комнаты было убрано, стоял один длинный стол для зеркала, на полу валялись волосы. Здесь я пробыл с 1 часа ночи до 5 часов, до зари. На рассвете меня отвезли в «воронке» в общую тюрьму на Богатяновском и поместили в небольшую камеру человек на шесть на втором этаже. Народу здесь было битком набито. Спали на полу, валетом, иначе уложиться места не было.
Здесь я пробыл месяц с небольшим. За это время никто со мной ни о чем не говорил, никаких обвинений не предъявлял, ордер на арест мне не показали, посадили и все. Сидели в этой камере самые разные люди – какой-то Гайворонский, учитель, все навязывавшийся на разговор об Америке, что-де там хорошо живется, и о хороших порядках там. Сидел один профработник из Ростова, не то из райкома союза, не то рангом повыше. Сидел некий Козаченко из Батайска, работник «Заготскота», украинец, часто вспоминавший свою жену, которая ему приносила передачи – вышитые украинские сорочки, полотенца. Был один бывший троцкист, старик, все время со всеми ругавшийся. Был еще колхозник, молоденький паренек, арестованный, по его словам, за то, что говорил о каких-то непорядках в колхозе и в стране.
–300. Лето стояло в разгаре, все мы были в трусах, окно держали открытым, оно выходило во двор. В него был виден двор и вся внутренняя часть тюрьмы. Во дворе можно было видеть заключенных, когда их группами выводили на прогулку. Камера, где я сидел, вела переписку с соседними камерами и с теми, которые были вверху и внизу. Для этого пользовались спичечной коробкой и длинной ниткой. Клали в коробочку записку и камешек для тяжести и кидали в сторону соседнего окна, а те ее ловили, а сверху соседи опускали такую же коробочку. Во время прогулок в одной из камер я увидел Логачева. Он сидел этажом выше. Потом я увидел Красюкова. Он сильно изменился – из здорового, толстого он превратился в высокого и длинного, худого как скелет. Огромные рабочие сапоги болтались у него на ногах, длинные тощие руки висели как плети. Он был в трусах и майке.
Передачи мне не приносили, да их и не разрешали. Как-то свояченица Зоя Федоровна Дуденко сумела передать пару белья. Я подружился с украинцем Козаченко. Он обвинялся во вредительстве на базе «Заготскота». Вредительство заключалось в том, что случился падеж от бескормицы и скученности скота. Его впоследствии оправдали, и он во время войны в составе 197-й стрелковой дивизии был автоматчиком, его взвод нес патрульную службу в Вешенской, и участок патрулирования совпал с тем местом, где я жил. Это было в июне 1941 года. Возвращаясь из райкома партии домой на вечерней заре, я около квартиры встретил автоматчика, всмотрелся в него и узнал Козаченко. Мы оба обрадовались. Я позвонил командованию дивизии, чтобы его подменили. Они это охотно сделали, и мы весь вечер сидели у меня дома, пили чай и вспоминали те тяжелые дни в нашей жизни. Во вторую военную зиму он героически погиб в боях за совхоз «Красная заря» Боковского района, в 50 километрах от Вешенской. Так оборвалась жизнь этого замечательного, душевного, не унывающего никогда, всегда веселого человека.
Когда мы были в камере, часто вели разговоры о прожитой жизни, вечерами он тихонько пел задушевные украинские песни, и мы тихо ему подпевали. В камере был карандаш и тонкая курительная бумага, многие писали письма на волю и во время прогулок перекидывали их через забор на тротуар в расчете, что их кто-либо подымет и пошлет по адресу. Писал и я такое письмо Сталину, доказывал, что напрасно посадили в тюрьму. Писать что-либо – жалобы, просьбы, заявления – нам запрещалось. Мы содержались в строгой изоляции. Никого к нам не допускали – ни прокурора, ни врача, хотя переписка между камерами шла оживленная, но писать было решительно нечего. Ну чем я мог поделиться с Логачевым или с Красюковым? Сидели мы, ничего не зная, не ведая. Новости слышали только от вновь арестованных, вот и все.
На допросы из камеры вызывали редко, да и вызываемые мало что могли рассказать. Из хлеба заключенные сделали фигуры шахмат. На полу в темном углу, куда глаз надзирателя не доставал, начертили шахматную доску и играли в шахматы. Это хоть немножко отвлекало от той тяжести, которая непомерно давила на меня. Тяжесть незаслуженных, диких, ни на чем не основанных действий, начавшихся с ареста. Так как и обвинений мне не предъявили, да их и до дня освобождения не предъявляли, а лишь требования подписать уже напечатанное на машинке показание. Ни одного человека, который бы сказал, что он враг Советской власти, не согласен с политикой партии, я в камерах не встречал. Не встречал и тех, которые открыто поддерживали бы Троцкого или Бухарина. Возможно, что скрытые враги и были, но большинство было таких, как я, и мне подобных, ни в чем неповинных людей10. <…>
«воронок». Он был оборудован не так, как в Ростове, в нем были отгорожены клетки, где можно было только стоять, прижавшись к стене. Клетка закрывалась дверкой, посередине был проход. По бокам несколько клетушек, в которых можно только стоять, и то впритирку. Меня посадили в такую клетушку первым, затем стали усаживать других. Я услышал разговор, и он мне показался знакомым. Это были голоса Логачева и
Красюкова. Вначале один, а затем другой что-то говорили охране. Когда машина тронулась, я постучал по перегородке и спросил, кто со мной по соседству, и сказал, что я Луговой. Тогда сосед ответил, что он Логачев. Я спросил у него: «Как дела, Тихон?» Он сказал, что дела крайне плохи, что он готов повеситься, что он подписал показание, подписал, что он враг народа, подписал, что и я враг народа, что подписал и о Шолохове, якобы тот тоже враг народа. Я тут же разругал его, как только умел. Но потом посоветовал, как только он добудет бумагу и карандаш, написать отречение от того показания и изложить в нем причину, почему он подписал такие показания. Советовал потребовать прокурора и все ему рассказать.
Нас на этом прервали. Куда-то привезли. Он еще успел сказать, что сделал это потому, что его пытали и что он не выдержал и подписал (не выдержал этот кремневой крепости человек). Видимо, после подписания он был в этой общей камере, какую мне показывали, где хорошо кормили, где я только глянул на хорошую еду.
Поместили нас в каком-то полутемном помещении на первом этаже. Каждому здесь была дана приличная койка. В камере было человек семь или восемь, один из них поляк – видный работник Польской компартии, он приезжал по делам в Коминтерн. Как он был арестован, за что – не знаю. Он мне подарил старенькие заштопанные носки, у него их было много. Мои носки и портянки попрели, порвались и я надевал сапоги на босу ногу.
Остальные арестованные лежали на койках и молчали. Видимо, они были подавлены. По всему было заметно, что арестованы они недавно. Просидел я здесь не более суток. Поздно ночью меня вызвали и повели на допрос. Долго водили по коридорам, поднимали на лифте и наконец ввели в приемную и сказали: «Пойдешь к Ежову».
тому, где я стоял. Возле Ежова виднелась высокая стопа «дел». Я вначале подумал, что это «дела», заведенные на других арестованных. «На тебя имеется пятнадцать показаний, – и он похлопал ладонью по стопке, – изобличающих тебя во вражеских делах». Я попросил назвать хотя бы одно. Он стал называть фамилии людей, давших на меня показания. Фамилии этих людей я слышал впервые, я не знал, что это за люди. Так я и сказал Ежову, что я их не знаю, и попросил по порядку прочесть все заново. Первым оказался гражданин из станицы Боковской. Сидел он в Миллеровской тюрьме, ему, как стало известно позже, обещали освобождение из-под ареста, если он даст на меня показания. Что с ним сделали, мне неизвестно, но показания он подписал. Я, не зная, кто его допрашивал, сказал Ежову, что допрашивал Кравченко, начальник райотдела НКВД, этот ярый карьерист и вредитель. Ежов спросил, откуда я это знаю. Я ответил, что слышу по смыслу, что это дело рук Кравченко. Вторым был житель города Миллерово. Я также сказал, кто его допрашивал. Ежов спросил, откуда я и это знаю. Я сказал, что угадываю по «творчеству» этого негодяя. Так я опознал следователей многих допрошенных, дававших на меня показания, рассказал Ежову, чьих было рук это дело. Все эти показания были даны лицами, по тем или иным причинам арестованными, сидевшими то в Миллеровской, то в Каменской тюрьмах, слышавшими где-то мою фамилию и больше ничего не знавшими. Им предложили подписать протокол допроса с показаниями на меня, и они его подписали. Их обещали после подписания протокола допроса выпустить из тюрьмы за это. Да если бы и не обещали, они бы подписали все равно, а некоторым дали бумажку, сказали: «Подпиши», те не глядя подписывали. Другим говорили: «Подписывай, так надо» и так далее. Ежов прочитал мне пятнадцать дел, ничего мне не сказал, велел увести. Но еще до ухода я рассказал Ежову, как мы ехали с Логачевым в машине по соседству, разделенные диктовой перегородкой, что Логачев мне рассказал о его показаниях, полученных под пытками, и что он от них отказывается. Ежов удивился тому, что нас так везли, что мы имели возможность разговаривать, что охрана этого не учла.
Тогда я думал, что, рассказав историю с показаниями Логачева, я открыл Ежову многое, я думал, что ни он, ни Сталин этого не знают, и был поражен тем, что Ежов даже не обратил на это внимания. Теперь это прояснилось, потому что стало известно: он, Ежов, по указанию Сталина давал указание применять пытки к арестованным, так называемым врагам народа.
От Ежова меня привели к следователю по особо важным поручениям. Он меня продержал остаток ночи и весь следующий день. Говорил о тех же пятнадцати показаниях, которые читал Ежов. Сказал далее, что Шолохов от меня отказался, что он раскусил меня и отрекся, что сейчас он в Москве и обо всем им написал. Отказались от меня, по словам следователя, и моя жена, Мария Федоровна, она дала на меня показания, что я враг народа, и даже мой сын, Электрон, также от меня отрекся. Все эти сутки я ни на минуту не присел. Как у Ежова, так и у следователя я стоял на ногах, ослабел предельно, силы покидали меня. А следователь одно твердил, что я изобличен, что я враг народа. Когда он сказал о сыне, которому было семь лет, я понял, что у следствия нет никаких улик против меня, да и откуда они могли появиться? Как мог малыш от меня отказываться, что он понимал?
Следователь пытался всем, чем мог, действовать на мою психику. Яснее стало, что это искусственное дело нечем подкрепить, если прибегают к таким доводам. Следователь сказал, что он даст мне очную ставку с женой и сыном, что они в Москве. Я подумал: «А что она может на очной ставке против меня сказать? Ничего. За мной, кроме того, что я по-своему реагировал на арест Красикова, ничего не было. Следствие могло заставить ее говорить всякую ересь, но доказать ложь все-таки будет нечем». Поэтому я объяснил следователю, что все это ложь, что все это выдумка досужих людей, карьеристов, вредителей, матерых врагов народа, которые заведомо знают, что это ложь, но пытками заставляют честных, преданных партии коммунистов подписывать на себя и других всякие ложные показания, что такие мерзавцы, как Кравченко, Сперанский, Григорьев, Андронов, могут выбить любые показания. Но ценность этих показаний более чем сомнительна.
Поздно вечером меня отвели в камеру. Там наконец покормили гречневой кашей, дали чаю с хлебом. В камере я был один.
