Мария Петровна Шолохова вспоминает…1
Так случилось, что Мария Петровна увидела меня первой – из окна дома. Я стояла у могилы Михаила Александровича. Мария Петровна спросила, кто я…
Я не брала у нее интервью. Почти не задавала «журналистских» вопросов. Мария Петровна рассказывала сама, и каждое ее слово казалось и сейчас кажется мне значительным. Порой она перебивала сама себя:
– Ну, это не для печати. Просто так поговорим.
– Марии Петровне тяжело было долго говорить. Но вот на часах в кабинете Михаила Александровича коротко отбило половину двенадцатого. Потом – половину первого… Было совестно утомлять ее. Скоро, к 24 мая – к дню рождения Шолохова, – приедет много гостей из Москвы, Ростова, со всего Союза – писатели, журналисты, литературоведы…
От шолоховского дома до редакции газеты «Советский Дон» я летела не разбирая дороги. Спасибо коллегам – заперли в пустом кабинете, дав стопку бумаги. Спешила записать… До сих пор в памяти интонации Марии Петровны, движения рук. Сдержанная в жестах, она иногда как-то особенно смыкала пальцы, выделяя слово. Забыв начисто о типах и прототипах, образах и прообразах, я – в лоб:
– Аксинья – это вы?2
– Ну, не знаю. Аксиний ведь много, знают их в хуторах. Не я. Но, когда молодая была, колечки волос на шее – помните? Завитки – как у меня.
И улыбается. Удивительно хорошо улыбается, но в этой мягкой, ласковой, округлой улыбке – все те же достоинство и несуетливость, сдержанная, уверенная сила. Не знаю, согласятся ли со мной шолоховеды, но обаяние характера Аксиньи – от Марии Петровны. Я уверена в этом.
«Литературной России». Многое было слишком, что ли, личным. Но теперь, перечитывая свою запись, я думаю, что если о ней – значит, я о Шолохове…
– Я в молодости спокойная была, тихая да необидчивая. Мы с Мишей характерами сошлись.
А познакомились мы году в двадцать первом или двадцать втором. Миша тогда оканчивал курсы в Ростове, и его к нам, в станицу Букановскую, прислали – налоговым инспектором. Я в то время учительствовала. Окончила семь классов Усть-Медведицкого епархиального училища, и когда впервые школу открыли, то, кроме меня, образованней, как говорится, не нашли. А когда Миша приехал, вызвали меня в сельсовет и мобилизовали в статистики, ему помогать. Перепись делать – такой-то посев, такой-то налог полагается… Так я и работала с ним. Закончил он работу, уехал в Москву, а уж оттуда и пошла переписка. Много писем, и такие хорошие…
Миша веселый был, улыбчивый. Его потому и любили – все у него с шуткой. Но на меня поначалу вроде бы и не смотрел. Даже обидно было… Как-то в компании спросил: «Тебе сколько лет?.. Ну, мы одногодки».
В двадцать четвертом году, 11 января, мы поженились. Уже потом, когда документы нужны были, я узнала, что он с 1905 года. «Что же ты обманул?» – говорю. «Торопился, а то вдруг ты замуж раньше выйдешь».
«Бросить все, чтоб замуж выйти?!» Я уж и сестру подговорила, самой неудобно начинать. Вот она за столом у самовара и начала: «Отец, а Маруська ведь и вправду за Мишу замуж собирается…» – «Цыц, адвокат нашелся!»
А ведь нравился ему Миша. Когда он в первый раз в станицу приехал, в сельсовете всю ночь с казаками разговоры вел. Отец вернулся домой поздно, да и то из-за матери: «Я потому только и пришел, что знал – ты ругаться будешь. Этот парень (о Мише) – черт побери, что за ум, какая память великолепная, какой язык!» Я потом отцу припоминала его слова, да он свое: «Мальчишка, ни кола ни двора, как жить будете?»
Свататься Миша с отцом и матерью приехал, чин по чину. Мой уже не возражал. Приданого не было – три сестры, кроме меня. Дал куль муки – вот и все приданое. И мы сразу же, в двадцать четвертом году, поехали в Москву. А 24 мая вернулись и стали жить с его родителями в Каргинской.
Легко нам никогда не было. В тридцатые годы что пережила – не рассказать… Чего только не было. Да и раньше неспокойно жили. Банды на Дону долго были. То белые станицу возьмут, то красные отобьют, а потом – снова… Как-то я два дня на чердаке пряталась – зарубили бы. Отец лошадей держал, почту. Пришли банды: «Давай лошадей!» – «Я, – говорит отец, – офицерам не подчиняюсь теперь. Я теперь подчиняюсь Красной Армии». Убить хотели, да бабка ночью вывела за станицу. Так и спасся.