Жестокость допроса, построение вопросов и заявлений следователя были просто страшными, грубыми, такими же, какие были в Ростове, и ничего хорошего не могли сулить. Одно было ясно, что нами – мною, Логачевым, Красюковым (голос его я слышал в вагоне) – заинтересовалась Москва, сам нарком, что в нашем деле наступил какой-то поворот. Но по ходу следствия заметить, что этот поворот к лучшему, было невозможно. Та же грубость, те же окрики, запугивание, одиночка ничего хорошего не предвещали.
В голове толпились, трудились, роились мысли. Москва, наркомат внутренних дел, мне, подследственному, за сутки дали стакан чаю, не позволили спать, не дали отдохнуть, заставили стоять, а когда я падал на стул от изнеможения, на меня кричали: «Встать! Что расселся!» Следователи менялись, ходили кушать, ходили отдыхать, спать, а я стоял. И это у наркома Ежова, это в Москве – столице социалистического Отечества, за которое я с юных лет боролся с оружием в руках.
«Что же это такое, – думалось мне. – До чего же сильны мои противники, до чего они пользуются доверием в ЦК партии, что так могли убедить Ежова, дать ему такие материалы на меня, что он верит им, верит, что я враг народа». Для меня это была величайшая трагедия. Верному сыну партии, с юных лет связавшему свою жизнь, свою судьбу с именем Ленина, с Коммунистической партией, ставшему в пятнадцать лет комсомольцем, а в восемнадцать – коммунистом, активно проявлявшему себя в борьбе с троцкистами, с правыми, не знавшему колебаний, а знавшему генеральную линию партии, пришлось выслушивать обвинения в измене партии, меня объявляют врагом народа, сажают в тюрьму, избивают, истязают, пытают, создают чудовищные условия жизни в камерах, на допросах, требуют подписывать заведомо ложные показания. Это ли не безумие, это ли не трагизм?!
Что же случилось, что произошло? Я не менялся, мои убеждения, мой уклад не менялись. Я как работал по укреплению колхозов, по укреплению и сплочению парторганизации, так и продолжал работать. Никаких враждебных действий или поступков, расходящихся с линией партии, я не совершал. Не было такого ни в мыслях, ни в словах, ни в делах. Такие, как Шацкий, говорят: «Защищал Красюкова, а он враг народа». Но я лучше его знал Красюкова, знал всю его подноготную. При мне он в Кашарах вступал в партию, я выдвигал его по работе, и ничего вражеского у него не было. Не было у него и каких-либо колебаний, сомнений в политике партии. Он прочно стоял за генеральную линию ВКП(б), в практической работе добросовестно выполнял поручения партии, строил колхозы, укреплял их. Правильно разъяснял партийную политику колхозникам. Его оговорили, оклеветали, создали на него ложное дело, без каких-либо фактов объявили врагом народа, и я, облеченный доверием партии, доверием коммунистов районной парторганизации, должен был послушно повторять за Шацким, что Красюков – враг народа! Я считал своей партийной обязанностью, своим долгом разобраться в обвинениях. Проверить, на чем они основаны. Нет ли здесь, в деле Красюкова, ошибки. И вот за это меня тоже обвинили, меня назвали врагом народа. И это повторяют не где-либо, а в Москве, в Наркомате внутренних дел, у Ежова, который одновременно является и секретарем ЦК ВКП(б), и председателем комиссии партийного контроля.
Работая в сельскохозяйственном районе, я главное внимание, естественно, уделял колхозам. Строительство колхозов – дело новое, неизведанное. Никто в деталях не знал, как их организовать, как строить, как в них налаживать жизнь. Примеров строительства колхозов за всю историю человеческого общества не было. Известно мне было теоретическое учение марксизма-ленинизма о коммунизме, знал я программу партии, знал решения партии о строительстве коммунистического и социалистического общества, но практически все это делалось ощупью, учились на преодолении трудностей, равнялись на передовых. А какое оно – передовое, как, почему нужно равняться, этого известно не было. В работе допускались ошибки, их исправляли и шли дальше. <…>
и брюки-галифе, цвета хаки, в сапоги, имел широкий армейский пояс, в руках была трубка и на столе лежал его кисет, в который он обычно насыпал махорку. Курил он тогда махорку. При моем появлении Шолохов поднялся, пошел мне навстречу, обнял, мы расцеловались и прослезились. Это тронуло и Ежова, у него также навернулись слезы на глаза. Ежов усадил меня за столик справа от себя. Слева сидел Шолохов. Предложил чаю, на столе стояли фрукты, виноград.
Но разве мне было до чая! Вначале по поясу, а затем уже по приему Ежова я понял, что Шолохов не арестован (в тюрьме ходили слухи, что он арестован, у некоторых заключенных требовали показаний на Шолохова, и они их давали) и находится на приеме у Ежова. Он пожелал повидаться со мной, и Ежов это сделал. Как я был этому рад, нет таких слов, чтобы все это описать. Шолохов только посматривал на меня, но ничего не говорил. Ежов спросил, носил ли я раньше бороду. Я ответил, что никогда не носил, что это меня в тюрьме не стригли и не брили. Он тут же приказал меня постричь. Меня вывели в другую комнату и тут же постригли и побрили, и даже поодеколонили. И снова ввели к Ежову. Я немного оправился от встречи, стал говорить о своей невиновности. Ежов заверил меня, что он все самым внимательным образом разберет, проверит, и выразил надежду на то, что скоро я буду освобожден. Меня снова отвели в ту же камеру. В камере я никаких подробностей не рассказал, ограничился лишь тем, что был на допросе у Ежова и что там же меня постригли и побрили. Соседи сделали вывод, что меня скоро освободят. Мне казалось, что это сон, так все было неожиданно. В камере я еще просидел довольно долго – недели две или три. 22 октября 1937 года меня освободили11.
Прощаясь со мной, заключенные просили позвонить их семьям по телефону и сказать хотя бы одно слово. Я позвонил, но их семей в Москве не оказалось – они уже были высланы на север, и на квартирах жили другие люди.
Из камеры меня привели в приемную начальника АХО наркомата. Там я встретил Красикова, а затем привели и Логачева. Начальник АХО дал нам денег, дал порученца и сказал, что он нас отвезет в гостиницу, а назавтра утром поведет в магазины, чтобы купить для нас одежду. Порученец меня поместил в гостиницу «Националь» на углу улицы Горького и Охотного ряда, а Логачева и Красюкова повел в гостиницу «Новая Москва». В «Национале» я бывал раньше с Шолоховым, знал и гостиницу «Новая Москва», она размещалась за Красной площадью, за мостом. Мой номер был большой, из двух комнат, стояли три койки и другая обстановка, лежали ковры. Номер же, отведенный для Логачева и Красюкова, был маленький, однокомнатный. Я позвонил к ним в номер, ответил Логачев. Спросив, как они устроились, сказал, что сейчас прибегу к ним. Не хотелось мне в такой момент быть одному. Я поспешил к ним. Шел пешком, быстро, почти бежал, прошел Красную площадь, обогнул Спасский собор, перешел Замоскворецкий мост и попал в гостиницу. Нашел их номер. Они ждали меня.
Мы решили пойти в ресторан, на лифте поднялись на 11-й этаж. Зал был залит светом, на сцене разместился огромный джаз-оркестр. Заказали мы на первых порах яблок, груш, винограду и одну бутылочку вина. Выпив вино и моментально уничтожив фрукты, мы заказали ужин. Посетители с подозрением смотрели на нас. Мы были оборваны, в грязном одеянии, без поясов, брюки придерживали рукой, нечем было их пристегнуть.
Сидя в тюрьме, я часто мечтал о том, что, если меня оставят в живых, я согласился бы жить на клочке земли, руками бы его обрабатывал, лишь бы быть живым, на воле. Копал бы землю, сажал, сеял, трудился бы не покладая рук. До чего мало человеку было нужно – воля и клочок земли.
Наутро пришел порученец Ежова и повел нас втроем по магазинам. Мы купили себе новые костюмы, ботинки, пальто, шапки, белье, сорочки. За день со всем этим справились. Трудность была с Красюковым – никак не могли подобрать ему пальто. Роста он был необыкновенного – побольше двух метров. Какое пальто ни примерит – оно ему то узко в плечах, то коротко, то рукава малы. К концу дня нашли и ему по росту пальто. Купили себе и новые чемоданы.
Переодевшись в номере, поднялись в ресторан пообедать. Никто на нас уже не косился, так как одеты мы были вполне прилично. Вечером пришли к Ежову по его указанию. Осмотрев нас, он сказал: «Ну вот, теперь дело другое, народ что надо. Идите отдыхайте. Работать будете в Москве, у меня в аппарате, дадим вам квартиры, дачи. Привезем ваши семьи в Москву».
Что нам оставалось делать? Поблагодарить за доверие, вот и все. С неделю или немного больше мы продолжали жить в номерах и гуляли по Москве, нашли столовые и там организовали себе довольно хорошее питание. Ходили в кино, в театры, в музеи. Потратив выданные нам деньги, пошли к начальнику АХО, он выдал еще. Дней через десять к нам снова пришел тот же порученец и сказал: «Поедемте подбирать вам дачи». Логачеву и Красюкову дачу подобрали довольно быстро. В тридцати – тридцати пяти километрах от Москвы нашли довольно большую дачу с множеством комнат. Там был обширный двор, обнесенный высоким забором, во дворе – гараж, спортивный инвентарь, следы от клумб, фонтан. На даче сохранилась вся мебель и даже посуда. Видно было, что дачу хозяева покинули недавно.
прекрасным двором. Внутри была хорошо обставлена. Внизу четыре комнаты и кухня, вверху небольшие две комнаты. Во дворе – сад, вдоль ограды – сосны, ели. Недалеко от веранды – фонтан со скульптурой. Была эта дача недалеко от Минского шоссе.
Порученец Ежова настоял, чтобы мы на каждой даче составили опись, что есть, затем написали, чего не хватает. Далее стали ездить в другие пустовавшие дачи, подбирать недостающие вещи. Порученец давал указание другим сотрудникам, где что взять и куда что отвезти. Так мы несколько дней устраивали будущее наше жилье.
Что же произошло? Почему вчерашние арестанты, вчерашние враги народа, люди, которые еще не получили новых партбилетов, у которых еще нет паспортов, подбирают дачи, обставляют их всяким имуществом?
Шолохов, оставшись в Вешенской один, без прежних своих товарищей, названных врагами народа, не поверил этим бредням. Как он мог верить тому, чего не было? Он лучше, чем кто-либо, знал нас. Знал, чем каждый дышит. Нужно быть наивным человеком, чтобы думать, что Шолохов, живший с нами в одной коммунистической семье, не знал нас, он, большой психолог, великий талант, как мог он не знать нас досконально?
Шолохов прекрасно знал меня как коммуниста, который настоятельно советовал ему написать книгу о колхозах, как коммуниста, который в беседах с ним заинтересованно и горячо говорил о будущей книге. В этих беседах шла речь о колхозниках, председателях колхозов, секретарях парторганизаций, о показе в книге того богатства, которое окружало нас, богатства новой, доселе невиданной колхозной жизни, о людях, которые делали эту новую жизнь, о классовой борьбе, которая шла вокруг нас, о борьбе коммунистов с матерыми врагами колхозной жизни. Как мог Шолохов поверить тому, что Луговой, Красюков, Логачев, Корешков, Слабченко, Шевченко – враги народа, когда они, эти люди, вели самую активную борьбу с кулаками, подкулачниками, белогвардейским офицерьем, притаившимся в деревне. Эти люди каждый день и каждый час находились на передовой линии фронта в борьбе с половцевыми, островновыми и им подобным. Как могли эти Нестеренки, Давыдовы, Нагульновы, Разметновы – коммунисты – большевики, показанные в «Поднятой целине», быть врагами народа? Он их знал и в 1930 году, он их знал и во все последующие годы, вплоть до момента ареста. Он жил с ними одной жизнью, одними мыслями. Он, Шолохов, вместе с ними боролся за увеличение озимых посевов, как более урожайных, чем яровые посевы, за развитие племенного животноводства, за хорошие животноводческие постройки, за лучший посев проса, за сокращение сроков сева, за ударную уборку хлеба, за успех хлебозаготовок. Он хорошо знал нас в быту, на отдыхе. Он знал, чем мы живем, знал наши слабости, знал, кто чего стоит.
– враги народа. Этому поверить он не мог и встал на нашу защиту. Он понимал, что дело тут не в каких-то врагах народа, а в гонении на нас, коммунистов, со стороны чуждых партии лиц, что дело здесь в перегибах, в таких же, какие были в Вешках в 1932–1933 годах, только еще более тяжелых и далеко зашедших в перестраховке, в чрезмерной подозрительности. Мария Петровна – жена Шолохова – рассказывала мне, когда я вернулся из тюрьмы в Вешенскую, что Михаил Александрович тяжело переживал все случившееся, он волновался, ничего не писал, был задумчив, не находил себе места. Особенно он возмущался устроенным судебным процессом над Корешковым, уж больно все казалось неправдоподобным. Видно было, что это инсценировка.
Шолохов несколько раз ездил в Москву. В одну из таких поездок он рассказал Сталину обо всем наболевшем, обо всем пережитом. В заключение он сказал Сталину, что, если мы враги народа, тогда и он, живший с нами одной жизнью, одним стремлением, тоже враг народа и что его тоже нужно посадить. Сталин пообещал во всем разобраться. Видимо, он и поручил лично Ежову расследовать наши дела.
В результате вмешательства Шолохова в наше дело нас освободили из тюрьмы, оставили работать в наркомате внутренних дел: Логачева – по милиции, Красикова – по ГУЛАГу, а меня – в парткоме наркомата.
Дальнейшие наши судьбы решались в те дни, когда в Москву приехал Шолохов. Он приехал вечером, и мы ночь напролет просидели в его гостиничном номере, разговаривая, делясь впечатлениями о пережитом.
Шолохов рассказывал о новостях из Вешенской, передавал приветы от наших семей. Наутро он пошел к Ежову и затем к Сталину говорить о том, чтобы нас вернули работать в Вешенскую. Шолохов настаивал на этом. Он говорил, что раз мы не виновны, то должны быть реабилитированы полностью, а не наполовину. Должны вернуться туда, где до этого работали. Дело в том, что, оставляя работать нас в Москве, Ежов лишал Шолохова возможности доказать населению Вешенского района, да и области, что мы не враги. От Вешек далеко до Москвы, оттуда не видать и не слыхать, где мы и что делаем, и всякие слушки могли бы иметь хождение. Да и враги наши, сажавшие нас в тюрьму, измывавшиеся над нами, могли устроить любую провокацию, легко мог упасть кирпич на нашу голову с какого-либо этажа и убить нас. Могла случиться «непредвиденная» авария с машиной, на которой мы бы ехали…
«Как пожелают они, так и будет». Когда Шолохов объявил это нам, мы с Логачевым сразу изъявили желание ехать в Вешенскую. Красюков стал колебаться, он хотел остаться работать в Москве, очень понравилась ему Москва. Но Шолохов был непреклонен, и к вечеру, все обдумав, Красюков согласился.
В тот же вечер все мы с Шолоховым пошли к Ежову. Тот встретил нас с шуткой: «Ну что, фракция, совещались?» Я ответил, что совещались и имеем единство во взглядах. Он дал мне слово от имени всех. Я заявил, что считаю решение вернуться в Вешенский район на прежнюю работу правильным, что это окончательно нас реабилитирует, поскольку мы ошибочно были сняты с работы и арестованы, стало быть, мы должны быть восстановлены на прежней работе. Тем более, что мы этого хотим. Ежов не стал больше упираться, велел нам зайти к нему на следующий день. На другой день мы явились к нему. Он пожелал нам успеха в делах, сказал, что остаемся друзьями. Мы попросили выдать нам партбилеты. Он сказал, что партбилеты мы получим в обкоме партии и что в обкоме получим и зарплату за все время нахождения в тюрьме и в Москве. А своему секретарю Шапиро он дал указание написать решение по нашему вопросу. Тот написал, отпечатал на машинке, поставив печать и факсимиле Ежова, и вручил нам. Вот это решение:
«Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б)
№ БКПК-50 / 10Г.
Кому: ,
Логачеву. Красюкову. ОРПО ЦК. ПК КПК 19. XI. 1937 г.
Выписка из протокола № 50 заседания бюро комиссии партийного контроля от 19 ноября 1937 г.
Слушали:
…10. Об отмене решений Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) об исключении из партии тт. Лугового Петра Кузьмича, Логачева Тихона Андреевича и Красюкова Петра Акимовича.
Тов. Логачев Т. А. г. р. 1894, крестьянин, член ВКП(б) с 1918 г., председатель Вешенского райисполкома;
Тов. Красюков П. А., г. р. 1903, крестьянин, член ВКП(б) с 1929 г., уполнаркомзаг СНК по Вешенскому району.
Постановили:
Ввиду необоснованности предъявленных обвинений в отмену постановления Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) (июнь 1937 г.) восстановить тт. Лугового П. К., Логачева Т. А. и Красюкова П. А. членами ВКП(б).
– Ежов».
Получив решение КПК на руки, мы поехали в Вешенскую. Шолохов, не дождавшись нас, выехал раньше. Машину нам выслал райком партии по нашей телеграмме. О нашем приезде вешенцы уже узнали от Шолохова.
Семья моя из квартиры была выселена и жила на краю Вешенской, около педучилища, в двух полуподвальных комнатах. Жену с работы в педучилище сняли. Как они жили и чем жили, никто не знает. Каких-либо средств на жизнь не было. Если бы не забота Шолохова о семьях, с ними было бы плохо.
Секретаря райкома партии и председателя райисполкома в Вешках не оказалось. Они перед нашим приездом уехали в Ростов. Начальник районного отдела НКВД Кравченко был дома, но ночью уехал в Ростов, ему было стыдно смотреть мне в лицо. Работая в Боковском районе, он выбивал от арестованных им людей показания, что я враг народа.
Первого секретаря райкома партии замещал второй секретарь Степанов. Евдокимов скоро приехал. Собралось райпартсобрание. На нем Евдокимов сказал, что Луговой, Логачев и Красюков невиновны, их оклеветали враги народа. ЦК ВКП(б) их реабилитировал и рекомендует на прежнюю работу: Лугового – первым секретарем РК ВКП(б), Логачева – председателем райисполкома, а Красюкова – уполнаркомзагом СНК.
Коммунисты встретили такое решение с одобрением и в дальнейшем всячески помогали нам в работе. Та часть партактива, которая больно рьяно выступала против нас, принуждена была притихнуть, а остальные тут же, на собрании, сказали, что их ввели в заблуждение высокопоставленные лица. Никаких гонений или сведения личных счетов мы не допустили. Часть таких коммунистов уехали сами, чувствуя свое неудобное положение. Да и для нас это было лучше. Подальше от греха.
В тот же день, как мы приехали, я пришел к Шолохову. Он был рад и доволен, что спас нас от смерти. Мы были глубоко, от всего сердца благодарны ему. Не вмешайся он в наше дело, не прояви он доподлинно гуманные чувства большевистской стойкости и прозорливости, мы бы погибли, как погибли многие невиновные коммунисты.
Снова мы стали с Шолоховым намечать планы и мероприятия по работе в районе, снова стали делиться успехами и говорить о недостатках в работе.
сельхозотделом, но я отказался.
* * *
В декабре 1937 года проводились выборы в Верховный Совет по нашему избирательному округу. Депутатом был избран Шолохов Михаил Александрович. Избиратели с большой радостью голосовали за Шолохова. Он и тогда пользовался большим доверием и любовью земляков.
В конце зимы с Логачевым по хозяйственным делам выехали в Ростов. В это время в Вешенскую приехали Двинский12, второй секретарь обкома ВКП(б) (в дальнейшем он стал первым секретарем обкома) и Муравьев. Они остановились у Шолохова, проводили совещание по вопросам сева.
В Ростове к нам подошел Иван Погорелов13–1923 годах. Он стал проситься работать в Вешенскую инженером, монтировать распределительный щит на строящейся электростанции. Тогда я не мог предположить, что ехал он в Вешенскую по другим делам…
Мы уехали из Ростова, а Погорелов остался оформлять свою поездку в Вешенскую. Весной он приехал в наш район и занялся монтажом щита.
Колхозы района хорошо подготовились к весеннему севу, и посевная кампания была проведена успешно. 1938 год не был урожайным. Состояние хлебов все время вызывало у нас тревогу. Это побудило всерьез заняться изучением дела организации полеводства в районе. Структура посевных площадей была неправильная. Наиболее урожайные культуры – озимая рожь и озимая пшеница – занимали 20 процентов пахотных угодий, яровая пшеница, ячмень, овес, просо и прочие составляли почти 70 % всей пашни. Паров же было 5–6 процентов обрабатываемой земли.
Я, как секретарь райкома, при поддержке членов бюро и особенно Шолохова принимал все меры к тому, чтобы увеличить пары и площадь посева озимых. Это мероприятие встретило самую активную поддержку руководителей колхозов, совхозов и рядовых колхозников. Озимые мы начали сеять рано, в начале августа. Соседняя с нами Воронежская область все время сеяла озимые в начале августа и получала хорошие урожаи, а наш район их сеял с конца сентября и тянул сев до заморозков, поэтому получал низкие урожаи.
В то лето в газете «Молот» нас жестоко разругали за ранний сев озимых, заявив, что мы ведем летние посевы озимых. Редакция «Молота» и облземуправление были не правы. Они северные районы области равняли в сроках посева с южными районами, находящимися от нас в 500 километрах. Южные и восточные районы по природно-климатическим условиям больше подходят к районам Кубани, северные же по этим условиям больше сходны с районами Воронежской области. Обком партии и облзу14 октябре уже наступают заморозки и температура резко понижается. Здесь наиболее благоприятными сроками являются августовские дни. До холодов озимые хорошо укрепляются, укореняются, дружно кустятся, лучше переносят зимовку. Поздние же посевы этих условий не имеют, они не успевают до холодов хорошо раскуститься, пустить корни и под зиму уходят слабыми, а зимой часто гибнут или, если не гибнут, дают низкий урожай.