…Возможностей поначалу никаких не было – ни у Миши, ни у меня. В Москву как приехали в первый раз – Миша за любую работу брался: сапожничал, камни клал на улицах. Одежда у нас – никакая, стыдно по улице пройти. Через две недели потащил меня в Большой театр: «Обязательно надо посмотреть». Все красиво, все блестит, люди так хорошо одеты, а мне стыдно. Миша мне говорил: «А что ж ты хочешь. Первое время так и будет».
«Как думаете жить дальше? Миша, что ты думаешь?» – отвечал: «Не бойтесь, я Марусю убедил». А убедил так:
«Подожди, Маруся, не все сразу. Это я сейчас так пишу. Вот напишу большую вещь – будут издавать и у нас, и за границей». Как наперед знал! Это в двадцать четвертом – двадцать пятом-то годах! Я поражалась. Он тогда только задумывал писать, а уже все знал.
Учиться мы хотели оба. Но только заикнулась я поначалу об учебе или о работе какой-нибудь, чтоб полегче немножко было, он прямо и сказал: «Знаешь что, я тебя заранее предупреждаю – работать ты будешь только у меня». Я не поняла: «Что значит – у тебя?» – «А вот тогда и узнаешь». – «Миша, ну как же, ведь ехали учиться?» – «И я не буду, и ты. Когда же я тогда работать буду? Мне же писать времени нет».
Позже он признавался мне: «Если бы только пришлось сейчас писать «Донские рассказы», конечно, я бы их совершенно по-другому написал…» Тогда для нас 5 рублей или 3 рубля – гонорар за рассказ – прибавка. Когда не хватало денег, то действительно по нескольку дней очень туго бывало. Миша получал 70 рублей. Тридцать мы всегда посылали его родителям, на остальные жили. Да еще поначалу комнату снимали у соседей – Миша уходил туда писать. Вот тогда я поняла – что значит «у меня работать будешь». То, что ночью напишет (а утром – на работу), я днем от руки переписываю. В перерыве прибежит посмотреть – готово ли. Нет, так на другой день вбегает и, как правило, на часы смотрит. «Пять минут тебе даю. Если хочешь Москву посмотреть, со мной поехать (надо рассказ в журнал какой-нибудь отвезти) – собирайся». А что мне пять минут, если и вещей-то не было? Кофтенку на себя – и готова. Так и привыкла.
Переписывала от руки лет пять-шесть. Потом появилась машинка. У меня даже письмо от Миши из Москвы сохранилось: «Избавляю тебя от переписи. Купил тебе машинку за 60 рублей». По тем временам цена немалая. Мы ее быстро освоили самоучкой – и он, и я.
… Не знаю, был ли еще такой человек, как он. Вот так сидишь – он все работает, ляжешь уснуть – работает, работает, проснешься – все сидит… Лампа керосиновая, абажур из газеты – весь обуглится кругом, не успевала менять. Спрошу: «Будешь ложиться?» – «Подожди, еще немножко». И это «немножко» у него было – пока свет за окнами не появится.
Я удивлялась всегда, да и теперь дивлюсь, откуда такая сила была? А он – «Сила особая не нужна. Это очень легко привить в себе. Стоит только заняться. Работа интересная, хочется закончить, не обрываться на полуслове». Привык: ночь у него – рабочее время.
Когда врачи запретили писать по ночам, стал рано вставать, до завтрака. Днем работать не мог. Днем у него – книги, журналы, газеты, ответы на письма. Люди приходили все время…
Читать он любил всегда, с самого детства. Со слов Михаила Александровича, из рассказов его отца знаю, что они с отцом были, как друзья-ровесники. «Минька слишком развит был», – объяснял отец. Он сына не Мишей, а Минькой звал. «Мне с ним неинтересно было, как с ребенком, разговаривать». Двенадцати – тринадцати лет читал уже совершенно все книги, какие мог достать.
Был у них в станице поп, и библиотека у него замечательная. Михаил Александрович ходил к нему – брал книги. Так этот священник специально оставлял его на час, другой – только поговорить! Кажется, Виссарион его звали.
«Вот ты подумай, сядем мы с отцом (а было ему четырнадцать – пятнадцать лет) и Спинозу разбираем».