Областные работники плохо знали северные районы области и руководили ими неверно. От этого только страдало дело. Если мы наталкивались на противодействие в сроках сева озимых со стороны области, то уж в вопросах увеличения посева озимых мы были почти бессильны. Расширять паровой клин, увеличивать размеры озимых посевов своей властью район не мог. Для этого нужны были горючее, деньги, семена. Все это можно делать планово, по лимитам. Чтобы пахать пары, кроме горючего и денег нужна земля, а она занята под яровыми посевами. Стало быть, нужно сократить план яровых, а это связано с севооборотами, кроме того – с другой организацией всего полеводства, с изменением всей структуры посевных площадей. Все это зависит от области. Сами мы ничего сделать не могли, хотя частично мы это делали. Так, например, пары были увеличены с 3450 гектаров в 1935 году до 9293 гектаров в 1938 году. Озимые посевы были увеличены с 9991 гектара в 1934 году до 12 300 гектаров в 1938 году. Самостоятельное расширение посевов озимых и яровых вызывало нарекание от областных организаций. Приходилось все время клянчить то одно, то другое. Райком решил просить обком все это рассмотреть и помочь нам в таком важном деле. Я написал Б. А. Двинскому докладную записку об увеличении плана паров и увеличении плана озимого сева за счет сокращения яровых паров. На этой докладной Двинский наложил резолюцию: «Вопрос, поднимаемый Луговым, заслуживает внимания». Было принято решение бюро обкома ВКП(б), по которому создавалась комиссия с моим участием. Но дальше этого дело не пошло. Комиссия не собралась. На мою записку специалисты облзу составили заключение, в котором все мои соображения отвергли, назвали их неверными. Я на этом не успокоился, на бюро райкома партии, на котором присутствовал как член бюро М. А. Шолохов, мы решили обратиться в ЦК ВКП(б) и в правительство через Шолохова как депутата Верховного Совета СССР. Такую докладную записку я написал, вручил ее Шолохову и попросил его поговорить с кем нужно в Москве. Эту записку Шолохов передал А. И. Микояну, на словах рассказал суть дела и свои соображения, попросил разобраться с этим важным делом.
Микоян15 поручил наркомзему Бенедиктову16 изучить наш вопрос и дать ему свои соображения. Бенедиктов подписал заключение, в котором отвергал все, что я изложил в записке. Это заключение наркомзем прислал мне в Вешенскую. Доводы его были очень слабыми. Я был поражен таким оборотом дела. Заключение Бенедиктова было адресовано Микояну, а мне прислано для сведения. Я ждал слова Микояна.
«Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину.
В связи с постановкой по Политбюро ЦК ВКП(б) вопроса о мерах борьбы с засухой в степных районах, направляю Вам письмо секретаря Вешенского райкома ВКП(б) тов. Лугового, переданное мне тов. Шолоховым во время сессии Верховного Совета.
По-моему, в этом письме вопрос борьбы с засухой в степных районах поставлен правильно, а именно всемерное усиление роли озимых культур, в особенности пшеницы, и замена вилъямсовского травопольного севооборота паровым севооборотом.
Я вызвал к себе тов. Бенедиктова, которому передал эту записку, указав на необходимость подготовить этот вопрос в Наркомземе для внесения в Совнарком и ЦК ВКП(б).
Наркомзема и теперь отказался дать предложение в духе этого письма.
Тов. Бенедиктов заявил на этом Совете, что вилъямсовский севооборот приемлем для всех районов Советского Союза. На деле Наркомзем ведет политику навязывания всем районам Союза по существу одной системы севооборотов Вильямса17. Между тем нечего доказывать, что для нашей страны с таким многообразием нельзя ограничиваться одной системой севооборотов, какая бы она ни была правильная.
Центр тяжести системы севооборота Вильямса заключается в улучшении структуры почвы. В засушливых же районах главная беда не в плохой структуре почвы, а в недостатке влаги.
– раз, посеянная на парах – два. Прилагаемое письмо дает иллюстрацию этого на примере Вешенского района.
Микоян.
№ 47/с8. Х. 1938 г.»
В середине октября я с Шолоховым был в Москве. Шолохов, встретясь с Микояном у него в кабинете, поинтересовался моим письмом. Микоян передал Шолохову проект решения ЦК ВКП(б) «О мерах борьбы с засухой в степных районах», свое письмо Сталину по этому вопросу с тем, чтобы Шолохов и я ознакомились с этими материалами и внесли свои замечания по существу.
Прочитав материалы, Шолохов передал их мне и сказал, что Микоян просил, если будут замечания, изложить их письменно и вместе с материалами вернуть их ему.
Совнарком Союза ССР
Дорогой тов. Микоян!
Ознакомившись с материалами ЦК ВКП(б) и Совнаркома Союза ССР, считаю их безусловно правильными, очень и очень ценными, сыграющими в дальнейшем крупнейшую роль в борьбе с засухой. Я имею два следующих замечания:
1. Во втором разделе постановления (стр. 9), где говорится: ввести севообороты с черным паром полностью, обеспечивающие посевы озимых по черным парам, а в северных и северо-восточных районах Ростовской области допустить частичные посевы озимых хлебов после ранних пропашных. Как раз в наших северных районах Дона и нужно весь озимый клин сеять только по парам. Посевы озимых, посеянных без пара, урожая или совершенно не дают, или дают очень мало – 2–3 центнера. Если и есть такая необходимость, чтобы частично сеять озимые по ранним пропашным, то это нужно как-то оговорить, иначе отдельные элементы земорганов по-своему будут расширительно говорить и толковать этот пункт решения.
хлебов, что совершенно нежелательно.
При нужде озимые посеять по просянищу. Просо успевает созревать с начала посева озимых и является неплохим предшественником озимых, оно, правда, не дает нужной озимой влаги. Просо у нас сеется в небольшом размере – 8 —10 % к озимому клину. В этом отношении 8 —10 % к озимому клину и может допустить проведение посева озимых после ранних пропашных, если считать просо ранней пропашной культурой. Других ранних пропашных, о которых можно говорить, в северных районах Ростовской области нет. Короче говоря, пункт «частичные посевы озимых после рани. пропашных» либо нужно совершенно исключить, либо оговорить не по ранним пропашным, а по просу, так как другие ранние пропашные не успевают созревать.
2. В упомянутом решении не затрагивается вопрос о прудах, имеющих крупнейшее значение в деле борьбы с засухой. Нужно его вставить. И сказать, чтобы в два-три года пруды сильно увеличились. Кроме того, на местах нет кадров, умеющих хорошо делать пруды, отводы для пропуска весенних вод. В результате пруды часто размываются, эти кадры нужно подготовить, об этом также следовало бы записать в решении.
3. Дорогой тов. Микоян, ознакомившись также с ответом Бенедиктова на Ваше имя (он мне его также прислал в Вешенскую перед моим выездом в Москву), пользуясь случаем, хотел бы сказать свое мнение на его замечание:
а) тов. Бенедиктов протестует против пара пропашных севооборотов, но я предлагаю не паропропашные севообороты, а комбинированные севообороты, паропропашные и травопольные вместе. Одна седьмая часть полей отводится под траву. Такой севооборот, мне кажется, правильно решает вопрос об урожае у нас и вопрос о кормовой базе развития животноводства;
этих орудий при обработке. Но орудия уже находятся такие, которые почти не разрушают структуры почвы, а в дальнейшем научная мысль и дальше будет находить более совершенные орудия обработки. Кроме того, разрушенная структура почвы легко восстанавливается правильным агрономическим ведением хозяйства. Поэтому эта опасность не так уже страшна.
В письме я выдвигал комбинированные севообороты не как самоцель. Дело в том, что для получения хороших урожаев в наших районах не хватает влаги, нужно, стало быть, найти такой севооборот, который бы эту влагу создал. Задачу накопления влаги решает со всеми прочими условиями (снегозадержание, глубина пахоты и прочее) черный пар, а еще лучше осенний пар. Севообороты нужно построить так, чтобы они не самодовлели на урожай, а были бы подчинены урожаю.
Комбинированные севообороты, чередование в них колосовых, пропашных и трав никакой угрозы распыления структуры почвы не создадут. Тов. Бенедиктов говорит о легких почвах Вешенского района, это не соответствует действительности. Наоборот, почвы в нашем районе тяжелые – мощный чернозем, могущий давать высокие урожаи;
в) севооборот Вильямса, заменяющий пар пропашными и травами, не обеспечивает накопление влаги, а только улучшает структуру почвы. В нашем районе дело не в улучшении структуры почвы, а во влаге, пар эту задачу выполняет.
С коммунистическим приветом —
23 октября 1938 г. город Москва».
30 октября 1938 г. в газете «Правда» было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О мерах борьбы с засухой в степных районах». Этим решением полностью удовлетворялась наша просьба об увеличении паров и увеличении посева озимых, и учтены мои замечания, изложенные в письме к Микояну от 23 октября 1938 года.
В одном из пунктов этого постановления указано, чтобы в севооборотах были предусмотрены площади черного пара в размерах, полностью покрывающих площади посева озимых, в другом пункте записано: «…для получения устойчивых урожаев, особенно в засушливые годы, и очищения полей от сорняков при помощи черного пара и раннего чистого пара, увеличить озимые посевы в ближайшие два года (1939–1940 гг.) на 515 тыс. га со следующим распределением по областям и республикам <…> Ростовской области (северодонские районы) озимой пшеницы 75 000 га, ржи 25 000 га. Расширение озимых хлебов произвести за счет сокращения яровой пшеницы на 800 тыс. га и овса на 130 тыс. га, по Ростовской области пшеницы – 75 тыс. га, овса 25 тыс. га».
* * *
В октябре 1938 года я получил анонимку следующего содержания: «Я, гр. хутора Колундаевки Вешенского района, арестован органами РО НКВД. При допросе на меня наставляли наган и требовали подписать показания о контрреволюционной деятельности писателя Шолохова». И далее в этом письме сообщалось, что Шолохова он знает мало, видел его несколько раз, слышал о нем, читал его книги и что никакой контрреволюционной деятельности он за ним не знает. Что требуемого показания он не подписал, но его в покое не оставили, а продолжают добиваться подписания показаний, применяя всяческие угрозы.
Я рассказал об этой анонимке Михаилу Александровичу. Он удивлен этим не был. Показал мне тоже анонимку, полученную им по почте. В ней казак хутора Гороховки Вешенского района писал, что он был арестован и подвергнут допросу работниками районного отдела НКВД и что ему предложили подписать показания на Шолохова – о том, что он якобы враг народа, является руководителем повстанческих групп на Дону, что у него часто собираются руководители повстанческих групп и ведут разговоры о свержении Советской власти на Дону.
Обменявшись мнениями по этим письмам, мы не пришли ни к какому заключению. Проверить анонимки мы сами не могли, поручить кому-либо проверку – дело сложное. Вопрос был настолько серьезен и затруднителен, что мы решили подумать над ним некоторое время. Спустя день или два ко мне в райком зашел Иван Погорелов, тот самый, который приехал к нам монтировать распределительный щит электростанции. Все лето он работал на станции, ходил в белом костюме, на груди его сверкал эмалью орден Красного Знамени. Сам он был из станицы Мятякинской Тарасовского района, окончил Новочеркасский политехнический институт, получил специальность инженера-гидроэнергетика, последнее время работал в парткоме института и оттуда приехал работать в Вешенскую. С работы его в институте сняли, в чем-то обвинили. В 1920–1921 годах он принимал активное участие в борьбе с бандитизмом. Бандиты повредили ему ногу в колене, и она у него стала короче, ходил он с палочкой, прихрамывая. Работая секретарем Донецкого окружкома комсомола, я от имени окружкома возбудил ходатайство перед ВЦИК о награждении Погорелова орденом Красного Знамени. С тех пор он всегда носил эту высокую награду.
Работая теперь у нас в Вешенской, Иван Погорелов часто бывал в райкоме, был у меня и на квартире, встречался я с ним и у Шолохова – и на вечерах, и просто так, во время бесед. Я замечал, что он какой-то грустный, не прежний Погорелов, малоразговорчивый. Я это объяснял тем, что его тяготит дело по прежней работе в Новочеркасске. Но это было не так. Зайдя ко мне, он рассказал:
– Меня сняли с работы, пообещали исключить из партии и посадить в тюрьму как врага народа. Но я могу искупить свою вину, если выполню важное поручение. Это поручение состояло в следующем: мне предложили поехать в Вешенскую, устроиться на работу, пользуясь знакомством с Луговым, войти в доверие к Шолохову, стараться бывать у него на квартире, на вечерах, а затем дать показания, что Шолохов – руководитель повстанческих групп на Дону. Что Шолохов, дескать, и меня, обиженного партией и Советской властью, завербовал в свою организацию. Что Шолохов, организуя вечеринки, собирает на них руководителей повстанцев и проводит с ними различные контрреволюционные совещания. Такое поручение я принял и с таким заданием сюда приехал. Пока я никому ничего не говорил и ничего не делал. Кроме того, что бывал у Шолохова и у тебя. Этого вполне достаточно, чтобы сделать требуемые показания, они их ждут.
Я все обдумал, – продолжал Погорелов, – и решил твердо: что бы со мной ни было, я на такой путь не пойду. Поэтому и пришел к тебе, а затем пойду к Шолохову. За показания о Шолохове меня обещали реабилитировать, дать хорошую работу.
Я позвонил Шолохову и сказал, что Погорелов хочет с ним поговорить об очень важном деле. Михаил Александрович согласился немедленно его выслушать. Погорелов пошел к Шолохову. Через несколько минут Шолохов попросил зайти к нему.
Разговор был короткий. Шолохов сказал: «Не откладывая ни на минуту, едем вместе в Москву». Через полчаса мы выехали на его машине, никому ничего не сказав.
Все это сильно взволновало и расстроило Шолохова. Всю дорогу в Москву он молчал, курил. Иногда говорил: «Вот подлецы».
– начальник областного управления НКВД, тот самый, который допрашивал меня в Новочеркасской тюрьме в 1937 году. Он же, этот Григорьев, давал указание Лудищеву – начальнику Вешенского райотдела НКВД – допрашивать казаков с целью получить от них показания, что Шолохов – организатор повстанческих групп на Дону.
Коган и Щавелев заверили Погорелова, что все это известно лично Ежову. Все, что рассказал нам Погорелов, было чудовищно неправдоподобно, до глубины души возмущало, обижало.
Разобраться во всем этом можно было только в Москве, у Сталина. К нему и пошел Шолохов сразу же по приезде. Сталин обещал во всем разобраться. Сказал, чтобы Шолохов подождал несколько дней в Москве, пока его вызовут. Дело принимало сложный, затяжной характер. Приходилось ждать, а на душе было тревожно, томила какая-то неизвестность. Что там готовилось? Как могла обернуться вся эта стряпня, было неизвестно. Твердо мы знали одно – что мы не виноваты. Никаких повстанческих групп мы не организовывали. Никаких чуждых мыслей у нас не было. Мы все свои силы, все свои знания отдавали делу партии, делу Ленина. Но факт оставался фактом – Шолохова, вместе с ним и меня, уже целая группа видных работников НКВД хочет сделать врагами народа. Они организовали уже свои силы, расставили по местам и начали действовать: проводили допросы, добывали показания. Это уже стало известно многим – и друзьям нашим, и врагам. Евдокимов находился от этого в стороне, но Григорьев, ставший после него начальником областного управления НКВД, держал все это в своих руках. Собирал и накапливал материалы. И вдруг так неожиданно одно звено в его цепи лопнуло. Погорелов отказался выполнить главное поручение органов, не согласился быть подлецом, не пошел на роль организатора клеветы, отказался стать мошенником и сволочью. Но ведь они, Григорьев с подручными, стоят у вершины власти, они все могут. Как только они узнают, что Погорелов их предал, как только узнают, что Погорелов обо всем рассказал мне и Шолохову, нам несдобровать. Они пошли бы на любые провокации, на уничтожение нас, лишь бы выгородить себя.
После разговора со Сталиным Шолохов несколько ободрился, ожил. Он пытался шутить, отвлекаться от мрачных мыслей, но дело не клеилось. Широко в то время развернулась кампания по уничтожению видных деятелей нашей партии.
Мы гуляли по Москве, ходили в театры, кино, музеи. Шолохов побывал в редакциях, издательствах, в Союзе писателей. Однажды к нему в номер пришел Фадеев с женой. Писатели вдвоем вышли в коридор и там долго разговаривали. Шолохов потом рассказал мне, что он Фадееву поведал, зачем приехал к Сталину, и попросил его, как члена ЦК партии и руководителя Союза писателей, выступить в его защиту. Но Фадеев отказался что-либо сделать…
* * *
много людей из Ростова, Вешенской и Москвы, что дело за их приездом.
В Москву приехал Погорелов и пришел в номер к Шолохову, он почти все время был в номере, бежал из Вешенской тайком, хоронился в копнах. По вечерам Погорелов заводил вполголоса песню «Эй, вы, морозы, вы, морозы лютые». 28 или 29 октября часов в 11 дня позвонили из Кремля и сказали, чтобы Шолохов явился в ЦК. Они пошли вместе с Погореловым. Шолохов сказал мне, чтобы я сидел у телефона и ждал звонка.
…Проходя по коридору, Погорелов тихонько запел «Эй, вы, морозы…», а Шолохов сказал: «Сейчас поем тихонько «Эй, вы, морозы…», а вот вернемся, тогда уже запоем на весь голос или попадем (он показал пальцами) за решетку…» Это мне стало известно потом, когда вернулись, а тогда…
Не прошло и получаса после их ухода, как мне позвонили, чтобы я ехал в ЦК. Машину прислали из Кремля. Шофер привез в Кремль и показал, куда идти. В гардеробной я разделся, мне предложили сдать оружие, затем провели в комнату заседаний. Комната была небольшая, без всякого убранства. Около стены стоял большой стол, покрытый зеленым сукном. За столом сидело много народа. Сталин занимал место в противоположном входу конце стола. Впрочем, когда я вошел, он не сидел на этом месте, а ходил по комнате и подошел к двери, через которую я вошел. Таким образом, я оказался вплотную со Сталиным и мог хорошо разглядеть его лицо. Оно было в крупных рябинах, низкий лоб, лицо большое, полное, слегка вьющиеся волосы с проседью, сам он плотный, невысокого роста, коренастый, с коротко подстриженными усами, в движениях нетороплив. В руках у него была неизменная большая трубка. Одет он был просто – брюки вобраны в сапоги, на нем была просторная толстовка неопределенного цвета.
Я поздоровался и поклонился всем. Сталин сказал: «Здравствуй!» – и предложил садиться. Я прошел к окну, где сидел Маленков, и сел на свободный стул. За столом сидели Молотов, Каганович, Маленков, Ежов, Гречуха (Ростов, НКВД), Лудищев (Вешенский райотдел НКВД), Коган, Щавелев, Погорелов, Шолохов и еще кто-то.
она мешает пахать. Говорили о подъеме зяби, о животноводстве. У него в руках были сводки Вешенского райзо, уполномоченного Совнаркома по заготовкам и сведения от других работников и организаций. Снабженный всем этим, по-видимому, Лудищевым, он был вооружен до зубов, доклад делал так, словно это отчитывался секретарь райкома или предрика. Говорил он много и долго, чего он только не наговорил, изображая все дело так, что все в районе из рук вон плохо, никуда не годится. Молотов сделал ему замечание в таком роде: что же вы, мол, отчитываетесь за район, вы же начальник не облземуправления, а управления НКВД по Ростовской области, лучше расскажите, как вы освобождаете коммунистов из тюрем, ведь их у вас там сидит более пяти тысяч человек. Гречуха пробормотал что-то невнятное и от ответа ушел. По-прежнему продолжал критиковать руководителей района.
Затем слово дали мне. Пользуясь тем, что передо мной на столе лежали бумага и карандаш, во время выступления Гречухи я успел сделать несколько записей. Кратко рассказав о положении дел в районе, о хлебозаготовках, об уборке урожая, о подъеме зяби, озимом севе, о парах, а в этих вопросах наш район занимал одно из первых мест в области, я подчеркнул, что нас не так-то легко охаять на таком высоком собрании. Я сказал, в частности, следующее: «Лудищев, который вас, товарищ Гречуха, снабдил этими данными, меньше занимается в районе сельским хозяйством, чем вы на заседании в ЦК партии, и материалами снабдил вас липовыми, не отражающими положения дел в районе».
Затем говорил Щавелев. Надо сказать, что слева от меня сидел Маленков, справа Щавелев, и мне было видно, как Ежов, сидевший напротив Щавелева, во время выступления последнего передавал ему какие-то записки-шпаргалки. Тогда я встал и сказал, что Щавелев и здесь говорит по шпаргалкам Ежова.
Сталин, прохаживаясь по комнате, время от времени подходил к столу, что-то записывал и снова ходил. Задавал вопросы, делал замечания.
Шолохов выступал два раза и несколько раз отвечал на реплики. Он сказал, что вокруг него органами НКВД, органами разведки ведется провокационная, враждебная по отношению к нему работа, что органы НКВД собирают, стряпают материалы в доказательство того, что он якобы враг народа и ведет вражескую работу. Что работники НКВД у арестованных ими людей под дулом пистолета добывают материалы, ложно свидетельствующие о том, что он, Шолохов, враг народа. Что такое положение дел в районе и области нетерпимо, что таким путем на честных, преданных партии людей клевещут, их оговаривают, изображают врагами народа. Шолохов прямо и твердо сказал, что он просит положить этому конец, просит Центральный Комитет партии оградить его от подобных актов произвола.
были согласованы с Ежовым, Ежов сейчас же встал и сказал, что он об этом ничего не знал и таких указаний не давал.
Тогда Сталин спросил у Лудищева, что ему известно об этом. Лудищев встал, опустил руки по швам и не сказал ни да, ни нет, показав этим, что он «солдат партии», что прикажут, то он и сделает.
Когда Лудищев наконец заговорил, он стал уверять, что о поручении Погорелову ничего не знал, что Коган и Щавелев действовали через его голову, про анонимки он говорил, что якобы их состряпал Красюков, а затем «уточнил», что анонимки писал Чекулаенко, который к тому времени уже умер. Признаться в том, что он сам допрашивал казаков с наганом, Лудищев отказался.
Сталин сказал Шолохову: «Вы, Михаил Александрович, много пьете». Шолохов ответил: «От такой жизни немудрено и запить».
Сталин сделал мне замечание, заявив: «Мне звонил Двинский и сказал, что секретарь Вешенского райкома партии Луговой поехал в Москву, в ЦК партии, и ничего ему не сказал. Это нехорошо, вы грубейшим образом нарушили партийную дисциплину. Вы должны были спросить разрешения у товарища Двинского или в ЦК партии».
– Шолохова. Мои разговоры о поездке в Москву могли насторожить наших врагов, а те сумели бы помешать нашей поездке.
Затем Сталин подошел к Ивану Погорелову, посмотрел ему в глаза и сказал: «Такие глаза не могут врать». Обращаясь к Шолохову, он заявил: «Напрасно вы, товарищ Шолохов, подумали, что мы поверили бы клеветникам». Тогда Шолохов приободрился и даже рассказал участникам заседания короткий анекдот: «Бежит заяц, встречает его волк и спрашивает: «Ты что бежишь?» Заяц отвечает: «Как, что бегу: ловят и подковывают». Волк говорит: «Так ловят и подковывают не зайцев, а верблюдов». Заяц ему ответил: «Поймают, подкуют, тогда докажи, что ты – не верблюд». Все рассмеялись, наступила разрядка.
Как бы подводя итоги разговора, Сталин заверил Шолохова, что он может спокойно трудиться на благо Родины, что покой и безопасность ему будут обеспечены. На этом заседание было закончено.