Потому-то, мне кажется, у них действительно «детских» разговоров никаких и не могло быть. Да и сам Михаил Александрович не особенно о детстве вспоминал, у него все со взрослыми было. Отец его работал одно время на мельнице, там завозы большие, и Миша в этой гуще и вырос. Он там – мать, бывало, шумит ему, чтоб домой шел. Махнет рукой, сядет где-нибудь – его и не вытащишь оттуда… И отец его защищал. «Не тащи, мать. Он приходит, такие интересные вещи рассказывает, которые я и не замечаю».
– Аксинья. Не казачка, сразу видно. Если и нравилась, только первая экранизация «Тихого Дона»…
Михаил Александрович очень музыкальный был – самоучкой и на рояле, и на мандолине играл. Песни многие любил, а кроме донских, одну особенно – «По диким степям Забайкалья». Дети у нас все хорошие певцы. Я их всегда заслушивалась. Бывало, и отец подхватывал… Сколько раз думали на магнитофон записать, да так как-то и не собрались…
Просто на все смотрели, не задумывались, что это нужно сохранить для памяти. Теперь, конечно, жалею, что не записали…
– переписываю, найду что-нибудь не так, по моему мнению, или выражение какое не понравилось: «Я бы не стала так писать». Поспорим, поговорим – иногда оставит, как есть, иногда и согласится. Или рядом попадаются подряд несколько одинаковых слов. Сидит задумавшись. «Что задумался?» – «Да вот тут слово и тут. Какое предложение лучше снять – это или то?» Давай думать. Хорошо – я так скажу, он этак, глядишь, и приходим потом к общему.
– это да. «Собирайся, Маш!» – или в Казахстан, или здесь где на рыбалку. Оба мы охоту любили. Из Англии Михаил Александрович ружья привез – себе, мне и сыновьям. Детей всегда брали с собой. Я стреляла не хуже его.
Красота какая – гуси! В Казахстане, на озерах. В степи ямы роем, хоронимся, на голове – перекатиполе. И ждем – вот скрадка-то! – когда покажутся. Гуси – осторожные птицы, если один заметит охотника – другие больше не подлетят.
Михаил Александрович все шутил: «Не женское это дело – рыбалить. Сидела бы дома да мужу носки штопала».
Природу, землю любил он, не уставал удивляться. Часто в саду или в огороде зовет меня, будто что произошло. Я подойду, а он радостный:
«Посмотри, как выросло!»
Все делили поровну – и радость, и беду. Легко сказать – шестьдесят лет вместе. В последние годы Михаил Александрович уже не мог работать, два инсульта перенес. Сидим в кабинете друг против друга. Чуть я встану – «Маш, ты куда? Сиди, не уходи». Он все бодрился: «Вот окрепну чуток, поедем на охоту»…
Когда умирал – как знал. Обычно последнюю папиросу выкурит, возьмет мундштук, щипчиками окурок вынет и – в пепельницу. А тогда даже не докурил, оставил горящую, пошел, лег – и умер…
Мария Петровна берет со стола фотографию молодого Шолохова.
Вела беседу Наталья Троепольская
Примечания
1 (1902–1992) – дочь Петра Яковлевича Громославского (1869–1939), донского казака, участвовавшего в битвах за Отечество и награжденного крестами и медалями, ходившего в станичных атаманах, за непокорность осужденного как белыми, так и красными.
– жена, постоянный спутник Михаила Александровича Шолохова. Познакомились в станице Букановской, куда Шолохов прибыл в мае 1922 года как продовольственный инспектор. Очень интересны письма М. А. Шолохова М. П. Шолоховой (Слово. 2002. № 2; Слово. 2004. № 3. Публикация М. М. Шолохова).
2 В прошлом, как порой и сейчас, критики, исследователи, биографы предпринимают тщетные попытки отыскать людей, с которых Шолохов как бы скопировал свои образы, отсюда и вопрос: «Аксинья – это вы?» В этом случае припоминается переписка графа Льва Толстого со своей родственницей княгиней Волконской, задавшей ему вопрос о прототипе князя Болконского. Л. Н. Толстой ответил: «Очень рад, любезная княгиня, тому случаю, который заставил Вас вспомнить обо мне, и в доказательства того спешу сделать для Вас невозможное, т. е. ответить на Ваш вопрос. Андрей Болконский – никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить… Я постараюсь сказать, кто такой мой Андрей…» (ПСС, юбилейное издание). М.: Гослитиздат, 1953. Т. 61. С. 80. Разр. моя. –