Позже стало известно, что Григорьева послали работать на Колыму, а потом расстреляли. Гречуху сняли, и он исчез. Когана и Щавелева расстреляли. Кончилась и карьера Ежова. Мы, вешенцы, остались работать на месте, а Погорелов переехал в Москву.
Так в конце октября 1938 года решился вопрос о жизни или смерти великого советского писателя-гуманиста Михаила Александровича Шолохова. Вернувшись тогда от Сталина в номер гостиницы, мы все вместе теперь уже громко запели «Эй, вы, морозы, вы, морозы лютые». Но и в тот день, когда с Шолоховым все обошлось благополучно, снова перед моими глазами вставали 1937 год, Новочеркасская и все другие тюрьмы, где я сидел. Тогда еще среди арестованных ходили слухи, что в отношении Шолохова ведется подготовительная работа к его аресту. Да и Логачев говорил, что он подписывал показания, которые ему зачитывали, в списке врагов народа числился и Шолохов.
партии и председатели райисполкомов, а в ряде районов их сажали по несколько раз. В крае, а затем в области были посажены три секретаря крайкома (обкома) партии – Шеболдаев, Иванов и Евдокимов, председатели крайисполкома – Пивоваров, Ларин, а начальников управления НКВД было посажено больше всех: Рудь, Пиллер, Гречуха, Григорьев. То же было и с заведующими отделами крайкомов и обкомов, крайисполкомов и облисполкомов, другими ответственными работниками. Достаточно вспомнить названную Молотовым цифру – 5 тысяч коммунистов было арестовано в Ростовской области в 1938 году. Что это такое? Как все это понять и как можно все это объяснить? Мало кто остался в живых из участников XVII съезда партии. Такое же перетряхивание было и в армии. А как забыть, что произошло с Гамарником и Орджоникидзе! В партии творилась какая-то страшная и непонятная трагедия.
* * *
Добавлю еще некоторые штрихи к портрету Шолохова. Считаю необходимым отметить, что в своей повседневной работе писатель ценил и уважал райком партии и райисполком. Он считался с ними, защищал их работников от несправедливых нападок. Райком партии и райисполком ценили и уважали Шолохова, помогали ему в работе, давали советы, считались и с его советами. Шолохов – образцовый коммунист, вся его жизнь – активная борьба за линию партии, за успешное выполнение решений партии. Внимательно, по-отечески строго и заботливо Шолохов относился к молодежи. Многие молодые писатели присылали ему свои произведения с просьбами ознакомиться и отозваться об их труде. Шолохов в меру своих сил и возможностей давал советы, высказывал замечания или направлял рукописи молодых авторов по нужному руслу. Об одном из таких писателей Михаил Александрович мне сказал: «Он пишет о женщине, что «она была красива». А в чем ее красота, читателю неизвестно. Приходится верить на слово. Это не художество. Ты, милый мой, потрудись, напиши, что она красива, какое у нее лицо, волосы, шея, грудь, стан, походка, как она улыбается. Тогда читатель убедится – красива ли она или так себе».
В годы напряженной работы над созданием «Тихого Дона» и «Поднятой целины» Шолохов часто уединялся в своем старом домишке. Поселившись в Вешках в 1926 году, Шолохов жил в маленьком флигельке из двух комнат. Затем, с прибавлением семьи, он приобрел дом получше, из 4 комнат с кухней в полуподвале. Днем он почти не писал. День уходил на разные дела. На квартире у Шолохова всегда гостили многочисленные родственники и товарищи. Писать, трудиться над книгами он уходил в свой флигель, где жили Петр Яковлевич и Мария Громославские. Старики ложились спать, а он занимал свободный зал флигеля и подолгу просиживал над рукописями. Иногда работал там и днем, но это бывало редко.
Нельзя не сказать о присущем Шолохову разумном сочетании упорного труда с активным и разнообразным отдыхом. Шолохов был очень трудолюбив. Со стороны можно подумать, что нередко он праздно проводит время: то он на охоте, то на рыбной ловле, то займется игрой в карты, в дурачка. Или под выходной день устроит вечер с танцами и песнями. Слышны его остроты, шутки, смех. Он на удивление общительный и разговорчивый человек, мастер на всякие выдумки, шутки, и замечательно, что, подшутив над тем или другим участником веселья, он это сделает так, чтобы не обидеть ненароком, не задеть самолюбие. Шутку подберет безобидную, остроту скажет мягкую, тонкую, вызывающую веселое оживление.
О своей писательской фантазии он упомянул в письме ко мне от 13 февраля 1933 года: «Что будет весной, не могу представить даже при наличии своей писательской фантазии». Пользовался он ею с большим успехом, и трудясь над книгами, и в повседневном быту. Присмотревшись ближе к его образу жизни, я понял, что все эти вечеринки, все эти охоты и прочие затеи – всего лишь разумный отдых от напряженного писательского труда. Конечно, приходила в голову мне мысль и о том, что во время охоты или рыбалки он обдумывает свои сочинения, может быть, это так и было. Но на охоте и рыбалке он весь отдается этому делу, увлекается и загорается азартом, как и все охотники и любители рыбалки. На охоте он поглощен всецело этим промыслом, на рыбалке полностью занят рыбной ловлей – внимательно следит за удочкой, ни одного клева не прозевает, не проворонит дичь, как бы неожиданно она ни появилась. Думаю, будь он неотрывно увлечен мыслью о том, над чем трудится, он был бы, пожалуй, рассеянным, мечтательным, прозевал бы дичь или клев. А он, наоборот, добросовестно, с большим умением занимался охотничьим или рыболовным делом. Все это давало отдых его творческим силам, освежало, проветривало его светлую голову. Этому же служили и шутки, остроты, анекдоты, смех. В такие часы он, скорее всего, отвлекался от мыслей о книге, о героях, одним словом – отдыхал.
– то елка, то другие хороводы. Шолохов уделял им большое внимание: он пел с детворой песни, брался за руки и водил хороводы, на равных участвовал в играх, рассказывал ребятишкам сказки и даже сочинял для них стихи. Вот его шутливые строки, сохранившиеся в моей памяти:
рассказывал, каким тот был, как вел себя, припоминал детали его детства.
В начале 1935 года Михаил Шолохов вернулся из-за границы, где он был в Дании, Англии, Франции и других странах. Он рассказывал о животноводстве в Дании, об образцовых коровниках, о больших надоях молока. На одном из совещаний руководителей колхозов писатель выступил и поделился своими мыслями о том, как поставлено животноводство в Дании. Он горячо призывал колхозы перенять опыт датчан. Помню, скоро в районе появились племсвинофермы по выращиванию породистого поголовья. В район начали больше завозить племенных быков и коров. Строились и улучшенные животноводческие помещения.
В Лондоне Шолохов купил оптическую винтовку почти такую же, как наша боевая трехлинейная, только патроны и пули покрупнее. С нею мы пробовали охотиться на дрофу, но била она неточно. Хотя однажды Шолохов подстрелил сразу двух дудаков, причем в одного из них целился, а второго поразил рикошетом. Кроме винтовки Шолохов купил несколько наручных часов, одни из них подарил мне. Часы были хороши, шли точно, и носил я их довольно долго.
В Вешенскую иногда приезжали погостить к Шолохову его московские приятели – писатель Василий Кудашев и критик Лукин Юрий Борисович. Они подолгу гостили в Вешенской. Лукин приезжал со своей женой Марьяной. Это было ответное гостеприимство Шолохова. В первые месяцы жизни Шолохова в Москве в 1926–1928 годах Шолохов жил у Кудашева, а Лукин был редактором первого издания «Тихого Дона» в ГИХЛе (позже это издательство называлось «Гослитиздат», а теперь – «Художественная литература»).
В одну из поездок Михаила Шолохова в Москву мы были с ним в Большом театре, где готовилась к постановке опера «Тихий Дон». Вначале мы были на репетиции, а после слушали премьеру оперы. Артисты и зрители горячо приветствовали Шолохова. Особенно внимательны были Иван Иванович Дзержинский – композитор, написавший музыку «Тихого Дона», Самуил Абрамович Самосуд, дирижировавший оркестром, Федор Федорович Федоровский – художник театра, приезжавший перед этим в Вешенскую, и другие создатели этого яркого спектакля.
на сцену Большого театра.
Побывав на одном из приемов у Сталина в середине тридцатых годов, Шолохов привез в Вешенскую медвежью колбасу и угощал семью и меня. Он рассказал историю этой колбасы. После официального приема Сталин пригласил Шолохова поужинать у него в квартире. Хозяин угощал медвежьей колбасой, а когда писатель уходил, Сталин дал ему сверток, сказав, чтобы он попотчевал этой колбасой Марию Петровну и других близких.
А еще раньше, в 1931 году, вернувшись из Москвы, где он встречался с Алексеем Максимовичем Горьким, Шолохов рассказывал мне: «Горький с большим вниманием прочел опубликованные части «Тихого Дона» и сказал, что книга ему очень и очень понравилась, особенно он отметил показ женщин в романе. Женщины получились настоящие, живые. Читаешь о них и видишь их перед собой, как живых, – обаятельных, пахнущих степным донским ароматом».
Шолохов любил народ и много проявлял заботы о нем. По его инициативе в 1935-м и 1936 гг. был принят закон об освобождении престарелых крестьян-колхозников 60 лет от налогов и поставок.
Из своих сбережений он многим помогал. Очень часто писал записки мне или предрика с просьбой сделать то или другое отдельным людям, звонил с этой целью по телефону. Пачками сам приносил или присылал с кем-либо заявления граждан в райком партии и райисполком с пометками, что нужно сделать по тому или иному заявлению. На прием граждан и рассмотрение их писем и заявлений он очень много тратил времени. Многочисленные письма из других районов и областей он со своими соображениями посылал в те районы для принятия мер. На переписку с организациями по письмам и заявлениям, на обратную почту он расходовал в среднем в месяц до 1000 рублей в старом исчислении.
«Тихий Дон», и заявил о своей готовности стать в ряды Красной Армии и до последней капли крови защищать Советскую Родину.
<…> Изо дня в день станицы и хутора района посылали на фронт все новые и новые партии мобилизованных. Все меньше и меньше оставалось рабочих рук в колхозах и МТС. Ушедших заменяли подростки и женщины. Стали организовываться женские тракторные бригады, к штурвалу комбайна и к рулю автомашины, в мастерские МТС приходили женщины, чьи мужья ушли на фронт.
В Вешенском районе в то первое лето войны только начиналась уборка хлебов, учиться осваивать машины пришлось на ходу. Сколько слез, горя, труда было потрачено, пока из женщин, девушек и молодых парней были созданы кадры. Из существовавших до войны двух-трех женских тракторных бригад рядовые трактористки становились бригадирами, трактористов набирали из прицепщиков – парней и девушек, и на практике, без теории они осваивали машины. Бывало, сердце кровью обливается, когда подъедешь к трактору, он стоит, а девушка у заводной ручки плачет, не может завести. На тракторную бригаду с большим трудом удавалось поставить одного мужчину, знавшего трактор, и он от трактора к трактору ходил и заводил. Заведет одной, смотришь – у другой трактор стал.
Колхозники и колхозницы, казаки и казачки, ценой величайших усилий спасли хлеб, вовремя убрали его и сдали государству. Шолохов, находясь в станице Вешенской, написал статьи в газету «Правда» и «Красную звезду»: «В казачьих колхозах», «На Дону». Словом казаков Якова Землякова, Романа Выпряжкина писатель утверждал, что «донские казаки всех возрастов к службе готовы», что «великое горе будет тому, кто разбудил эту ненависть и холодную ярость народного гнева». В другом очерке Шолохов писал: «Грохочут гусеничные тракторы, над сцепами комбайнов синий дымок смешивается с белесой ржавой пылью, стрекочут лобогрейки, поднимая крыльями высокую густую рожь». И всем этим управляют другие люди, заменившие бойцов, ушедших на фронт.
Как-то, возвратясь из Москвы, Шолохов рассказывал, что был у А. С. Щербакова18 печалился о том, что плохо даются ему такие статьи и брошюры. В дальнейшем, как известно, он овладел и этим видом творчества и создал гневные произведения большой духоподъемной силы.
В другой раз Шолохов говорил, что Щербаков высказал мысль о том, что, когда похолодает и полетят белые мухи, тогда покрепче ударим немцев. Видимо, речь шла о готовившемся разгроме немцев под Москвой зимой 1941 года.
В июле 1941 года Шолохов был призван в армию, ему присвоили воинское звание полкового комиссара. Верховное командование использовало его как военного корреспондента газет «Красная звезда» и «Правда». Шолохов стал часто бывать на различных фронтах – на Западном, Южном и других.
Осенью 1941 года немцы заняли Ростов, угрожали Ворошиловграду. Семья Шолохова была эвакуирована в Камышин. Накануне он подарил мне, Красюкову, Логачеву и другим товарищам фотографию, где был снят со своей семьей: Марией Петровной и детьми Светланой, Сашей, Мишей и Машей. На фотографии Шолохов написал:
«П. К. и М. Ф. Луговым.
– я в этом уверен – лучшим моим другом. Если эта фотография когда-либо напомнит тебе о тихом Доне, о Вешках, о том, кто был и остается твоим всегда верным другом, – будет легче тебе и мне. За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет. За нашу встречу и за нашу победу над окаянным фашизмом!
Твой Шолохов
11 октября 1941 г.»
На другой день на грузовых машинах мы проводили дорогую всем нам семью. Шолохов, устроив семью в Камышине, вернулся домой в Вешенскую, где в доме осталась на хозяйстве его мать. В это время Южный фронт нанес серьезный удар по фашистам и выбил их из Ростова, но развить успех не сумел, немцы еще имели большой перевес в живой силе и особенно в технике.
Ростов на пленум обкома партии, а Лудищев ехал сопровождающим. К Каменску мы подъезжали поздно вечером, без света фар ехать было тяжело, машина попадала в канавы, могла перевернуться. Тогда шофер включил свет. При свете ехать также было невозможно, нас обстреливали с воздуха немецкие самолеты, бороздившие небо над Каменском. Две или три очереди трассирующих пуль чуть было не побили нас с Шолоховым, и уцелели мы каким-то чудом. Одна очередь прошла прямо над головой, вторая слева, разбив боковое ветровое стекло. Третья очередь прошла справа в 20–30 сантиметрах от машины. Желтые, красные, зеленые, белые пули чередовались в каждом пучке выстрелов. Мы снова потушили свет, один из нас пошел пешком впереди машины, указывая ей след. Так мы добрались до Каменска.
Город был погружен в темноту. Днем его бомбили. Шолохов беседовал с военнопленными немцами, ездил на передовую. В этих поездках Шолохов простыл, заболел и был помещен в госпиталь, откуда скоро вернулся на квартиру, заявив, что не может лежать в госпитале, когда идет война и ему нужно работать.
Шолохов написал статью «На юге», в которой показывал единый борющийся лагерь советских людей, всех, кто добывает победу своей великой Родине. Затем Шолохов надолго выехал из Вешенской. Зимой 1941/42 года Шолохов побывал на различных фронтах. Он своими глазами видел, слышал и чувствовал войну, воспринимал ее запахи. В статьях того времени Шолохов писал о героической борьбе советских людей с оголтелыми фашистами.
В Вешенскую Шолохов вернулся в двадцатых числах мая 1942 года. Он рассказывал мне, что перед отъездом из Москвы был у Сталина. Сталин сказал, что положение на фронтах стабилизировано и что советское командование накапливает силы для мощных ударов по немцам. Но не прошло и недели, как под Харьковом немцы нанесли серьезное поражение Юго-Западному фронту. Они прорвали нашу линию обороны и начали крупнейшее наступление на Сталинград и Кавказ. 8 и 9 июня фашистские самолеты бомбили Вешенскую. Шолохову пришлось вновь заботиться о безопасности близких. Вначале он оставил семью в хуторе Андроповском, а сам вернулся за матерью и кое-каки-ми вещами. Мы – я, Логачев, Красюков, Лимарев – собрались проводить его у него во дворе. Машина его стояла с заведенным мотором. Не успел Шолохов указать рукой на самолеты, как посыпались бомбы. В это время и погибла его мать. Мы все залегли, где кто мог, а она шла в сарай по своим хозяйственным делам, и вражеский осколок сразил ее.
в Камышин или Николаев. По пути к Волге он прислал мне записку следующего содержания:
«Дорогой Петя!
Не знаю, какова сейчас обстановка в Вешенской, отсюда трудно судить, но если ваши семьи еще не выехали, то еще раз напоминаю: будут гнать скот, пусть прихватят наших коров. Если дом не разрушен – все остается на твое усмотрение, как ты там решишь, так и будет. Крепко всех вас обнимаю и твердо надеюсь на встречу.
М. Шолохов.
P. S. В доме остались кое-какие харчишки. Если это цело – забери себе, сгодится.
»
На письме не поставлена дата, судя по всему, оно написано 11–12 июня 1942 года, так как наши семьи еще отправлены не были, они находились в колхозе «Новый мир», в школе. Никаких харчей и вещей в доме не оказалось, в нем располагались красноармейцы отходящих частей, в беспорядке переправлявшиеся через Дон. Даже не оказалось библиотеки, которая еще вечером, в день бомбежки, была цела. Потом стало известно, что командир какой-то части погрузил все книги шолоховской библиотеки и отвез их в Сталинградскую городскую библиотеку (нашел куда везти), где они и пропали…
Здание райкома было сильно порушено, но еще стояло, не развалилось. В дом Шолохова попала большая бомба и взорвалась под полом, в зале, были повреждены столбы, на которых крепился мезонин. Несколько позже все надворные постройки во дворе Шолохова (сараи, конюшня, кухня с баней и забор) сгорели дотла.
Подойдя к Вешенской, гитлеровцы остановились, отделенные от станицы рекой, и стали строить укрепления. Бои развернулись восточнее Вешенской, в Серафимовиче, Клетской, Калаче и затем в Сталинграде. Районный центр был эвакуирован в Терновский сельсовет, на границу Вешенского района и Сталинградской области. Начались фронтовая и прифронтовая жизнь и работа района. МТС с тракторами и моторами комбайнов и запчастями были эвакуированы к Волге, скот тоже эвакуирован, – часть за Волгу, часть к волжскому правобережью. Парторганизация переключилась на помощь фронту, проводила заготовку овощей, фруктов, хлеба, оказывала помощь госпиталям. Строила оборонительные сооружения.
Райком и райисполком еще до подхода фашистов к Дону организовали партизанский отряд. Но действовать ему не пришлось. Хотя отдельные его бойцы выполняли важные поручения командования. Так, например, Афанасий Карпов и Илья Глазунов ходили в тыл врага в районе Ягодного. Королев ходил в тыл к немцам в районе Базков и собрал важные разведывательные данные. Были организованы конспиративные квартиры и базы с оружием и продовольствием, подпольная типография, медпункт и другое, нужное на случай перехода райкома партии и райисполкома на нелегальное положение.
«Дорогой Петя и все товариство!
Вот и «отыскался след Тарасов»! Павел Иванович – первая ласточка из уральских степей, но, видно, скоро и я побываю проездом в родных местах. За эти полгода много воды утекло, и обо всем не расскажешь, все это оставим до встречи. Не знаю, кто из вас в Вешенской, кого нет, но всем оставшимся шлю привет, большущий и сердечный. С ноября по конец декабря был я в Москве. ЦК вызывал лечиться. Прошел средний ремонт в кремлевской лечебнице и сейчас уже – почти в рабочей форме, пишу, было такое время, когда не только ехать куда-либо, но и писать не мог по запрету профессоров. Чуть не попал в инвалиды, но кое-как выхромался, и сейчас уже рою ногой землю (точно так, как Тихон) и собираюсь ехать вслед за фронтом по донской земле.
В Москве говорил по телефону с Абакумовым, он должен был навести справки о Лудищеве, но т. к. это было перед отъездом, узнать о нем не мог. О вас слышал только от камышинского секретаря Ведяпина, а потом – ни слова.
Как вы там и что? Напиши с Павлом. Я не уверен, что он застанет по возвращении меня здесь, но на всякий случай напиши обо всем подробно. Мне думается, что Виделин, который был у меня, побывал уже в Вешенской и рассказал о нашем житье-бытье, а вот о Вешках мы тут ничего не знаем. Где сейчас обком? Двинский писал мне из Камышина, где он был проездом, на этом связь с Ростовской областью и оборвалась.
после полугодичной разлуки. Где ваши семьи? Вернулись ли в Вешенскую? Тебе придется писать большое письмо!
Павел выехал в Вешки, чтобы захватить кое-что из имущества, в частности, перешли с ним мой архив, который хранился в райНКВД, и помоги ему добраться до Камышина, а оттуда уже мы его переправим как-нибудь в Уральск. Ребята, что осталось – и осталось ли? – от моей библиотеки? Нельзя ли собрать хоть что-либо? Ведь немцев в Вешках не было, неужели свои растащили?
Напиши и о соседях. Как из неразберихи выбрались базковцы, боковцы? Как выглядят правобережные хутора? Где сейчас Петро Чикиль? Много пришлось повидать мне порушенных мест, но когда это – родина, во сто крат больнее. Прошлогодняя история свалилась, как дурной сон, и как-то до сих пор мысль не мирится с тем, что война отгремела на Дону.
Ну, да ничего! Были бы живы, а все остальное наладится. Трава и на погорелом месте растет! Еще раз всех крепко обнимаю и надеюсь на скорую встречу!
Твой М. Шолохов
».
Много горя и бед принесли немцы и на Дон. Станица Вешенская узкой лентой километра на 4 растянулась по левобережью Дона, с запада на восток. Вся западная, центральная и значительное место восточной части станицы были сожжены и разбиты снарядами и бомбами. Полностью сгорел красавец театр колхозной казачьей молодежи, кинотеатр, пристань, тубдиспансер, рентгеновский кабинет, поликлиника, баня, разрушена школа-десятилетка. Райком, райисполком, раймаг, база райсоюза, типография, водонапорная башня и многое другое, много кварталов были полностью уничтожены, в отдельных кварталах остались одинокие дома, чудом сохранившиеся.
Архив Шолохова погиб. Куда он делся, это осталось на совести начальника районного отдела НКВД Федунца, секретарь Шолохова Зайцев сдал ему архив. Видимо, когда отдел последним покидал станицу и ее заняли воинские части, его растянули, и все это погибло на полях войны. Прежние товарищи частично разъехались по другим районам. Логачев работал в Морозовской, Красюков – в Белой Калитве, Зеленков Тихон – в Боковской, Лудищев – в Миллерове. В Вешенской из прежних работников остались я и предрика П. Т. Лимарев. Семьи наши еще были за Волгой и вернулись только к началу весны 1943 года. В январе вернулся в Вешенскую райцентр, все районные организации расположились в восточной части станицы в здании педучилища, которое меньше всех пострадало, затем постепенно начали восстанавливать разрушенные здания райкома, райисполкома и другие.
К весне 1943 года фронт отодвинулся к Таганрогу и Ворошиловграду. МТС вернули тракторы, колхозам – скот. Правда, и то и другое сильно поредело, часть тракторов и все автомашины передали фронту, все лошади, часть скота и даже часть стада рабочих волов пошли на снабжение армии. Семян и горючего в районе не было, обкома и облисполкома в Ростове не было, область еще не была восстановлена, и помочь чем-либо она не могла. Я выехал в Воронеж с тем, чтобы связаться с Москвой. Воронежцы дали возможность позвонить в Москву, я говорил с А. А. Андреевым. Он отпустил нам и горючее, и семена через Калачевскую базу Воронежской области. Весенний сев был хотя и на меньшей площади, но проведен успешно. В феврале 1944 года я по делам района выехал в Камышин, чтобы с помощью Шолохова разрешить ряд вопросов. Шолохова в Камышине не было, он был в Москве. Пришлось ехать в Сталинград, чтобы из Сталинграда связаться с ним по телефону.
Вешенская Ростовской области Луговому
7 был Андреев. Немедленная помощь обещана. Привет.
Шолохов.
В конце марта 1944 года Шолохов прислал более подробное письмо:
«Камышин. 24.111.44.
Здравствуй, дорогой Петя!
Знать, судьба такая незадачливая: ты приехал в Камышин – я был в Москве, в начале марта я поехал в направлении Вешенской, не пустила плохая речушка Кумылга. Встретиться так и не удалось… В конце февраля я выехал из Камышина на Сталинград, оттуда на Сиротинскую – Клетскую – Вешенскую. Доехал до Кумылженской и вынужден был вернуться, т. к. в Кумылге мосты затопило, а тут так стремительно наступала весна, что ждать сбыва воды в Кумылге было невозможно и пришлось оттуда вернуться.
Как ты вылезешь с севом? Помог ли Андрей Андреевич? 7 II. когда я был у него, он твердо обещал оказать немедленную помощь, принимая во внимание отдаленность р-на от ж/д путей, спрашивал, можно ли связаться с тобой по телефону. Я сказал, что по телефону – едва ли, думаю, что он нашел другие каналы, чтобы узнать непосредственно нужды района.
Дона до Базков, но в мае буду в Вешенской обязательно. Не знаю, сколько времени это письмо будет идти до Вешек, но было бы неплохо, если бы ты черкнул т-мой вкратце, как обстоят дела. До мая я, вероятно, буду в Камышине, и твой ответ (телеграфный) меня застанет дома.
Летом, как только кончатся занятия в школах, думаю перебраться в Вешенскую. В связи с этим попрошу тебя изыскать средства и на нашу долю посадить картошки, чтобы осенью не заниматься заготовками.
Как обстоит дело с ремонтом дома? Напиши обо всем.
На сессии Верховного Совета видел Бор. Ал-ча Двинского и по его рассказам приблизительно знаю, что делается в Вешках, но очень хочется посмотреть самому.
Пересылаю тебе заявление Сенчуковой. Мне думается, что в отношении ее поступили несправедливо и на работе ее надо восстановить…
– ни слова. Логачев молчит. Кто же кроме Лимарева остался в Вешках? Лудищев прислал из Миллерово письмо. Он, как видно, процветает.
Как видишь, вопросов к тебе много и помимо т-мы придется тебе черкнуть письмишко. Буду очень рад.
Передай от нас привет Марии Федоровне и всем, кто знает и помнит.
Крепко обнимаю тебя и жду т-му и писем.
Твой М. Шолохов».
«товарищество», что разъехалась в разные стороны, в разные места та группа товарищей, окружавшая его, которую он ценил, уважал и защищал от нападок…
Примечания
Дон. 1988. № 6–8 и др. Затем: Луговог! П. К. С кровью и потом. Из записок секретаря райкома партии. Ростов-на-Дону, 1991.
«Записки» к публикации подготовил Электрон Петрович Луговой, сын П. К. Лугового.
Луговой Петр Кузьмич (1904–1961) – партийный и общественный деятель 20 —40-х годов. Много лет работал первым секретарем Вешенского райкома партии, в партийных органах Ростова-на-Дону. Друг М. А. Шолохова.
1 Здесь трудно согласиться с автором воспоминаний… Двадцатипятитысячник Иванов поступал в соответствии с Уставом сельхозартели, согласно которому распорядителем полученного урожая являлись сами колхозники, а государству выплачивали налог за аренду земли и пр. Получалось же наоборот, как при военном коммунизме, когда приходили продотряды и выгребали все чуть ли не до зерна. Последующие перегибы происходили именно из-за того, что руководители района, края любой ценой выбивали то, что собирали колхозники, оставляя минимум для прокорма семьи. Падала заинтересованность в коллективном труде.
2 П. Луговой упрощает проблему, сваливая все на «влияние кулацких и белогвардейских элементов».
3 (1904–1975), Анна Петровна Шолохова (1908–1979), Зайцева Полина Петровна –1978).
4 Авербах Леопольд Леонидович (1903–1938) родился в обеспеченной буржуазной семье, с юности увлекся журналистикой, комсомолом, два года работал за границей, с 1922 года – редактор журнала «Молодая гвардия». Один из воспитанников и любимцев Л. Троцкого. Входил в руководство всех организаций так называемой пролетарской литературы, МАПП, ВАПП, РАПП.
5 Не совсем так… В письме Левицкой Шолохов писал 29 июня 1932 года: «…На название до сей поры смотрю враждебно («Новый мир» публикует роман в 1932 году с первого номера). Ну, что за ужасное название! Ажник самого иногда мутит. Досадно» (Знамя. 1987. № 10). В рукописи роман назывался «С потом и кровью» и точнее передавалось его содержание.
6 2 и 4 июля 1933 года Политбюро и Совет министров СССР приняли ряд решений по исправлению создавшегося драматического положения на Дону, строго наказаны были виновники перегибов и злоупотреблений властью, строгий выговор получил и Або Аронович Плоткин, которому было запрещено работать в казачьем крае. Но потом это запрещение было снято: ходатайствовал М. Шолохов, но Плоткин не вернулся на Дон.
7 «ранней осенью 1933 года», как утверждает Луговой. Источников информации об этой чистке пока не обнаружено.
8 Орджоникидзе Григорий Константинович (1886–1937) – влиятельный партийный и государственный деятель СССР. С 1932 года народный комиссар тяжелой промышленности СССР.
9 «Грозные события» в стране начались после убийства С. М. Кирова 1 декабря 1934 года: в январе 1935 года осудили Г. Зиновьева и Л. Каменева, как руководителей «Московского центра», арестовали и выслали из Ленинграда остатки дворянских и буржуазных «элементов»; в августе 1936 года состоялся так называемый «процесс 16-ти», среди которых были Зиновьев, Каменев, И. Смирнов и др., все они 25 августа были расстреляны; в январе 1937 года начался второй открытый судебный процесс, в ходе которого были осуждены Пятаков, Радек, Серебряков, Сокольников и др.; в марте 1938 года состоялся третий открытый процесс в Москве, в ходе которого были осуждены Бухарин, Рыков, Ягода и др.
Шеболдаев Б. П. –1937), Евдокимов Е. Г. (1891–1940) – партийные и государственные деятели СССР среднего звена.
10 Далее Луговой описывает нечеловеческие условия, в которых он пребывал в Ростовской тюрьме. Через несколько месяцев тюремного заключения его перевели в Москву.
11 Этому предшествовала мужественная борьба Шолохова за освобождение своих единомышленников и друзей: 19 июня 1937 года, как только Шолохов узнал об аресте Лугового, он приехал в Москву и написал письмо Сталину: «Дорогой тов. Сталин. Приехал в Москву на 3–4 дня. Очень хотел бы Вас увидеть, хоть на 5 минут. Если можно, – примите. Поскребышев знает мой телефон. М. Шолохов». Но Сталин не мог принять Шолохова, не зная обстоятельств дела. По его указанию поехал в Вешенскую Ставский, генеральный секретарь Союза писателей СССР, который вскоре, побывав в Вешенской, подробно изложил свое мнение о житье-бытье Шолохова, о незавершенном «Тихом Доне». 25 сентября
Ежов обсуждали это дело, склонившись оправдать заключенных вешенцев.
Но дело освобождения проходило медленно, и Шолохов вновь пишет Сталину: «Ежов, наверное, сообщил Вам об исходе вешенского дела. Он говорил вчера, что сегодня будет ставить на ЦК вопрос об освобождении Лугового и Красикова.
То, что я пережил за эти 10 месяцев, дает мне право просить Вас, чтобы Вы разрешили мне видеть Вас на несколько минут после того, как т. Ежов сообщит о вешенском деле, или в любое другое время, которое Вы сочтете удобным…» Письмо датировано 5 октября 1937 года, но Шолохов, не дождавшись решения о приеме, срочно выехал домой, а перед отъездом написал Сталину 7 октября: «Дорогой т. Сталин! Крайняя необходимость заставляет меня сегодня выехать домой. В двадцатых числах этого месяца, в связи с постановкой «Поднятой целины» в Большом театре (премьера «Поднятой целины» состоялась 23 октября 1937 года. – В. 77.) я, наверное снова приеду в Москву и буду просить Вас принять меня тогда. В случае, если мне не придется приехать в Москву, – сообщу письмом из Вешенской то, что хотел сказать Вам при встрече. Бесконечно благодарный Вам за все. М. Шолохов».
В связи с этим состоялась встреча Шолохова и Сталина в присутствии Молотова и Ежова 4 ноября 1937 года. Сталин согласился с этим предложением, и вешенцы вернулись в Вешенскую на прежнее место работы.
12 Двинский Борис Александрович (1894–1973) – партийный и государственный деятель СССР, депутат Верховного Совета СССР, занимал ряд ответственных партийных должностей в различных областях страны, несколько лет работал первым секретарем Ростовского обкома и горкома ВКП(б). М. А. Шолохов относился к нему дружески, несколько раз упоминал в своих письмах.
13 Погорелое Иван Семенович (1904–1974) – в юности начал службу в органах ВЧК, «чоновец», комсомолец, член ВКПб, проявил себя как преданный советской власти боец, затем командир отряда по борьбе с бандитизмом, награжден за смелость и отвагу орденом Красного Знамени. Окончил Новочеркасский индустриальный институт, в качестве секретаря партийного бюро недостаточно активно разоблачал «врагов народа», отказываясь выполнять «норму» по их разоблачению, за что и поплатился отставкой, чем и решили воспользоваться недруги Шолохова, завербовав его соглядатаем за Шолоховым в Вешенской. Подробнее об этом рассказывает сам И. С. Погорелов, см. следующий в сборнике.
14
15 Микоян Анастас Иванович (1895–1978) – государственный деятель СССР. Участник революционных событий в Закавказье. С 1923 года в руководящих партийных органах, много лет руководил внешней и внутренней торговлей СССР, один из ближайших соратников Сталина, Хрущева и Брежнева. Трезвомыслящий политик и неплохой хозяйственник.
16 Бенедиктов Иван Александрович (1902 —?) – государственный и партийный деятель СССР, много лет избирали его депутатом Верховного Совета СССР, много лет был народным комиссаром земледелия, министром сельского хозяйства. В последние годы жизни занимался дипломатической работой, был послом СССР в Индии и ФРГ.
17 (1863–1939) – академик АН СССР (1931), почвовед. Автор травопольной системы земледелия, книг и статей, посвященных различным вопросам агрономического почвоведения.
18 Щербаков А. С. (1901–1945) – политический деятель, генерал-полковник, в 1938–1945 годах первый секретарь МК и МГК, секретарь ЦК ВКП(б) и начальник Совинформбюро, заместитель наркома обороны СССР.